Кто из нас не переживал конца обычного рабочего дня и позднего возвращения домой — когда от накопившейся усталости из-под ног уходит почва, а всё окружающее теряет краски и кажется пресным? Но вот — чудо: расслышав тихое душевное вопрошание и устыдившись привычной слабости, ты шепотком творишь короткую молитву мытаря и, переводя дух, оглядываешь знакомые книжные полки.
Не единожды в такие минуты моя рука тянулась к сборнику стихов Елены Игнатовой, чтобы подпитаться её классически суровой музыкой, разделить трагическое торжество сопричастности бытию и подивиться чувственной живописи Божьего мира.
По точному слову поэта Анатолия Добровича, Игнатова дает читателю счастливую возможность побыть соучастником вдохновения, её поэтическая речь позволяет увидеть больше того, что возможно высказать. У неё «захлебнувшись, кашляют дворы». У неё «с неба будет глядеть лицо обожженной луны». Её «цветок ночной со звуком отворится». Её ласточка «летит, вскрывая высоту».
Преображаемый ею мир словно бы издавна вдохновляется поэзией Николая Заболоцкого, монументами и садами родного Питера (Игнатова — автор уникальных краеведческих «Записок о Петербурге»), глубоко переживаемым богатством нашего языка, одухотворённой природой. Не забуду и дружеские переклички «на воздушных путях».
И, конечно, — извечное Высшее присутствие.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Для меня стихи Елены Игнатовой это всегда — ободряющий и укрепляющий голос сестры. Я чувствую это, представьте, даже в сочинениях других поэтов, ей посвящённых.
«Пронзительная, чистая интонация этих очень русских стихов не может не завораживать. Они и впрямь держатся на добре, красоте, тревожной любви к непростой жизни и к вечно хворающему отечеству», — написал мне Бахыт Кенжеев, старинный друг Игнатовой еще со времен поэтической группы 1970-х, названной «Московское время».
В конце прошлого века Елена Игнатова уехала на Святую Землю и живет там петербурженкой. Три года назад в Иерусалиме вышло её небольшое избранное «Стихотворения разных лет». Это — из золотого запаса нашей поэзии.
***
Когда волхвы не зажигали свеч,
толпились робко, зябнули у входа,
когда уже затих младенца плач,
и смущена, еще бледна от родов,
молчала мать, склоненная к нему,
то мирный хруст овса, дерев ночных скрипенье,
да мерный снега ход, да в котелке кипенье —
вот звуки первые в младенческую тьму.
Когда под нищий свет одной свечи
к босым ногам Марии на солому
сложили свитки шелка и парчи,
сосуд серебряный склонили к золотому,
заплакала Мария, не стыдясь.
Залог Его пути, дары сверкали жестко,
казались щеки детские из воска,
крестообразно тень кидала коновязь.
Мария плакала. И Рождества звезда
склонилась низко в небе. И с поклоном
волхвы простились. Длинная чреда
усталых всадников тянулася по склонам,
метель водила по снегу пером.
Но был спокоен вид и выдох детский,
и праздник звезд над краем Вифлеемским —
все детством показалось и добром.
О, Рождества блистательный приход!
Бессмертного младенца пеленанье!
Земля, как роженица, сына ждет:
метели вой, разверстое дыханье,
и полночью с холмов стекает пот.
Там за стеною, в ледяной пыли,
за небесами, за звездою алой
глаза другой роженицы — земли —
следили и счастливо, и устало,
не веря обновленью своему...
Смотри, Мария, видишь, голубица,
как счастливо земля себе дивится,
и это чудо — Сыну твоему!
1974
***
Вот я прямо иду, на север. Морошка, корни,
больно, больно ступать! Болото тебя прокормит.
Затянуло крапивой заброшенный лагерь, вышки,
на Египет спешат эти птицы, из речки вышли.
Оперенный иероглиф летит — а зрачки вдогонку,
вот я прямо, на север, а смерть отошла в сторонку,
сердце ищет смоленских трав — валерианы, мяты.
Духом нищие на земле — перейдя, богаты!
Я богатство свое раздарю, расточу заране,
а болото прокор... А там не ступай — поранит,
а тропинки не бой... Сойди же, о ради Бога!
Слава Господу, призрящему нас на Его дорогах!
1977
***
Сколько горя, сколько черной боли
приняла я в городе Петровом.
Греемся на пепелище старом,
плачемся на пепелище новом.
С нежностью и тайною оглядкой,
чужестранка в этом мире сиром,
узнаю потемкинские пятки
у атлантов, гениев, кумиров...
Но когда у Ксении Блаженной,
у ее часовни жду рассвета:
— Жено, о блаженнейшая жено,
сколько счастья было, сколько света!
1981
***
Т. Ц.
Небо помнит больше, чем мы, — не бойся.
Вот, разгораясь, ночь выводит на круги
реку великую, стан у берега, струги,
Нерукотворный Спас над порослью войска.
Есть глубиною в сердце — память. Бывало,
снился мне город за частоколом хищным —
этот улус славянский, это гнездовье птичье —
я никогда такою Москвы не знала.
Небо смыкает смерть и свет воедино,
время не все стирает, почва не все укроет,
древней дорогою, памятью нашей крови —
белые странники в сторону Палестины.
1991
***
Ветер в конце столетья
все грубей и жесточе,
счастлив тот, кто не хочет,
может не замечать, как калечит
все, что мы надышали, сплели...
Ледяное пространство вод и земли
бесплодно, как при потопе.
Нас снимают слоями,
как в лихолетье солому с крыш,
тянет потом и серой,
ветер роет пыль пепелищ:
и ночами в бреду твердишь:
— Дай мне, Господи, веры!
1995
