В первый раз я увидел Алексея Смирнова на одном из литературных вечеров лет десять тому назад. Он не был похож на писателя, скорее, на инженера или лабораторного ученого, которым, кстати, и оказался: химик с сорокалетним стажем, старший научный сотрудник Института кристаллографии Российской академии наук. Впрочем, об этой стороне судьбы Алексея Евгеньевича я узнал лишь по случаю, а в тот день, закончив что-то рассказывать, он взял в руки гитару и спел вместе с дочерью несколько своих песен.
С первыми же тактами музыки, с первыми же словами меня захватила какая-то удивительная волна добра и тепла. Впоследствии, вспоминая тот вечер, я всё возвращался к этому светлому впечатлению. То же чувство посещает меня, когда я читаю его рассказы о детстве и лирические стихи в сборниках и журналах.
Добавлю, что Алексей Смирнов еще и писатель-просветитель, автор увлекательных книг для учителей и школьников — о Владимире Дале и поэтике русской литературы двух веков, о словарном богатстве и «топонимике» нашего языка. Недавно он выпустил свой вариант «Слова о полку Игореве», сделав новый перевод с единственной целью: как можно ближе подойти к подлиннику, уловить изначальность звука и смысла древнерусского шедевра. Он и вправду — бережливый и внимательный «кристаллограф», если под «кристаллом» в нашем случае понимать слово как таковое, и — одновременно — слово как поступок, как слово-действие, несущее сердечность и свет в окружающий мир.
И я не удивился, когда узнал, что по материнской линии в роду у Алексея Смирнова были священнослужители, что многие свои песни он сочиняет с чувством, близким к молитвенному… Перечитывая его стихи, я думал ещё и о том, что их сложил человек, продолжающий в высшей степени «старомодную» линию в русской литературе, которую попробую обозначить как негромкое и благодарное служение. Кажется, об этом он и писал в поэме «Призванный»:
Творись, великое безмолвье,
Когда, ничуть не мельтеша,
К себе, как в полнолунье море,
Прислушивается душа…
Павел КРЮЧКОВ, редактор отдела поэзии журнала «Новый мир»
Богородица
К Сыну голову склонила
Посреди земли —
И смирились воды Нила,
В берега вошли.
Из-под тонких век взглянула
На небесный плес —
Не осталось больше гула
У июльских гроз.
А когда поцеловала
Смуглое Дитя,
Ветер в гуще краснотала
Стихнул, шелестя.
Только мы в своей гордыне,
Пыль дорог топча,
Все клялись сражаться и не
Опускать меча.
И уже не замечали,
Затевая бой,
Тех очей — сестёр печали,
Их укор немой.
Или мало ста столетий,
Вставших на крови,
Чтоб вглядеться в очи эти,
Полные любви?
Большое Вознесенье
Это я стою на перекрёстке
В лихорадке желтого огня,
И снежинок тлеющие блёстки
Горячатся около меня.
Это ты, переча вихрю злому,
Пронырнёшь потоком снежных струй,
На три дня цветаевскому дому
Посылая нежный поцелуй.
Это я с метелицей на пару
Проскольжу — счастливый пешеход —
По Тверскому белому бульвару
До Никитских, стало быть, ворот.
Это ты — благодаренье небу,
Что во тьме дымится где-то там,
Мне навстречу по Борисоглебу
Устремишься к тем же воротам.
От зимы не ищем мы спасенья.
Что — снега? Мы только рады им.
На крыльце Большого Вознесенья
Разом руки мы соединим.
В снегопад душе еще просторней.
Вся до края улица бела.
Это нам по всей первопрестольной,
Как на праздник, бьют колокола!
* * *
День пролетит, как мгновенье:
Вот он — и нету его.
Зыбким туманом забвенья
Время на память легло.
Где вы, певучие лиры?
Прошлого голос далёк.
Умер закат, и кумиры
Пали. Да что там денёк?
Век прозвучит на мгновенье:
Вот он — и канул мотив,
Тем же туманом забвенья
Грешную душу обвив.
Всё, чем гордились когда-то,
Сменится чувством вины
И поглотится, как дата
Греко-персидской войны.
Троица
Храм затрушен свежею травой,
Весь увит весенними цветами.
Кажется, что Иисус живой
С улицы вошёл сюда за нами.
Мы ещё не видим в темноте
Как стоит Он тихо за спиною,
Чуткою своею немотою
Прикасаясь к нашей немоте.
Солнечный, спустившись с хоров, луч
Тьму разнял и сделал пыль прозрачной.
Что он осветил, как альт, певуч,
В этой душной полночи чердачной?
Лика материнского овал?
Детство, проступающее в грёзах?
Запах трав и дух сухих берёзок —
Троицы душистый сеновал.
Исихия
Юность — говорливая стихия,
Я освободил твоё жильё.
Здравствуй дочь покоя, Исихия,
Вольное молчание моё.
Все, что надо, сказано и спето.
Все, чем жил, переговорено.
Мне теперь на смену слова-света
Чуткое безмолвие дано.
Меньше малых, в миг почти случайный
Я узнал про то, как, Небо, ты
Каждого, кто причастился тайны,
Наделяло даром немоты.
Так благословенно и влюблённо
Шли волхвы к подножию холма.
Так творилась Троица Рублёва,
Музыка Давидова псалма.
Затворю уста и — тише, тише —
В слух преображаюсь, не дыша,
Чтоб могла услышать голос свыше
И Ему покорствовать душа.
Лучшее из наших утешений —
Чистого безмолвия печать.
Слово — благо, но еще блаженней,
Преклонившись, слушать и молчать.
Рисунок Марии Заикиной.
