Когда восемь лет тому назад наши «Строфы» еще только начинались, я никак не мог предположить, что рубрика продержится так долго. В голове, помню, сразу же сложился небольшой список поэтических имен, «без которых нельзя», тех, кто должен непременно в этой рубрике появиться, пока она просуществует.
Слава Богу, «Строфы» — всё живут, но эти имена я помню и сейчас.
Среди самых первых, «жизненно важных», как говорил один поэт о другом, — была и жительница Саратова — Светлана Кекова. Её подборка, названная по строке одного из особо любимых мною стихотворений — «Истоки и последствия любви», — вышла в августовском номере «Фомы», в 2005-м. Представляя избранные стихи поэта, я поделился, в частности, своей укрепляющейся мыслью, что они «всегда будут пронизаны молитвенным настроением и удивлением перед богатствами видимого и невидимого мира». Но понимал ли тогда, насколько изголодался по такому выражению поэтического дара, по такому поэту — наш немногочисленный, воспитанный хорошим вкусом, читатель?
С тех пор к этому читателю пришло полтора десятка стихотворных публикаций в журналах и не менее пяти книг. Родились новые слова и смыслы, появились свежие образы и сюжеты. К личности автора — мерцающего за стихами — добавились новые краски и биографические штрихи. Да и в обыденной жизни произошли радостные события: Создатель подарил новых внуков, Светлана Васильевна стала доктором филологических наук, впервые после детских лет побывала на родной сахалинской земле.
Недавно, на вручении Светлане Кековой новомирской премии «Anthologia» за книгу «Сто стихотворений», главный редактор издательства рассказал, что менее чем за год с момента публикации к нему пришло немало читательских просьб о допечатке тиража именно этого сборника — из всей книжной серии.
И прочитал то самое стихотворение с упомянутой выше строчкой.
…А таинственная и одновременно открытая Богу и миру поэтическая миссия Светланы Кековой, её удивительное послание — всё в пути: от души к душе, от сердца к сердцу.
* * *
Я была солдатом лихой войны,
и сражались мы не на жизнь — на смерть.
Где хозяин звёзд и морской волны?
Кто даёт устав и колеблет твердь?
Я вставала в строй, и при счёте «раз»
я в пустыне делала марш-бросок.
Кто отнимет мрак от закрытых глаз?
Кто зароет злато в морской песок?
Я была водой — тем, кто хочет пить.
Я была травой — тем, кто хочет спать.
Кто меня в иголку вставлял, как нить?
Кто меня заставил землёю стать?
По земле пустыни ползёт змея,
а в пустыне неба горит алмаз.
Ты ответь мне, Ангел и Судия,
кто отнимет мрак от закрытых глаз?
* * *
Расскажи мне о жизни в пустыне,
о тоске, о великом огне,
о любви, об отце и о сыне,
расскажи о бессмертии мне,
о грехе, милосердии, страхе,
о предательстве мне расскажи,
о победе, о жизненном крахе,
о молчанье, о правде, о лжи,
о страдании, смехе и плаче,
о враче — или нет — палаче
расскажи — Ты не можешь иначе:
плачет мир у Тебя на плече.
* * *
Мы плывём на бессмертном «Титанике»,
и в каютах — комфорт и уют.
Нам слова, как печатные пряники,
на десерт иногда подают.
Гребни волн застывают вопросами —
где вы — Ной, Моисей, Авраам?
И скользят, как лакеи с подносами,
тени дам по роскошным коврам.
Капитан в отутюженном кителе
задремал и присел на диван —
и уже господа сочинители
смотрят с палуб, как спит океан.
А небесное наше отечество
говорит безутешной земле:
«Осторожно — плывёт человечество,
на огромном плывёт корабле!»
* * *
Не знаю я, какими сводками
уже заполнено пространство…
Сквозит нездешний свет над сопками,
смиряя ветра вольтерьянство.
И вдохновению грошовому
я путь открою без утайки —
к хребту отправлюсь Камышовому
на крыльях ошалевшей чайки.
Войдя во время, Богом данное,
я каждой клеткой тела вспомню
простую церковь деревянную,
тюрьму, кирпичную часовню,
«Маяк» и улицу Советскую,
послевоенный запах водки.
И всю мою блаженно-детскую
жизнь в Александровской Слободке.
Сейчас сосна стоит апостолом
напротив городского сквера,
клубятся облака над островом,
летят над бухтой Жонкиера.
Но мне спросить о детстве некого,
и я без боли и без страха
иду туда, где помнят Чехова
Три кровных Брата, три монаха…
* * *
Увянуть могли бы две розы в руке —
да льдистые глыбы плывут по реке.
На них я читаю судьбы письмена:
блестит запятая, как чья-то вина,
дрожит многоточья рассыпанный мак,
о чем-то кричит восклицательный знак.
Но, знаки иные в груди затая,
не знаю вины я страшней, чем моя.
Последней из пленниц я шла под венец,
и плакал младенец, звенел бубенец,
а нож деревянный лежал на столе,
как меч-кладенец в каменистой земле.
Кто сможет лихого врага побороть —
рассечь и рассеять словесную плоть
и свадебной ночью на теле стиха
слова уничтожить, как язвы греха?
* * *
Нам шьёт зима одежды брачные,
сквозные, белые, непрочные...
Снег завалил дома невзрачные —
кирпичные и крупноблочные.
А улицы гремят трамваями,
гудят машинами заморскими,
и голуби гуляют стаями
с замашками консерваторскими.
Пространство сыто снежным творогом,
а время — сахарною пудрою.
Но чёрный ворон смотрит ворогом,
ища себе подругу мудрую.
Он ей сошьёт фату из инея,
из снега — платье подвенечное
и улетит с ней в небо синее,
в пространство канет бесконечное!
Рисунок Анны Музыки
