Начну издалека. В будущем году исполнится двадцать лет одной примечательной истории (не хочу употреблять слова вроде «институция» или «мероприятие»), — которую сотни начинающих литераторов со всей страны традиционно именуют «Липками», по названию одного подмосковного пансионата.
«Липки» — это второе, «домашнее» имя Международного форума молодых писателей России, стран СНГ и Зарубежья, существующего благодаря Фонду социально-экономических и интеллектуальных программ, которым руководит Сергей Филатов. Люди моего поколения помнят, что в ельцинскую эпоху Сергей Александрович был публичным госдеятелем, а литераторы разных поколений знают его, как председателя Союза писателей Москвы. Добавлю, и это важно, что ныне Филатов разменял девятый десяток лет, а нагрузок своих не сбавил. Главная из них — тот самый ежегодный Форум молодых. Последние годы вместе с уважаемыми коллегами из «Нового мира» и других изданий я провожу на Форуме так называемые мастер-классы поэтического мастерства.
«Липки» и познакомили меня с молодым поэтом Иваном Волосюком. Разговорившись в перерывах между семинарами, я узнал немного о Ваниной судьбе, взглядах, читательской и духовной жизни. Мне понравились и многие его стихотворения. Мы изредка переписываемся, протянулась дружеская ниточка, которой я рад.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Первой публикацией стихов Ивана в «толстом» журнале — как раз по результатам работы в Липках, точнее по «дочернему предприятию» — совещанию молодых литераторов в Киеве, стала поэтическая подборка в журнале «Знамя».
…Это было ровно семь лет тому назад, в октябре 2012-го. Публикация называлась «Звукопись, когда твой порох вспыхнет». До известных событий оставалось всего два года. Всего. Первые два стихотворения в наших нынешних «Строфах» — оттуда.
В эти трудные годы Иван и уезжал из Донецка, и возвращался обратно. Сейчас он — там. Много пишет, публикуется и у себя, и в Москве. Давеча мы говорили по телефону, связь была так себе. А стихи, как я вижу, — живые, ладные, от сердца. С Богом, Иван.
***
Уже не пахнет керосином
в домах и не несут огня,
но с фотографии старинной
мой прадед смотрит на меня.
Уже не строят деревянных
домов, но я ещё храню
десяток тех игрушек странных,
которых с детства не люблю.
И я пытался научиться
беспамятству, но ночь темна,
и прошлое в окно стучится
и не уходит от окна.
***
Ночь, как масло, свет режет, как нож, её,
веет страхом от тёмной воды.
Кто на небе большими подошвами
оставляет созвездий следы?
Кто царапает вкривь его, вкось его,
непроглядный вселенский туман?
То играет, как ветер с колосьями,
то монеткой бросает в фонтан?
И, дремая над бездной сферической,
там, где вечность сгорает, дымя,
согласился на труд титанический
в шуме времени слышать меня?
***
Давай о смерти ни гугу,
кто был не прав — война поправит,
мой голос внутренний картавит,
и я по снегу, как могу,
иду домой.
Но медленней ползёт улитка,
чем я (во сне) туда иду.
Что, если это не молитва,
а так — губами шевелю,
о, ангел мой?
Хоть стены там тепла не держат,
есть только стулья и кровать…
Из человека выпал стержень,
и больше нечего ломать.
***
Я смотрел невооружённым взглядом
на звёзды и планеты.
Я слушал невооружённым ухом
голоса перелётных птиц.
Я прикасался невооружёнными пальцами
к остывающим камням.
Что я ещё мог сделать, чтобы остановить войну?
***
Противлюсь сам, тебя учу тому же
и буду с теми, кто был против нас.
А снег разглажен, будто проутюжен
в последний, может быть, последний раз.
И на меня её наденут тоже —
последнюю рубаху бытия,
но вырвется и улетит, быть может,
душа непостоянная моя.
За то, что видел дальше, поплачусь я,
а близкого и даром не возьму.
И я хотел прославить захолустье,
но не прославил, судя по всему.
Я видел мир в просветы между досок,
чердачной пылью тридцать лет дышал,
полжизни задавал себе вопросы
и сам на них полжизни отвечал.
И в мире не найдя себе подобных,
я, если говорить начистоту,
противиться готов, чему угодно,
кому угодно — только не Христу.
***
Трое смотрят, светится один...
Андрей Фамицкий
Я был немым, но мой светился рот,
и, кулаком не пробивая лёд,
я видел: ты со мною говорила.
Здесь и звезде бывать невмоготу,
её солдат сбивает на лету,
орлы — над нами, а над ними — вилы.
Давай, мой мальчик, там, в степи, ложись,
ты солнцу говорил: «Остановись!»,
повязанный мышленьем Птолемея.
Но в глубине души весь космос зрил,
и вот Господь тебе глаза открыл,
и ты застыл, пред Ним благоговея.
***
В такой глуши, где воздух был нетронут,
не попадавший в лёгкие ничьи,
там в озере образовался омут,
а вдоль холма прорезались ручьи,
там продолжалось Божие творенье
уже само собой, без повеленья.
Земля вторично жизнь произвела,
и там, где прежде глина розовела,
лежало человеческое тело,
а позже рядом женщина прошла.
Всё прочее осталось на бумаге,
и устыдились мы, что были наги,
перебрались в седьмой микрорайон,
где сам не помню, сколько лет живём.
Рука качает детскую кроватку,
на тремпеле сто лет висит пиджак.
Закат угас, и звёзды в беспорядке —
в созвездия не сложишь их никак.
