Тайна священного безмолвия. Почему во второе воскресенье Великого поста мы вспоминаем о святителе Григорие Паламе?

Сказано и написано о нем очень много.

Столько, что он, любитель молчания, возможно, счел бы излишним.

Он сам, правда, был плодовитым писателем — более семидесяти сочинений. Но писал он не ради писания. Он, «возлюбивший тишину», не питал привязанности к плетению словес. Но как иначе, без слов, можно было защитить то высокое молчание, к которому он восходил и вел других?

Слова были средством, оружием для защиты безмолвия. Само его имя означало «бодрствующий» — так обычно называли стражей.

Его звали Григорий.

Случайно ли сложилось так, что в кругу великопостных Недель за Неделей Торжества Православия идет Неделя святителя Григория Паламы?

Простое историческое совпадение, в котором напрасно искать какой-то более глубокий смысл? Писал же прот. Александр Шмеман о двух первых Неделях, что, «хотя оба эти празднования очень важны, они сами по себе не зависят от Великого поста как такового» и их связь с ним — «чисто историческая»…

Сложно и многослойно пространство Великого поста. То, что за его пределами казалось важным, внутри него выглядит случайным и излишним — и наоборот.

Торжество Православия означало торжество над ересями, а если шире — над любым заблуждением, над всякой ложной и лукавой мыслью. Но исторически это торжество продолжалось недолго; в истории ничего не бывает долгим. Иконоборчество было повержено; но вскоре Феодора, восстановившая иконопочитание, столкнулось с другой, еще более страшной ересью — павликианством. Павликиане отрицали не только почитание икон, но и Крест, и посты, и монашество; Творца мира считали злобным демиургом, а вкушение Адамом плода с древа познания не грехопадением, а благом.

Все попытки переубедить их мирным путем терпели неудачу; Феодора решила применить силу: или вы, павликиане, принимаете православие — или… И погибло около ста тысяч павликиан. «Одних распяли, других обрекли мечу, третьих — морской пучине». Если победа над иконоборцами с полном основанием названа торжеством Православия, то тут было не торжество, но поражение… Нет, не Православия — Церковь устами преподобного Феодора Студита ясно высказалась против искоренения этой ереси силой: «Церковь не мстит мечом!» Это было поражением светской власти, решившей, что она этим правом — мстить мечом за убеждения — обладает. Уцелевшие павликиане бежали к арабам, объединились и еще долгое время мстили Византии, нападая на нее и разоряя ее города.

Но то, что в бурном токе истории неминуемо обрастает неудачами, оступками, насилием, в ясных и прозрачных водах Великого поста обретает спокойный и глубокий смысл. Сам Великий пост — выход из волн повседневности, «злобы дня», из волн истории, возникающей из слияния этих повседневностей и «злоб»; как бы непрерывно длящаяся Херувимская песнь: «всякое ныне житейское отложим попечение…»

И потому второй шаг, после отложения заблуждений, после возвращения к детской непосредственности веры (а именно таковым является почитание икон), после прощения (а именно таковым было решение не предавать Феофила анафеме), — это шаг к внутренней собранности и безмолвию, исихии. 

Святитель Григорий не был первым, кто учил о тишине и безмолвии.

Тема эта возникает уже в апостольских посланиях.  Да будет украшением вашим… сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого (греч. исихиу. – С.А.) духа (1 Петр 3:3–4). Или просьба апостола Павламолиться за всех людей и за мирские власти, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную (греч. исихион. – С.А.) во всяком благочестии и чистоте (1 Тим 2:2).

Тема исихии пропитывает всю православную аскетику, начиная от Арсения Великого и Иоанна Лествичника. Но лишь у святителя Григория она обретает завершенно-отточенную догматическую форму.

Внешняя жизнь Григория довольно хорошо известна.

