Олег Хлебников редко говорит о собственной поэзии. О писательстве как таковом — иногда, если ему доводится как редактору и автору рубрики складывать подборки собратьев-поэтов. Этим он занимался в «Огоньке», нынче — в «Новой газете», отвлекаясь от историко-политической журналистики, которой отдает все силы. Но вот в предисловии к большому избранному «Инстинкт сохранения» (2008) у него, бывшего физика и математика, вырвалось сравнение своей поэтической работы с лучевым исследованием. И сразу — грустное замечание об истончении понимающего читательского слоя. «…За этими [стихотворными] столбиками не спрятаться, наоборот, они просвечивают тебя, как рентген — даже если ты этого сам не хочешь. К сожалению, рентгенограмму читать умеют немногие. Язык поэзии для большинства — иностранный. А ведь стоит его усвоить — и какие бездны откроются! Какое лекарство от одиночества получат все нуждающиеся!»
Ему повезло с учителями, его «благословляли» Борис Слуцкий и Давид Самойлов. А один из последних понимающих литературных критиков старшего поколения, Станислав Рассадин, в недавнем исследовании его стихов, сказал, что этот безжалостный к себе поэт «обрел, заслужил свое одиночество, чья особенность в постоянном ощущении отсутствующих как отсутствующих, ушедших как ушедших».
Не мне одному кажется, что давно переехавший в Москву уроженец Ижевска так и не стал столичным жителем: Олег Хлебников накрепко спаян с той измученной, поруганной, вскормившей его средней Россией, которая живет в стихах и поэмах, неохотно меняясь вместе с эпохой. Он продолжает вглядываться в этих людей, и через них — в себя.
В течение многих лет я благодарно читаю его книги. Думая о том, чему они меня учили и учат, скажу: прежде всего — умению любить через боль. А еще — надежде и честности. Мне радостно думать (и замешано мое чувство на горько-целительной музыке многих стихотворений), что все эти годы он неотступно верен себе. Тут же вспоминается Блок: «Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело свое…»
* * *
Памяти отца Георгия Чистякова,
автора первой строчки этого стихотворения
«Мы — люди Страстной субботы».
Он — вот уже: снят с креста.
Воскреснет ли? Все заботы
об этом, вся маета
сердечная… Ангел, что ты
с известьем к нам не спешишь?
Мы — люди Страстной субботы,
мы глушим себя: гашиш
иллюзий, нектар до рвоты…
А вы намекните нам:
воскрес, мол, мы не сироты —
все беды напополам!
Мы, люди Страстной субботы,
чужим сострадать страстям
устали, вышло из моды
внимать не благим вестям.
Мы знать не хотим о страшном.
Не смейте напоминать
о сгинувшем дне вчерашнем
и что Он придет опять!
* * *
У матери была любимая работа
в конструкторском бюро.
Она чертила для любимого завода
фрезу или сверло.
И этим вот сверлом, и этой вот фрезою
по чертежам ее
производил завод весомые резоны:
«калаш», ПМ, ружье.
Из этих железяк во всем подлунном мире
шмаляли несвоих.
И вырос я в родной родительской квартире
на денежку от них.
И тот недлинный рубль кормил меня и холил
годков до двадцати,
оплачивал мои начальные глаголы —
помилуй и прости!
И матери давал уверенность в грядущем —
до Страшного Суда.
Души ее порыв — насквозь прекраснодушным
да будет и тогда!
* * *
В дюжине стран бродил,
дюжих поэтов знал,
даже — сына родил,
книжек насочинял.
Жаль, не построил дом,
дерево — вынь да брось —
сам пошумел листом
да и корой оброс.
Можно и на покой
в землю сырую лечь —
пусть переплюнет другой!
И обо мне ли речь? —
если у всех на глазах
жатву горчащих слов
жнет, отряхая прах,
Иоанн Богослов,
и среди ветхих стен
младенец дудит в дуду...
Я посетил — блажен —
и не обижен уйду.
Перед Рождеством
От ночного ветра —
снег, летящий с веток,
накануне Святок,
на исходе света.
В снеговом тумане,
спрятанном лесами,
все остались — с нами
связанные снами.
И на плёнке снежной
отделять не нужно
замерших прилежно
от бегущих дружно.
С нами эти лики,
шёпоты да вскрики,
хоть несут их реки
в океан великий.
В этом Ледовитом,
в этом Тридевятом —
сходства не лови там
по родимым пятнам.
Будут все с тобою
дымкой голубою.
Лёгкою стопою
сам найдёшь дорогу
к снежному прибою,
к маленькому Богу.
N.
Веришь ли, я пришел к Тебе?
Видишь, совсем как шелковый,
теперь я пришел к Тебе.
Знаю, назад не надо бы,
знаю, соблазны-пагубы
в подсудной моей судьбе.
Боже мой, как корыстен я!
Да и с Тобой расхристанно,
непристально говорю.
И ко Скорбящих Радости
чаще в грязи и пакости
рыдаю мольбу свою.
Стал ли я хуже прежнего,
Ты укажи мне вежливо,
который мой грех тяжел.
Всё же оставил щелку бы —
видишь, совсем как шелковый,
Господи, я пришел.
Фото из архива автора, рисунок Марии Заикиной
