А под маской было звёздно.
Улыбалась чья-то повесть.
Короталась тихо ночь.
И задумчивая совесть,
Тихо плавая над бездной,
Уводила время прочь.
/Александр Блок/
На моём лице никогда не тает снег, и я очень этого стесняюсь.
Буйный нрав зимы – кошмарный сон, от которого нельзя пробудиться по собственной воле. Обычно я отсиживаюсь дома или заматываюсь до носа шарфом, натягиваю до бровей огромный капюшон с густой меховой окантовкой и ныряю, как в детстве в воды озера «Светлое» – с разбегу, на спор, солдатиком – в мёрзлую толщу зимы.
Как можно более обыденным жестом смахиваю варежкой с носа и ресниц белую пыль. Для меня снег – именно пыль, мне совершенно не холодно от его ласк, только досадно, очень досадно, что он не тает, не тает, не тает… Кажется, все смотрят на меня и видят, и знают, и смеются… вот, например, в данный момент – над снежинкой на кончике носа (излюбленное место этих мерзавок). Прохожие, счастливые прохожие с влажными лицами тянут уродливо губы к ушам, а моя близорукость, залепленная снегом, ещё более раззадоривает их.
Метро. Обычная процедура – к стене, открыть пудреницу, делать вид, будто что-то в глаз попало; тем временем быстро-быстро обметать пуховкой лицо.
Красивое лицо.
Лицо, на котором никогда не тает снег.
Снегопад – это наказание, данное мне много лет назад на земле древней лавры. Тогда я не поняла, что тайный приговор свершён. Было лето – тёплое и беззаботное. Я – семнадцатилетняя эгоистка, насильно привезённая мамой и тётушками в Сергиев Посад. Сопротивление моё было подавлено моим же любопытством: «Ладно, – думаю, – прогуляюсь!» Сложнее было с одеждой: в монастырь полагалось прибывать отнюдь не в любимых мною потёртых джинсах, вылинявшей на солнце футболке и кедах на белой мягкой резиновой подошве – для неслышных шагов по дорожкам дачного посёлка.
«Выгляди, будь добра, хоть в этот день, как подобает приличной скромной девушке!» – приказала мне мама. Я не ходила в церковь, поэтому и одежды соответствующей не имела. В результате, меня экипировали в длинную мешковатую юбку с крупными цветами у талии, что подчёркивало мою худобу, в великодушно одолженные одной из тётушек туфли, которые были велики мне на полтора размера, в уродливую дамскую блузку с рюшами на всех мыслимых местах… И что самое страшное – перед воротами монастыря мне предстояло повязать на голову платок. Но ведь тогда никто не сможет увидеть чудесные каштановые локоны с рыжим отливом!
Отсутствие джинсовой брони сделало меня злым зверёнышем. На всякий случай, чтобы не совсем лишиться привычного облика, я надела на блузку тёмную жилетку с глубокими карманами. И поехала, прижавшись лбом к пыльному стеклу окна электрички.
Купола голубые, купола золотые… Голуби в небо взвились. Где-то высоко – уже не на земле, но ещё не на небе, ударили в колокола – такой перезвон стоял, что я даже руки из карманов вытащила. Потом мы с мамой и тётушками в главный храм зашли. На клиросе пели. Красиво… Голоса молодые, Троицу славят. Я отделилась от своих и вертела головой, разглядывая фрески на высоких сводах. От этого едва не сбила с ног отца дьякона, кадившего ладаном, но кто-то вовремя оттащил меня за рукав, ещё кто-то шепнул в ухо: «Кланяйся!» Я послушалась, и погрузилась лицом в ароматный горьковатый дым. В носу у меня защипало, но чихнуть я постеснялась и тёрла до красноты переносицу. Потом люди опять развернулись и заняли свои места. Весело всё, только уж слишком долго – ноги устали. Я стояла на службе и перебирала пальцами в широких закрытых туфлях. Молившийся рядом строгий высокий мужчина, лет пятидесяти, видимо, заметил моё нерадение – посмотрел внимательно и с досадой отвернулся. Я так и осталась минуты две стоять с приподнятыми большими пальцами на ногах. Потом попятилась к выходу. Хотелось скорее вырваться из скучных монастырских стен, ехать электричкой до своей платформы, бежать от неё в загородный дом, скидывать всю эту чудную, непривычную одежду – юбки, рюши, платок… Натянуть узенькие плавки, лиф купальника, короткие джинсовые шорты и на велосипеде гнать к реке так, чтобы обязательно добиться свиста в ушах. А по дороге – у крайнего в посёлке забора, там, где не проехать и нужно пробираться, спешившись и наклонив голову, чтобы низкие ветки старых яблонь не били по макушке, – там непременно надо привлечь внимание спустившейся «вдруг» с загорелого плеча бретелькой, стеснительного паренька с глазами, которые хотелось немедленно целовать, целовать, целовать… От горячего взгляда беднягу всегда пробирала испарина. Это ж надо: так краснеть – до коротких рыжих волос!
