Имя сегодняшнего гостя нашей рубрики совсем недавно звучало в «Строфах» — во вступлении к подборке стихотворений Дениса Новикова («Фома», 2017, №4). Я сообщал о том, что стихам и личности Дениса посвящена целая книга, и тут же назвал ее автора — священника и поэта Константина Кравцова.
Теперь перед вами — и его собственные стихотворения.
Эта поэзия — а я выбирал из большого собрания, присланного автором именно для «Фомы», — издавна волнует и беспокоит меня. Издавна — как бы это сказать поточнее? — «примагничивает». И пусть это не покажется кому-то странным, но похожие слова я могу произносить, думая, например, об Осипе Мандельштаме и Райнере Марии Рильке. Примеров из музыки или живописи — тоже немало. Скажем, Малер и Шостакович, Павел Филонов и сюрреалисты.
Можно попробовать обратиться к древностям. И не только к басурманским, конечно. К средневековым фрескам, например. Или к древним церковным гимнам.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
То есть в нашем случае — речь идет о довольно сложной поэзии, требующей особенного «соработничества» от своего читателя, — начиная как с «широкой», так и с «узкой» его подготовленности. И — заканчивая, думаю (что едва ли не важнее той самой эрудиции) — некоторой «культурной отвагой». Иначе говоря, качествами читательской свободы.
То есть, если мы подзабыли, кто таков Вальсингам (пушкинский «Пир во время чумы») или не знаем, откуда взялось «по чину Мельхиседекову» (апостольское Послание к Евреям) — то можно и перечитать-почитать, ничего страшного. Важно доверие.
И стихотворение «заговорит» в своей полноте. Постепенно и непременно.
Как видим, имя автора «Воскрешения сердца» обозначено тут «по-граждански». Таково оно и на обложках шести поэтических книг священника и поэта Константина Кравцова…
Увы, у меня остается здесь слишком мало места, чтобы объяснить свое понимание его резонов.
Но — попробую. Вот, скажем, небо и море. У них, конечно же, общий Источник. Они, конечно, смыкаются. И в то же время они живут рядом, отражаясь друг в друге.
Царство Твоё
Полем к выцветшей церкви в ночи добреду
и кивнёт иерей с солеи, как войду
под всеобщие своды ея на правёж.
Захрипит, аки смертонька, с клироса хор
беспокойных старух, заклубится color
маляра-богомаза, и не продохнёшь,
как прихлопнут тебя епитимьей, и всё ж —
это Царство Твоё, это Царство Твоё.
Овчий двор. И не видно другого двора.
Тьма над бездной. Но если вглядишься в неё —
снег летит Вифлеемский, белеет жнивьё,
словно всюду рассыпан талант серебра.
Священник-поэт
Узкий путь и другой — тоже узкий.
И один из них входит в другой,
Как меч в ножны.
Как меч обоюдоострый,
Исходящий из уст
Пророка, Царя, Иерея вовек
По чину Мельхиседекову.
Возвращение
Полуденный мне снится окоём
и нашей лодки на Оби прозрачный дом.
Олифлю крест в сторонне-праздничном саду:
на славу крест, отец, я глаз не отведу.
Промёрзшим крестным садом — берега
и явь солнценачальная строга.
Ты снова на земле меня родил,
сам невредимым сделавшись, отец.
Я вижу нашу лодку-кораблец,
лучей непрогибаемый настил,
дышу новопреставленной зимой.
Мы дети, папа, дети, нам — домой.
1995
Синдология*
112 борозд от «бича, наводящего ужас»,
30 точечных ран от терний, округлая рана
между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
и пыльца, занесённая ветром ночным
из пустыни Негев или с берега Мёртвого моря:
Reaumuria hirtella, Zygophyllum dumosum
Месяц Нисан
Дети! Есть ли у вас какая пища?
Ин 21:5
Затекающих веток ключицы
и февраль, и фонарь, и узор
струй на стёклах течёт и лучится.
Обещают нам голод и мор,
одичание в кровли стучится
и глядишь на оттаявший сор
как на груду сияющей рыбы,
и отчётливо звёзды видны
сквозь разрывы, изломы, изгибы
всякой жизни и всякой беды.
Зауралье,
реставрационные работы
Урал, кержацкая криница,
мазут свой с кровью ты смешал
и в колокольнях распрямиться
все невольно тебе, Урал.
В тебе есть что-то от Египта
и не жирны твои харчи.
Пришлец, лишаемый подпитки,
сплю, обжигая кирпичи,
и только бор — Чермное море —
шумит, словам забытым вторя,
в цареубийственной ночи.
Камышлов,
Успенский собор, 1995
Вальсингам год спустя
Я муз отверг у бездны на краю,
я больше не пою — корзинки вью,
а что там вызревало и струилось…
Да было ль что? Я больше не пою —
листвой завесил лиру я свою
и не пойму: погиб он или вырос,
горчичный куст у бездны на краю
корнями зацепившийся за клирос.
Север
При слове север сердце воскресает,
а почему — не знаю. Приглядись:
лишайник да топляк, грибная слизь,
и день так зримо гаснет, вымерзает
так явственно, и вот — одно лишь слово:
и верую и сев пребудут в нём,
и верба, развернувшаяся снова —
там, на ветру, во Царствии Твоём.
Ex Nihilo
Из ничего проступающим лесом
Ты завершаешь земную природу,
в воду уходишь и смотришь сквозь воду
тундровым солнцем Твоим бессловесным.
Так дописать благодарную оду
свет, колобродя, принудил сновидца,
точки над «i» расставляя к исходу
в Нарве, в глуши — не в державной столице.
Так проступает орнамент по своду,
к Пасхе отмытому: просеки, лица…
