Размышляя о том, как отметить юбилей великого человека, поэта-страдальца и поэта-чудотворца, я выбрал один год его напряжённой, драматичной судьбы: 1946-й.
Тогда случилось нечто невероятное, редкое: советский гражданин, арестованный по делу об «антисоветской деятельности» (ленинградские чекисты готовили процесс по «правой, кулацкой группе» литераторов), спустя восемь лет после своего заключения был выпущен на свободу под агентурный надзор.
Заболоцкий был схвачен по доносу издательского партработника. Перед войной, когда хлопоты за автора легендарных «Столбцов», казалось, могли увенчаться успехом, доносчик повторил свою подлость и осуждённого поэта отправили по этапу в ссылку, где он осваивал новые профессии: от каменщика до чертёжника. На предварительном следствии, несмотря на изнурительные пытки, он никого не оговорил и ничего не подписал. Возможно, это во многом и спасло жизнь. По возвращении его, с неснятым клеймом судимости, приютил на своей даче в Переделкине писатель Василий Павлович Ильенков. Он же содействовал и публикации перевода «Слова о полку Игореве», над которым поэт работал на каторге.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
…За год до своей кончины, в начале лета 1957-го, Заболоцкий получил письмо от Корнея Чуковского («Пишу Вам с той почтительной робостью, с какой писал бы Тютчеву или Державину…»), назвавшего его «подлинно великим поэтом», «творчеством которого рано или поздно советской культуре (может быть даже против воли) придется гордиться, как одним из высочайших своих достижений…» Перечисляя любимые стихи поэта, престарелый Чуковский помянул и переделкинскую лирику 1946 года.
«Запечатав время юродивым словом дерзким / и в святыне сердца иную открыв главу…» Я цитирую из стихотворного триптиха «Памяти Николая Заболоцкого» — пера нашей современницы Светланы Кековой, — только что напечатанного «Новым миром».
Отсветы этой удивительной главы — сейчас перед вами.
В этой роще берёзовой
В этой роще берёзовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жильё,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро моё.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окружённая взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опалёнными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемёт.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоёт.
И над рощей берёзовой,
Над берёзовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, —
Встанет утро победы торжественной
На века.
1946
Гроза
Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится.
Низко стелется птица, пролетев над моей головой.
Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы, вещий холод на тёмной руке,
Эту молнию мысли и медлительное появленье
Первых дальних громов — первых слов на родном языке.
Так из тёмной воды появляется в мир светлоокая дева,
И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
Травы падают в обморок, и направо бегут и налево
Увидавшие небо стада.
А она над водой, над просторами круга земного,
Удивлённая, смотрит в дивном блеске своей наготы.
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвётся цветы.
1946
Уступи мне, скворец, уголок
Уступи мне, скворец, уголок,
Посели меня в старом скворешнике.
Отдаю тебе душу в залог
За твои голубые подснежники.
И свистит и бормочет весна.
По колено затоплены тополи.
Пробуждаются клёны от сна,
Чтоб, как бабочки, листья захлопали.
И такой на полях кавардак,
И такая ручьёв околёсица,
Что попробуй, покинув чердак,
Сломя голову в рощу не броситься!
Начинай серенаду, скворец!
Сквозь литавры и бубны истории
Ты — наш первый весенний певец
Из берёзовой консерватории.
Открывай представленье, свистун!
Запрокинься головкою розовой,
Разрывая сияние струн
В самом горле у рощи берёзовой.
Я и сам бы стараться горазд,
Да шепнула мне бабочка-странница:
«Кто бывает весною горласт,
Тот без голоса к лету останется».
А весна хороша, хороша!
Охватило всю душу сиренями.
Поднимай же скворешню, душа,
Над твоими садами весенними.
Поселись на высоком шесте,
Полыхая по небу восторгами,
Прилепись паутинкой к звезде
Вместе с птичьими скороговорками.
Повернись к мирозданью лицом,
Голубые подснежники чествуя,
С потерявшим сознанье скворцом
По весенним полям путешествуя.
1946