Мне всегда нравилось дразнить тех, кому я небезразлична. Влюбить в себя и бросить… А, если это было не так, то сначала я любыми способами добивалась должного внимания, а потом игнорировала, с презрением закусив нижнюю губу. Меня подобные игры заряжали холодной энергией или просто веселили.
Вот и тогда, в храме… Лучше бы я просто сбежала с непонятной мне службы. Но тут, почти войдя в тень больших прохладных сеней и устремив взгляд к алтарю, в тонком луче света, который протянулся от решётчатого окна к самому аналою, я вдруг увидела лицо – такое прекрасное, что на мгновение, от зависти, у меня закружилась голова. Как он был красив! Я решила рассмотреть его поближе и … отомстить: заинтересовать своей персоной и перестать замечать. Пусть пострадает!
Сделала три медленных шага вперёд. Его красота была такой спокойной, что он, казалось, не замечал её.
Я, лавируя между людьми, которые занимали слишком много места, оказалась по левую руку незнакомца, отличавшегося ещё и высоким ростом, и тем, что он не стремился скрыть этот рост, как часто делают другие молодые люди, стесняясь своего собеседника. Незнакомец неотрывно смотрел вперёд, как будто вслушивался в дальние шаги священника за закрытыми вратами алтаря. Его профиль казался вылепленным из тающего воска: он именно что таял, потому что моё сознание не умело вместить в себя такой гармонии, уравновешенной чувством всеобъемлющего спокойствия и любви, но любви не страстной, с пылающими щеками и расширенными зрачками, а простой и понятной, как глоток воды.
Я начала гореть: «Да посмотри же ты на меня! – гипнотизировала я юношу. – Ведь оторваться потом не сможешь!»
Он медленно повернул голову, и … взгляд его прошёл сквозь меня и устремился в сторону молодого послушника, скороговоркой читавшего благодарственные молитвы. В больших глазах на мгновение отразилось пламя стоящей рядом свечи.
«Он что – издевается?! – закипела я. – Ладно, раз так, буду стоять рядом: что-нибудь да произойдёт. Свечку, например, передать попросит кто-нибудь…»
Попросили… Я дрожащей рукой притронулась к локтю красавца, свечка погнулась в моих горячих пальцах, а он, чуть улыбнувшись, не глядя, взял её и … какая-то женщина перехватила свечу, чтобы поставить к иконе. Я удивлёно взглянула на эту икону, ответившую мне вопросом.
«Неподдающийся какой! Может быть он – монах? – мелькнуло в голове. – Но почему он не в форме, то есть … в чём они там ходят?»
Через некоторое время все неожиданно начали толкаться и пробиваться к улыбчивому батюшке, который протягивал людям золочёный крест, и люди целовали сначала этот крест, а потом державшую его руку. У батюшки была такая густая борода, что я удивилась, как она не мешает ему улыбаться. В толпе меня, как менее всех заинтересованную в батюшке, оттеснили к выходу, где я и столкнулась с заплаканными от радости тётушками.
– Иди, целуй крест, детка! – ласково приказала мне одна из них, пока я рассматривала кончик её красного носа.
– Там душно! – лениво ответила я.
– Так нужно! – вмешалась в спор другая, боле грозная тётушка, с которой лучше не обсуждать своё мнение.
Я обернулась и заметила, потерянного, было, гордого «монаха», почти добравшегося до золочёного креста. Рядом с ним оказалась та самая женщина, которая перехватила свечку.
«Наверно, его мама… – догадалась я. – Похожи… В молодости она, вероятно, была очень красивой».
Женщина держала сына за руку и плакала. Прядь светлых волос иногда падала на глянцевый лоб юноши, и он небрежно проводил по волосам рукой с длинными пальцами.
Работая локтями, я довольно быстро пробралась к центру толпы. Но дальше продвигаться пришлось по её законам, и я снова разминулась с незнакомцем. Проигнорировав свою очередь, я вернулась к выходу. Храм заметно пустел, и моё нерадение стало более явным. Тётушки негодовали, а мама, подошедшая к нам в том особом расположении духа, когда всё ей казалось особенно значительным, покачала головой и заставила всё-таки приложиться к кресту.