Отец его был сенатором. Юный Григорий получил образование при императорском дворе, прославился как знаток Аристотеля. Перед Григорием была открыта блестящая карьера. Но около 1315 года, в двадцать лет, Григорий оставляет столицу. Он поселяется на Афоне, принимает монашество, подвизается в разных афонских обителях. Покидает Афон, спасаясь от нашествия турок, снова возвращается. Ненадолго становится игуменом монастыря Есфигмен. Но большей частью ведет тихую и уединенную жизнь, творя Иисусову молитву.

Случайно или нет, первая неделя поста, Торжество Православия, связана с Константинополем, а вторая — с Афоном.

Из шумного и многолюдного Константинополя мы попадаем на почти безлюдный Афон; из колоссального храма Святой Софии — в маленькие и скромные афонские церкви. Хотя за свою довольно долгую, по тем временам, жизнь святитель Григорий побывал и пожил в разных местах, теснее всего связан он именно с Афоном — «отчизной, обителью, подобающей небожителям», как он позже напишет об Афоне. Здесь, под руководством афонских старцев, он возрастал в аскезе и молитве, здесь подолгу пребывал в безмолвии.

Афон — особое место тишины, оживляемой отдаленным шумом волн, шелестом маслин, ударами била, призывавшего на молитву. Здесь святитель Григорий целыми днями пребывал в своей келии, в безмолвии и неделании.

Само слово «неделя» (воскресенье), как известно, происходит от неделания.

Не ради безделья, но ради отвлечения от той суеты, которая возникает вокруг любого дела, как статическое электричество. Ради избавления от «духа излишне-делания», «пнэвма пэриэргиас» (в церковнославянском переводе — «духа уныния»), о чем в дни поста говорится в молитве преп. Ефрема Сирина. Ради возвращения в огромное и сферическое пространство детства, в котором не было никаких неотложных дел и жестких сроков. Ибо если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф 18:3).

И когда мы, взрослые, «деловые», торопливые, отказываемся на какое-то время от этого непрерывного «нет времени!» (время — как огонь, оно непрерывно сгорает; мы все горим на костре времени) и от бесконечного и неиссякающего «надо», мы снова возвращаемся в детство. В детство с его огромностью, с его неисчерпаемым, почти беспредельным временем. С его чувством присутствия где-то рядом кого-то Большого и Взрослого. Знающего и Понимающего всё — и Любящего нас.

Наслаждаться неделанием и безмолвием Григорию пришлось недолго.

В середине 1330-х у афонских исихастов появился талантливый и влиятельный противник — монах, философ, богослов, математик и астроном Варлаам, родом из Калабрии. Он высмеивал мистическую практику исихастов, о которой имел довольно смутное представление…

Полемика с Варлаамом Калабрийским заняла у святителя Григория несколько лет.

Иконоборчество, победа над которым празднуется в первое воскресенье поста, было ересью, пришедшей с Востока, от павликиан и гностиков, и подпитывалось отвержением икон в иудаизме и исламе. Варлаамизм был ересью, идущей с Запада; от того типа аристотелизма, на котором Варлаам, выходец из Италии, был воспитан.

Само учение Аристотеля, появившись на Западе в конце XI века, было первоначально воспринято там как ересь. Неудивительно, ведь оно было получено из рук арабских и еврейских комментаторов, с сильной неоплатонической окраской. Однако за полтора столетия аристотелизм вполне обжился в европейских университетах; а после того как Фома Аквинский искусно примирил его со схоластикой, стал частью католического богословия.

Варлаам, впрочем, полемизировал и с католическими богословами (в вопросе о Филиокве), но спорил на одном с ними схоластическом языке. Иное было в полемике с Григорием Паламой. Григорий тоже основательно проштудировал в молодости Аристотеля; но это была иная традиция, иной аристотелизм. В византийском богословии учение Аристотеля было давно, за многие столетия, усвоено и переработано; оно не было здесь новшеством, как на Западе, не было интеллектуальной модой, позволявшей «освободить» разум из «оков» догматики.

Варлаам был рационалистом; он провозглашал непознаваемость Бога и все утверждения о возможности богопознания через Иисусову молитву, через созерцание Божественного света считал нелепыми выдумками.

