Все, что человек делает, все, ради чего он прикладывает серьезные усилия, это — крик: я есть! Я есть и буду! Я не такой, как все, я не затерянная песчинка в куче, не муравей в муравейнике, я уникальный, удивительный! Таких, как я, больше нет, не было и быть не может!
Тут не прямое тщеславие, и даже не прямой страх смерти — но естественная и неизбежная реакция особи, важнее и ценнее которой для нее самой ничего нет, на осознание собственной конечности и, по большому счету, бессмысленности. Никто меня сюда не звал, никому я тут не нужен, и ухода моего никто не заметит. У атеиста такое подозрение превращается в уверенность, и он даже называет его честным и мужественным взглядом на вещи; но и самая горячая вера не отменяет неизживаемого стремления к самоутверждению словом и делом, в основе которого более или менее осознаваемое желание быть замечаемым, оставить свой след в мире сем, а стало быть — в каком-то смысле и самому остаться в нем навсегда.
Просто след следу — рознь.
Самый простой и эффектный способ самоутверждения — выход за рамки. Нарушение границ. Атака на правила.
Для современного человека слово «ограничение» и все подобные ему звучат как синонимы «угнетения». Поединок двух ипостасей свободы — «свободы для» и «свободы от» — завершился пока победой «свободы от», поскольку с предельным развитием индивидуализма всякое представление о «свободе для» утонуло; ведь никакого сколько-нибудь общего «для» в современном мире не осталось. Общее «для» — это рудимент темного прошлого, мракобесие, тоталитарный контроль над личностью. Освободите меня от ограничений, а уж как пользоваться полученной в результате свободой я как-нибудь сам разберусь.
Именно неистребимая страсть к простому и эффектному самоутверждению приводит к тому, что год от году пользование «свободой от» выглядит все более ужасающе.
Нагляднее всего это проявляется в таких нехитрых сферах жизни, как, скажем, безопасность на транспорте. Если правила писаны только для дураков и трусов, а всякая яркая личность просто обязана нарушать скоростной режим, ездить на красный свет, не замечать разграничительных линий и поворачивать там, где нет поворотов, если только беспомощные лохи не садятся за руль неисправной машины, а вот смелые и уверенные в себе мачо и бизнес-герл не задумаются выдать под двести на тачке с не работающими тормозами — дороги становятся адом, и кровавые брызги от разорванных и расплющенных людей превращаются в проливной дождь.
В областях духовных, в сфере творчества все, казалось бы, не так просто. Ну ведь правда — с чего вдруг кто-то совершенно посторонний, сам двух слов не умеющий связать или кисть не державший в руках, будет решать, о чем писать писателю или рисовать художнику? Любым цензором, в конце концов, тоже ведь движет желание к самоутверждению, и потому он сам не замечает, когда перестает заботиться об общей пользе и всякой прочей народной нравственности, и начинает с плохо скрываемым удовольствием давить тех, кто талантливее или успешнее него. Гаремы охраняют евнухи.
Но даже если абстрагироваться от этого — сам путь культуры антицензурен. Все, что слишком долго пребывает в рамках, коснеет и становится мертвым шаблоном, смехотворным фарсом, никому не нужным мусором. Когда-то нельзя было рисовать обнаженку. Потом, после того, как в течение поколений ломали талантливым людям жизнь, оказалось, что можно. Но оказалось, что нельзя рисовать расчлененку. А сто лет назад и вопросом про «можно» и «нельзя» никто не задавался, никому и в голову не приходило расчлененку рисовать; но вот задались (чего бы такое нарисовать, чего еще никто до меня не рисовал?), и оказалось, что нельзя. А потом оказалось, что можно... И так далее.
Субъективно-то человек ищет, как бы выпендриться настолько, чтобы стать звездой — но объективно, кто бы мог подумать, он при этом показывает новые горизонты и открывает путь для многих и многих.
А путь ли? Может, яму? Может, не открывает, а роет?
Есть ли в творчестве граница между подлым запретом типа «я не могу, и ты не моги» — и благим ограничением сродни «не стой под грузом и стрелой»?