Около батюшки теперь осталось несколько человек. Они уже не давили друг друга, просто стояли полукругом, ожидая благословения, советов и участия. Я нерешительно приблизилась, но меня, словно выкрасили невидимой краской – никто не обратил должного внимания, не выразил интереса, а золотистый крест плавно проплыл мимо…
Этого я уже выдержать не могла! Моя гордость была уязвлена так глубоко, что захотелось выругаться – с трудом сдержала негодование. Часть злобы всё-таки вырвалась наружу и я громко, чётко выкрикнула, будто позвала: «Чёрт!» На мгновение тишина, полившаяся с высоких сводов, поглотила этот противоестественный для церкви гул. Я не вынесла испуганных и осуждающих взглядов и опрометью выскочила на улицу.
Несколько часов со мной никто не разговаривал.
Я молча ходила по территории монастыря, пила святую воду из стаканчиков из-под йогуртов, просовывала голову между прутьями чугунного забора, чтобы лучше рассмотреть снующих там стройных семинаристов в чёрных платьях, отчего с моей головы то и дело сбивался платок. Завидовала белым голубям, которые летали над землёй, и в них отражалось солнце, и становилось больно глазам, если смотреть на них, подставив небу лицо. Кормила булкой воробьёв и выковыривала из неё вкуснейший изюм.
Потом мы все – приехавшие в монастырь паломники – стояли у ворот и ждали какого-то старца, который должен был пройти мимо, благословляя по пути подбегавших к нему людей.
Тогда я и увидела его – «воскового монаха», который так и не посмотрел на меня. Гордец! Он – с таким чистым, невинным лицом, со своей кроткой улыбкой – ещё больший гордец, чем я! Лжец! Он делает вид, что добивается святости, а сам, а сам…
У меня перехватило дыхание. Я изо всех сил старалась не поворачивать голову в ту сторону, где на бугорке, поросшем изумрудной травой сидел, прислонившись к берёзе и прикрыв глаза, молодой человек, похожий на спящего ангела. Его мать стояла неподалёку, одной рукой обняв соседнюю берёзку и приклонив к ней голову. Помню, как громко и заливисто пели в те минуты птицы: казалось, что мои серебряные серёжки звенят от их пения.
«Вот бы сейчас снять платок и распустить волосы! – обречённо мечтала я. – Встряхнуть ими прямо у его носа! Не отвертелся бы!»
Скосила глаза к дереву со спящим ангелом: то же безмятежное спокойствие на лице.
«Вот паразит!» – губы скривила и к маме подошла жаловаться, а заодно – хитро так помириться.
– Мам, знаешь, этот вот, который под деревом сидит, видишь, пялился на меня всю службу, наглый такой, да? Как ты думаешь, он нарочно так себя ведёт, чтобы девчо…
Но я не договорила. Мама удивлённо посмотрела на моего желанного красавца, потом – на меня и сказала: «Кто – смотрел? Тот, у дерева? Так он же слепой…»
Шум нахлынул на меня с такой силой, что я отшатнулась. В ушах звенело и от этого словно било по щекам. Наверное, впервые в жизни мне стало стыдно за свои жестокие и глупые забавы. Больше всего на свете хотелось, чтобы рядом оказалась большая подушка – спрятать туда зардевшееся лицо.
Тут люди рядом со мной куда-то подались, но шум и ощущение поглотившей меня морской волны мешали сообразить сразу, в чём дело и куда нужно двигаться. Радостно переговариваясь и волнуясь, люди подходили к остановившемуся неподалёку старцу, который оказался высоким, худощавым и совсем не старым. Слепой ангел, ведомый своей красивой матерью, очутился рядом с ним одним из первых, и старец долго что-то говорил юноше и гладил его по голове.
Вдруг старец обратил взор на меня и ласково поманил рукой. Я нерешительно сделала шаг вперёд и остановилась. Все звали меня, но внезапно я почувствовала, что кто-то большой и сильный больно жалит меня в лоб. Хлопнув по нему, я не убила, а лишь согнала огромного слепня, который сердито продолжал жужжать над головой, угрожая продолжить атаку. Тогда старец подошёл ко мне сам, чему все окружающие несказанно удивились. Он спокойно взял рукой слепня, разжал кулак и выпустил его. Погладил меня по голове и спросил: «Болит?» И сам же ответил: «Болит душа-то, болит! На волю просится. Заморозилась, горемычная…» Лёгким касанием благословил и прошептал: «Пока сердечко не оттает…»
1999, 2005 г.г. (февраль)