Позиция Варлаама здесь неожиданно смыкалась с позицией иконоборцев, о которых уже успели забыть. Нет, Варлаам не отвергал почитание икон. Но сама мысль о непознаваемости Бога, непознаваемости отношений между Лицами Святой Троицы, была близка к логике иконоборцев.

Иконоборцы отрицали возможность богопознания и богообщения через иконы, видя в них лишь суеверие и идолопоклонство. Варлаам на этом же основании отрицал возможность богопознания и богообщения через священнобезмолвие и делание Иисусовой молитвы.

Для иконоборцев золотистый фон на иконах был всего лишь позолотой, пустым украшением, а не символом нетварного Божественного света. Так и для Варлаама Божественный свет, созерцать который удостаивались в молитвенном состоянии некоторые монахи-исихасты, был всего лишь мороком и духовной прелестью. Само понятие нетварного (несотворенного, нематериального) Божественного света Варлаам отрицал; свет, осиявший апостолов Христа на Фаворе, был, считал Варлаам, обычным и «тварным».

Григорий тоже полагал что Бог — в Себе Самом — непознаваем. Но Он познаваем через свои «делания», энергии. Через нетварные проявления, в том числе и через Фаворский свет.

Но чтобы познать эти «делания» Бога, нужно самому отказаться от «делания»: от «всякого житейского попечения», сосредоточившись лишь на одном делании — молитвенном. Также и для того, чтобы услышать и вместить Слово Божие, нужно отказаться от «своих» слов. Не только от «духа излишне-делания», но и от «духа празднословия» — тоже из молитвы Ефрема Сирина.

Взгляды Варлаама были осуждены как ересь. Варлаам вернулся в Италию, стал епископом. А Григорию еще суждено было выдержать несколько споров с противниками исихазма… И одержать на них победу.

Но снова погрузиться в «жизнь тихую и безмятежную» Григорию все не удавалось. Последующие годы святителя будет наполнена множеством беспокойных событий: темницей, отлучением от Церкви, оправданием, избранием на Фессалоникийскую кафедру, турецким пленом, освобождением…

Черная и густая борода его седела, редел волос, уходили силы. Так его будут изображать на иконах: «сед, волосы кудрявы, борода большая, широковатая; лицо приятное со слезливыми глазами…» Но тишина и свет оставались в нем — где бы он ни находился, с кем бы ни беседовал, как бы себя ни чувствовал. Тишина и свет.

«Тишина, ты – лучшее / Из всего, что слышал», как писал Борис Пастернак. 

Так что нет, не случайно возникает тема исихии, безмолвия во второй Неделе Великого поста. Пост — как очищение не только от «излишней» пищи, но и от «излишнего» слова, от любой словесной шелухи. Липнущей к нам извне и еще более — порождаемой нами самими. Ибо за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда (Мф 12:36).

Именно этого очищения и достигли исихасты: «…те, кто ради Еван­гельской жизни отвергли стяжание денег, человеческую славу и непристойные наслаждения плоти и еще закрепили свое отречение тем, что вошли в послушание к преуспевшим в возрасте Христовом; беспопечительно в молчании внимая себе и Богу, в чистой молитве став выше самих себя и пребывая в Боге, при помощи таин­ственного, превышающего ум единения с Ним, они стали причастны таинствам, ко­торые недоступны уму», как писал о них Григорий Палама.

Великий пост — это возможность прикоснуться к этим таинствам. Не только для опытных делателей Иисусовой молитвы, не только для монашествующих. Не только для тех, кто по своему характеру склонен к уединению и немногословию. Это возможность для всех. Для каждого, кто готов хотя бы в эти великопостные дни оставить свои мирские дела и праздные слова. Хотя бы какую-то, хотя бы самую небольшую их часть.

Подпишитесь на email-рассылку 
Великий Пост с журналом «Фома»

Несколько раз в неделю на протяжении Великого поста вам на почту будет приходить письмо. В каждом письме вас ждут полезные материалы: напоминания про важные дни и особенные богослужения Великого поста, тексты богослужений и их разборы, учение Церкви о посте и покаянии, практические советы и разговор со священниками.