Вот и пришел заветный для нашей рубрики февраль. Так вышло, что третий раз подряд, именно в этом месяце, мы — на бумажном поле и полотне — отдаем дань памяти мастерам искусства, которое, скорее всего, никогда не обретёт названия. Более или менее удачные варианты, вроде «русский бард-рок» или «пост-рок» кочуют из текста в текст. Но название явлению так и не родилось. А явление — живо. Сегодня его изучают даже внутри академических дисциплин.
Речь идет о нонконформистской авторской песне, «замешанной», как правило, на рок-музыкальной основе; об уникальном и очень русском искусстве, создаваемом весьма молодыми людьми, конкретные имена которых — на границе истории и современности.
Каждый из этих людей являл и выражал свой, отдельный творческий космос.
И если бы я рискнул объединить их разные художественные миры какой-то одной-единственной лексемой — от непокорной Янки Дягилевой, Егора Летова, Эдуарда Старкова и Вадима Кузьмина («Чёрного Лукича») до трех Александров — Башлачёва, Непомнящего и Холкина (и, наконец, непостижимо-многогранной Умки, продолжающей писать и петь), — то, скорее всего, подобрал бы древнейший троп: «послание».
Ну и поприземлённее. Пользуясь случаем, воскрешу в своей памяти непреходящее значение такого явления прошлых лет, как «квартирник».
«Я хочу улыбаться, чтобы не разминуться…» Это строчка Александра Литвинова (Вени Д’ркина) — кочевого поэта-менестреля, нежного сказочника, чудесного музыканта и рисовальщика; человека светлой души и феноменальной одаренности, оказавшегося своим и родным для тех, кому в разное время открылось его завораживающее, парадоксальное и доверчивое искусство. Жаль, что в свое время я не узрел горизонта за именитыми рок-олимпийцами, один из которых упоминается в первом Венином тексте.
Хочется знать и помнить, что, будучи уже смертельно больным, Саша-Дрантя принял крещение с именем Фомы. Это было осенью 1997-го, в день памяти святого апостола.
***
Дрантя, глянь, здесь должен быть город на карте,
Возле той звезды, в которую впадает река.
Давай построим плот и когда-нибудь в марте
Поплывём, куда плывёт тающий лёд.
Это больше, чем то, о чём так мечтал:
В каждой пещере тепло, и в любой — ночлег,
А золото там совсем не блестящий металл,
А дерево, из которого сделан Ноев ковчег.
И я хочу жить, потому что я молод,
Потому что есть деревянное золото,
Я хочу жить, потому что есть город,
И я буду хозяином этого города.
Малахит травы, серебряная речка,
Она обожгла прохладой, я прошел ее вброд.
Я пустил стрелу, и она летала вечно,
Потому что не было сил, тормозящих полёт.
Ваше Величество говорит, что похоже на Боба,
Но это нельзя петь иначе, чем как оно есть,
Просто была мечта, превратил её в слово.
Ты злишься, князь, потому что гимн не в твою честь.
май 1990
***
Одиноким одиноко
Вьюга только да осока
И дорога не подруга
Однонога однорука
Не дорога а дорожка
От порога до окошка
Одиноко от печали
Не ругали не прощали
Мне не надо ради Бога
Ни заката ни восхода
Мне бы снова хоть немного
Хоть бы слово от порога
июнь 1990
Возвращение блудного сына
Заскрипела калитка, и заскулила собака.
В дом постучали, как видно, уставшей рукою.
Один голос в доме сказал: «Слишком поздно, однако».
Другой голос: «А вдруг это он? Я открою».
А в проеме двери — возвращение блудного сына.
На лице — покаяние и можжевеловый вечер.
А в стеклянных глазах — симптомы тяжелого сплина.
…Его снова простят, и об этом не может быть речи.
Ему не станут напоминать о сыновнем долге,
Его не спросят, какие ветра и какие дороги,
Какие столбы, и какие дома и пороги
Исцарапали сердце и разбили промокшие ноги.
Как полгода назад, в прошлый раз, он опять будет клясться,
Что лишь здесь воскресает в дороге разбитое сердце,
И что лишь в этом доме живёт его тёплое счастье…
…Они знают: он здесь лишь затем, чтобы только согреться.
Они знают, что завтра, чуть свет, он проснётся.
И их умиление слезами на землю прольётся.
Его спину увидят там, где должно быть рассвету,
А соседи укажут туда, где прячется солнце.
Но дороги приводят к огню, и он скоро вернётся.
Его снова простят, и об этом не может быть речи.
Его не упрекнут, что он шлялся так долго.
Будут молча смотреть, как он греет озябшие руки.
А через год он опять, как вчера, будет клясться,
Что лишь здесь воскресает в дороге разбитое сердце.
А в глазах прочитают, что снова не найдено счастье.
Они знают: он здесь для того, чтобы только согреться.
И он снова во сне сотню раз повторит чьё-то имя.
Они будут влюблённо смотреть, не решаясь коснуться
Своими дрожащими пальцами блудного сына.
Лишь из боязни проснуться и обмануться.
Его снова простят, об иначе не может быть речи…
Будут молча смотреть, как он греет озябшие руки…
декабрь 1991
***
Мне от счастья захватило дух,
Стало так светло на белом свете!
Посмотри, как весел мир вокруг,
Посмотри, как радуются дети.
Лишь вчера я плакал и грустил,
Тосковал в безудержной печали,
Горевал, роптал и возопил,
Скорбно дети за окном стенали.
А сейчас я весел и пою,
Улыбаюсь и делю со всеми
Смех, и радость, и любовь свою,
Безмятежно предаюсь веселью.
Ты был там, где белым в картах значится,
Красил ус и всяко ря́дишься,
Ты, дурак, от счастья прячешься,
А от счастья ж никуда не спрячешься.
апрель 1997
***
Мой голос простужен,
Мой взгляд заморожен,
Жар меня душит,
Петь больно, и всё же
Петь я вам буду
Про жаркое лето,
Потому что простужен
Весь мир наш нелепый…
[1999]
Читайте также: Его имя было Фома
