Помимо разнообразных одарённостей, которыми щедро наделён сегодняшний гость наших «Строф» (и о которых мне хочется успеть поведать), я, пожалуй, выделю — прежде других — дар благодарной ответственности.
…Например, за открывшееся Глебу не так давно семейное прошлое. За свои корни, за судьбы предков, которые, перестав быть пожелтевшими фотографиями и обрывками родительских воспоминаний, стали вдруг живой частью сегодняшней судьбы.
Его поэма (и одноименный сборник) «Саметь» — как раз к этой теме.
В названии — имя родовой деревни под Костромой.
Или — за давний, взыскательный вкус к путешествиям, в которых он не просто по-писательски осваивает пространства, но бесконечно достраивает и распознаёт в них — себя.
Или — за своё стихотворчество. В конце концов, поэзия — это ведь, помимо прочего, ещё и особые, очень сложные отношения с языком: одновременно раскованные и предельно напряжённые. Нужно уметь как следует присматривать за собой, и Глебу это удаётся.
Наконец, за неожиданное, а на самом деле, думаю я, подспудно долгожданное, явление в его жизни — чуда. Да, именно чуда, а чем же ещё назвать раскрывшийся в Глебе — дар православной веры?
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Если внимательно читать нашу подборку, двигаясь от первого стихотворения к последнему, будет, кажется, очень понятно, о чём я. Вот — от уходящих в прошлое, живописных московских этюдов, — к тому самому, сегодняшнему следу на свежем, не городском снегу.
…Мне уже доводилось приглашать в этих предисловиях к каким-нибудь дополнительным, а на самом деле — проясняющим многое историям. Посему от души порекомендую вам «Светлый вечер с Петром Алешковским» на волнах Радио «ВЕРА» (ПОСЛУШАТЬ).
Гостем программы и был — поэт, прозаик, переводчик, эссеист и редактор… а ещё — звонарь и алтарник, мой добрый собрат во Христе — Глеб Шульпяков.
Издавна создающий свой изысканный и несуетный поэтический космос.
* * *
А.К.
какой-нибудь полузабытый мотив
на старом базаре, и сердце разбито,
а в небе качается белый налив,
и тянется вдоль переулка ракита —
какой-нибудь малознакомый квартал,
где снежную бабу катали из глины,
я знаю! там желудь за шкафом лежал,
а мимо несли бельевые корзины,
их ставили в небо одну за другой,
и двигались простыни над головой
* * *
когда не останется больше причин,
я выйду в сугробы ночного проспекта,
где плавают голые рыбы витрин
и спит молоко в треугольных пакетах, —
в начале начал, где звенит чернозем,
я буду из греков обратно в варяги,
и женщина в белом халате подъем
сыграет на серой, как небо, бумаге
* * *
низко стоят над москвой облака
сквозь облака ледяного валька
стук раздается в сырой темноте
всадники с гнездами на бороде
едут по улицам свищут в рожок
и покрывается пленкой зрачок
птичьим пером обрастает рука
в белом зрачке облака облака
* * *
качается домик на белой воде
бульварного неба, а может, нигде —
качается между бульваров москва,
давно опустели ее рукава,
одна лишь по старой привычке нужду
справляет собака в забытом углу —
мелькает как облако жизнь в голове —
и дальше бежит по небесной москве
* * *
гуляет синий огонек
в аллее дачного квартала —
не близок он, и не далек,
горит неярко, вполнакала,
как маячок среди стропил
того, кто прошлой ночью эти
на землю сосны опустил
и звезды по небу разметил;
стучит его больной мелок,
летит в небесное корыто;
он — это маленький глазок
в двери, которая закрыта
* * *
в моем углу — бревенчатом, глухом
такая тишина, что слышно крови
толкание по тесным капиллярам
и мерная работа древоточцев —
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моем углу я словно гулливер,
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг — то с этой
(меняя мир по прихоти моей),
но слышу только равномерный скрежет —
пройдет еще каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый — угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер —
изогнутые временем, стальные
поднимет из травы на свет и скажет
умели строить
* * *
душе опять вольготно
душа на первом месте
когда над голой волгой
плывут на белом тесте —
и свечки колоколен
и лесом свет процежен
и батюшков не болен
и шум пустых скворешен
* * *
лопухи ли, папоротник рыжий
или безымянною травой —
ночью дождь ощупывает крыши
проверяет, есть ли кто живой —
мой сверчок цикадами разбужен
мирт ли, кипарис, одна душа
беззастенчив он и безоружен
и поёт на кончике ковша
* * *
романы кропать и крутить огурцы
у времени года паршивой овцы —
закатывать прошлое в банки
его небылицы и байки —
прославить крапиву и куст бузины
затем, что встают из такой глубины,
где нет ни жида, ни мордвина —
но пух и помет голубиный
* * *
среди зимы, ее горящих статуй
на холод не ропщи, за жар не ратуй —
пусть времени воронка тишину
толчет — ребенка и жену
хватай, сажай их на осла
оставь добро, так будет меньше зла
и в прорубь года, в пламя его дней —
чем меньше звезд,
тем в темноте видней
одну, среди миров тобой зачатых
живой души хотя бы отпечаток
хотя бы след — как этот на снегу
