На родине всё как-то проще...
В последнее время мне ближе эта цитата: «За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь».
Это из разговора Раскольникова со Свидригайловым в первой главе четвертой части «Преступления и наказания». Здесь удивительно глубокая, но в спешке пробормотанная мысль. Россия — не всякая Родина, а именно наша — в самом деле как-то очень располагает к тому, чтобы себя оправдывать, а других винить. Связано это, думаю, с тем, что Россия сама на себя берет огромную часть наших грехов; здесь можно все свалить на среду, эпоху, правительство, даже климат, и все оно, может быть, в самом деле виновато, — может быть, нарочно все так плохо устроено, чтобы человек себя больше уважал. Это одна трактовка, но возможна и другая: в России все на человека так давит — правительство, соотечественники, мельчайший представитель власти вплоть до распоследнего чиновника, что попросту невозможно, в порядке компенсации, не начать винить во всем остальных, а себя оправдывать. Как бы то ни было, уловлена поразительно точная вещь: за границей ты себя рассматриваешь честней и беспристрастней и больше грустишь. На фоне Неаполитанского залива все мы не очень хороши, а в русском контексте — даже в самом прекрасном пейзаже — как-то оно проще.
Цена самопознания
В наших нынешних обстоятельствах, когда мы очевидно утратили способность понимать самих себя, когда не первый год топчемся на месте, ибо не можем, не умеем восстановить русское мирочувствие и русскую жизнь, — самое время обратиться к прозрениям и опыту Достоевского.
Вот какое признание сделал писатель в 1874 году своему другу Всеволоду Соловьеву: «Мне тогда судьба помогла — меня спасла каторга… совсем новым человеком сделался… Я там себя понял… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа».
Разумеется, никто не предлагает всем нам тотчас отправиться на каторгу или сесть в тюрьму. Речь о другом — о цене самопознания. Понять «русского человека» и возродить Русский мир не удастся как бы между делом, играючи. Свою судьбу, свою почву, свое национальное бытие придется снова — всесторонне выстрадать.
«Я ведь тоже Карамазов»
Антон Красовский, журналист
«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — говорил Митя Карамазов, обращаясь оттуда, из позапрошлого столетия — из века осмысления в наш обессмысленный век, во все последующие века.
Пожалуй, все русское, за исключением, наверное, русской жизни, — безмерно, бесконечно, беспечно до беспредельности. Тут роща становится чащей, проплешина — полем, ошибка — грехом, страх — преступлением. Мы не в состоянии остановиться, не в силах прекратить. Наверное, поэтому и русские святые — какие-то непреостановленные, их святость за каким-то немыслимым, недотягательным барьером.
Мы растем, идем в школу, заводим семью, всякий день, всякую минуту, секунду, миг полагая, что наступит другая, настоящая жизнь, где уж мы-то точно повстречаемся с надеждой. Где все будет иначе, по-настоящему. В своей широте мы отказываемся признать, что эта малюсенькая, простая жизнь может быть нашей. Ну как так? Ведь вот какие мы, и вот — она. В нашем представлении настоящая жизнь должна быть настолько иной, что даже бессмысленно что-либо делать для улучшения этой, «невсамомделешной». Мы все от рождения мним себя золушками, совершенно резонно полагая, что тут хоть сто мешков фасоли перебери, а принцессою не станешь. Одна надежда — на чудо. Ведь та, принцессина, жизнь и есть наша, а эта, у корзины с углем, — какой-то чужой девочки.
Так что все наши пороки: лень, похабство, хамство, дерзость, мелочность и чванство — от этой самой широты. А что ж не согрешить-то? Раз жизнь не наша, так и грехи, стало быть, не наши. Чужие. Не твои.
И не мои — «я ведь тоже Карамазов».
Ценю Достоевского-сатирика
Я очень люблю и ценю Достоевского-сатирика и считаю его замечательным острокомическим писателем. А потому и процитировать хотелось бы Фому Фомича Опискина — героя из повести «Село Степанчиково и его обитатели», человека, который, по его собственным словам, «останется в столетии»: «Но где тебе понять, где тебе оценить меня! Для вас не существует великих людей, кроме каких-то там Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари? Кого осчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю землю-то завоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты завоюешь, и он завоюет... Зато он убил добродетельного Клита, а я не убивал добродетельного Клита... Мальчишка! прохвост! розог бы дать ему, а не прославлять во всемирной истории... да уж вместе и Цезарю!»
Мне не раз приходилось произносить эти слова на сцене в постановке Павла Хомского «Фома Опискин». Пояснять я ничего не буду, поскольку если сатира не смешна, то и комментировать ее, как и комментировать анекдот, совершенно бессмысленно.
Алексей Варламов, писатель, лауреат премии Александра Солженицына
Он угадал наше время
Есть в «Бесах» одно место, которое поразило меня, когда я перечитывал этот роман на рубеже 80–90-х годов прошлого века. Никогда я не думал, что Достоевский вдруг окажется нашим современником, свидетелем нашей жизни в буквальном смысле слова. А между тем вот это уже про наш век, про нашу перестройку и про ту смуту, из которой мы никак не можем выбраться: «В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых “передовых” говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но всё же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки “передовых”, которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается… Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали?.. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать».
Вот и мы все хихикали да подхихикивали…
Владимир Лавров, доктор исторических наук, заместитель директора по научной работе Института российской истории РАН
Люблю Алешу и покорен Соней
Не могу выделить цитату, мысль или эпизод. Просто люблю Алешу Карамазова. И полюбил сразу, не перестав быть материалистом… А теперь у меня духовник, который в моем сердце ассоциируется с Алешей.
И если «Братьев Карамазовых» я прочитал еще старшеклассником, то потребность открыть «Преступление и наказание» пришла после сорока лет. И не то чтобы полюбил, а почувствовал родной Соню. Почувствовал, что только такая женщина могла бы полюбить, принять и простить меня, и быть вместе со мной, и пойти за мной. И такую женщину нельзя обидеть. Она вроде бы и не глава своему мужчине, но она с Христом, а потому… Однако не довелось встретить женщину, которая в сердце моем ассоциировалась бы с Соней.
Наконец, мне кажется, что Алеша и Соня существовали и существуют в действительности, а запечатлел их не столько Федор Достоевский, сколько Сам Христос рукою русского писателя.
Гармония и тайна слова
Любимых мной мест у Достоевского много, и могу назвать три, где его литературное мастерство достигает такой сказочной высоты, что, читая, испытываешь счастье. Это любовное объяснение и примирение умирающего Степана Трофимовича с генеральшей Ставрогиной в предпоследней главе «Бесов» — поразительный аккорд из юмора, светлого лиризма и трагедии. Три всем известных разговора Ивана со Смердяковым и сцена с чертом из «Братьев Карамазовых».Наконец, это ритмическое стихотворение в прозе, которым открывается главная часть «Сна смешного человека». Гармония и тайна, как в музыке Моцарта: «Вот тут-то я вдруг и заснул, чего никогда со мной не случалось прежде, за столом в креслах. Я заснул совершенно мне неприметно. Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время...»
