Поэзия харьковчанки Ирины Евсы родилась и рождается — повторю слова одного старого поэта — «от союза боли и любви». И впрямь: как не случиться боли, — если любовь всё чаще воскрешает из памяти поэта — близких и дорогих людей, тех, кто бесконечно ходил и ходит по краю, кто балансирует между сном и явью, кто дерзко решил, что сделал свою судьбу независимой от земного притяжения и зоркости Вершителя судеб?
А с другой стороны, рядом с Ириной, есть и другие близкие — те, кто как и нынешняя гостья «Строф», ни секунды не сомневаются в ниспосланности этой самой высшей формы человеческой речи, сиречь поэзии; кто никогда не терял благодарной ответственности за даримую им музыку и оптику…
Казалось бы: нынешняя тревожная реальность должна сопротивляться перемещению себя в столбец стиха, в черное на белом, — ан нет, она не только перемещается, но и преображается. Чем? Всё тем же.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Это особенно видно при чтении последней — по времени издания — книги Ирины Евсы «Юго-Восток» (только вышедшей в Москве и включившей в себя лучшее из киевской «Описи имущества» и харьковского «Трофейного пейзажа»). Стихотворения из «Юго-Востока», из совсем новой части, поименованной «Южным вокзалом», вошли и в нашу подборку.
Я готовил эту публикацию, а почта тем временем принесла отзыв на московскую премьеру Евсы — пера её сестры по ремеслу, по «старинному — вспомним Блока — делу» — Ирины Васильковой, названный строкой харьковчанки: «…Грозового облака внутри». Соединив в своём пристальном читательском взгляде три упомянутых сборника, москвичка горько и справедливо вывела, что «весь “Юго-восток” — есть книга о том, как в мире разрастается трещина, «из которой свистит уже не сквознячок, а вихрь, разрушающий самые основы». И тут же — важнейшее: «...настало время сказать о неслучайной и принципиальной приверженности Ирины Евсы к классическому стиху. В данном случае его кристаллическая решетка держит обломки распадающегося мира»…
Надёжные прутья этой решетки спаяны, продолжим мы — всё теми же любовью и болью.
***
Укачал не причал, а бликов морских игра.
Отчего ты кричал в ночи и молчал с утра?
Вот — лепёшка, полста оливок, сырая синь
«изабеллы». Ты встал? Тоску восковую скинь.
Погляди, как вода с карниза свисает, длясь.
Обнажив провода, рассвет прерывает связь
меж мирами моих предметов, твоих причуд,
превращая двоих при этом в чужих пичуг.
Тело лепится к телу. Души витают врозь,
попадая не в тему: чаша, лепешка, гроздь.
Треть окна запотела, бухта едва видна.
Укачало не тело — где там! — не та волна.
Невпопад и не в ногу — улица, гор гряда —
из романса в эклогу, а из неё — куда?
Ибо тот, кто пирует, не поставляет снедь.
Бог таких не парýет, но позволяет спеть.
***
В затерянном селе среди марусь и галь,
с молочных вод реки взимая карасями,
так тихо ты живёшь, залётный нахтигаль,
последний самурай из фильма Куросавы.
И, вёслами плеща под гулкое «ку-ку»,
нечаянно спугнув эскадру диких уток,
пытаешься достать рассветную строку,
неясную, как всё в такое время суток.
Здесь дров не наломал рачительный прогресс,
ну, может быть, слегка варяги наследили.
И если я тебе отправлю SMS,
оно не долетит, свернув на середине
реки в мои края, в приморский городок,
где воздух, словно сыр, солоноват и плотен;
где вялится катран и жарится хот-дог,
и пресная попса гремит из подворотен.
Ты — царь. Живи один, заботу о душе
окучивая, как любой, кому за сорок, —
покуда под челном, застрявшем в камыше,
качаются лещи на призрачных рессорах,
покуда вспять летит опасный мой посыл,
что ни прямая нам не в помощь, ни кривая...
Но всё-таки, зачем ты Господа просил,
чтоб пальцы разжимал, даря или давая?
***
Я за тебя спокойна: ты-то уж точно там,
где не достанут хвори. Рай — это вечный бонус,
яркий рисунок детский: некто, прильнув к цветам,
спит, — голова, как репа с грядки, а тело — конус.
Ты на меня оттуда часто глядишь в просвет
меж облаками синий, думая: «Вот дурёха.
Как мы над ней ни бились в детстве, а толку нет:
даже теперь не знает, что хорошо, что плохо».
«Брось, — говорю, — опять ты линию гнёшь свою.
Я со стола рукою всё ж не сметаю крошек,
чисто посуду мою и ничего не бью:
видишь, цела покуда чашка твоя в горошек.
Я утепляю окна к снежному декабрю,
не выбегаю, здравым смыслом руководима,
в лютый мороз без шапки. Ну, извини, курю.
Впрочем, и ты пускала в небо колечки дыма.
Нынче же, рыжей пчёлкой над цветником жужжа
в хоре иных крылатых, служишь Творцу ретиво.
А вечерами смотришь с горнего этажа
все мои мелодрамы, триллеры, детективы.
…Я на глупцов не трачу времени. Я ловцов
радости мимолётной не привечаю в доме.
Ты же сама учила: надо держать лицо.
Вот и держу, аж сводит судорогой ладони».
* * *
Андрею и Стасу
Это мы на остановке — трое в зареве стекла.
Телу хочется обновки, сердцу хочется тепла.
Славы хочется и денег, сдобной булочки ко сну.
Погоди, ещё оденет: жизнь — в рогожу. Смерть — в сосну.
Голубиными зобами задрожав, рождали звук.
Вот и клацаем зубами на морозе. Виадук
блещет корочкой ледовой. Воспаряя в небеси,
на лету ловили слово. Вот и нету на такси.
Ты, с повадкою медвежьей, он, с ершистостью птенца,
я, по брови в шапке снежной, — у трамвайного кольца
ждём того, что не случится. На пергаменте стены
синим мелом наши лица в темноте обметены.
Тело просится под крышу. Сердце требует утех.
Я во всём от вас завишу, кроме рифмы. Кроме тех
даровых несовпадений: не появится — умру!
с чужаком, что даже тени не оставит поутру.
Схорони надежды бренны. По трамвайному пути
до последнего катрена тоже надо доползти.
Сонные, полуживые вяло тащимся на свет.
...всюду страсти роковые... от судеб защиты нет.
***
Вместе с тучей дождь отступал к Отузам.
В летней кухне чайник урчал на плитке.
Как ночные контрабандисты с грузом,
по садовым тропам ползли улитки.
Златоглазка билась у лампы, лиха
не предвидя в грозной чреде событий,
но уже брюхатая паучиха
к ней спускалась на инфернальной нити.
Что-то сверху шлёпалось. Что-то шало
с мокрой ветки вспархивало, дичая.
Что-то, как Шушара, внизу шуршало,
раздвигая заросли молочая.
Словно детский страх, что дремал в подкорке
(просыпалась ночью, и сердце — в пятки),
скорлупу проклюнул, ища подкормки,
сквозняком озноба казня лопатки.
И уже, ревя, не помчишься к маме…
Но из дома вышла во двор соседка.
«Хорошо, — я думала, — что меж нами
не забор (по Фросту), а эта сетка,
вдоль которой, внука браня, зевая,
человек бредёт запереть калитку,
шаг за шагом душу мою сшивая
с явью, так сказать, на живую нитку».