В литературе очень долго нельзя было описывать извращений. Потом начали этак аккуратненько, намеками, эвфемизмами... Потом как прорвало. Но очень быстро и это перестало изумлять. И вот, чтобы оказаться на плаву, приходится, например, высасывать из пальца жутких нынешних опричников, которые слаженно укрепляют боевое братство содомской групповухой. Сам измыслил — сам заклеймил, удобно.
Кто сделает следующий шаг, и каким этот шаг будет?
Спокон веку пубертатные подростки рисовали на заборах стилизованные изображения половых органов. И когда их за этим занятием ловили, всем было неловко — и поймавшим, и пойманным. Но вот задержавшимся в развитии недорослям бабахнуло в голову, в ознаменование свободы творчества, намалевать то же самое на раздвижном мосту, увязать свое художество с политикой — и готова слава на весь свет.
Я есть! И я буду!
Чего еще и желать-то?
А действительно, чего?
Стать вечно живым — это понятно. Но помимо сей простой и нехитрой одноходовки — живым для чего? Для кого?
Получается, что, сколько ни талдычь о «свободе от», ничего не поймешь о действительной свободе и о том, что с нею, собственно, делать. Вне «свободы для» мы не сможем ответить ни на один вопрос. Мы даже не сумеем его поставить. Потому что в системе координат «свободы от» всякая свобода есть лишь свобода для меня. Понятно, что при этой основополагающей аксиоме говорить об этических ограничениях свободы творчества просто бессмысленно. Этика в принципе начинается с признания того факта, что ты в мире не один и тот, кто не ты, имеет для тебя хоть какую-то важность и ценность. Ровно так безопасность на дороге начинается с момента, когда ты вдруг открываешь, что ты на шоссе не единственный ездок.
Переживание драматического противоречия вечных общих ценностей и суетно короткого индивидуального бытия — это одно творчество. Переживание ужаса собственной конечности и необоримого стремления успеть в эти поневоле сжатые сроки раздуть себя до размеров Вселенной — совершенно иное. В первом случае мы получаем, например, «Над вечным покоем» или какой-то иной прощающий взгляд из поднебесья. Во втором — скажем, «Черный квадрат» или другой какой лаз во тьму внешнюю, прельстительное окошко в ад.
Это различие не имеет ни малейшего отношения к различиям в степени одаренности. Тот, кого волнует лишь собственная персона, профессионально вполне может оказаться более талантлив, чем тот, кто переживает за некую общность, как за себя. Но все равно это будут два совершенно иных творчества с практически не совпадающими адресатами.
Один будет унижать всех, кто не он, и жаловаться на их же несправедливость по отношению к нему самому; я ведь такой замечательный, меня надо любить, боготворить, а вместо этого вы все почему-то заняты своими делами. Так вот я вам сейчас покажу, как отвратительны и гнусны все ваши дела. И читателей, и зрителей, и слушателей своих он в меру таланта будет заражать своим: да, все правильно, в мире, кроме меня, одни подонки, и я имею право на все, а остальные — чмо, трава. Ориентированные на этот полюс простые чувства будут примерно таковы: я нынче столько бабла наварил, аж устал, надо немедленно развеяться — так что по газам; а если кто не убережется — сам виноват, не фиг зевать, ведь я еду.
Другой будет, сам того, возможно, не сознавая, каждой нарисованной или высказанной коллизией искать точки соприкосновения, наводить мостики, приучать к взаимопониманию между такими разными и такими одинаково несчастными своей бесприютностью людьми, которым то ли будет воздание за гробом, то ли нет; но даже если и будет, боли в этом мире никто не отменял. И заражать обыденных людей он будет уже своим, совсем иным. Я нынче столько бабла наварил, аж устал, надо немедленно развеяться — но я все-таки приторможу: «на зебре» мамашка какая-то коляску катит, не будем ее пугать, а то вдруг у нее молоко пропадет?
Нет нормативных актов, юридических документов, уголовных законов, по которым можно было бы определить, кто из творцов прав, а кто нет. Все правы, когда жжет необоримое желание создавать доселе небывшее. И если нет в душе человечных грез, позволяющих самому размежевывать, какое небывшее стоит того, чтобы быть, а какому лучше бы и вовсе не выныривать на свет, тогда...
Приговор, а то и диагноз творцам определяет то, куда катится мир.
Читайте также другие материалы в проекте "Свобода творчества"
