Если ребенок приходит к родителям, протягивает ремень и просит как следует выдрать его, потому что ему это необходимо для исправления, а по-другому он не понимает, — что вы подумаете? Я подумаю, наверное, что он недавно живет у этих родителей, что прежде он жил в другой семье, где его нещадно били, и что побои — это единственное известное ему выражение внимания и любви. И для него, в самом деле, бьет — значит, любит, потому что никакая другая любовь ему неизвестна.
А если это ваш своерожденный ребенок, да еще и ничего не натворивший, так ищет покаяния и исправления путей? Нормальные любящие родители наверняка глубоко встревожатся: что-то ужасно неправильное происходит в детской душе, если у родителей просят не поддержки, не помощи, а ремня; если любви и радости предпочитают порку.
Детско-родительские отношения — модель наших отношений с Богом. На днях Дмитрий Соколов-Митрич в своей удивительной колонке «Будьте несчастны» предложил нам просить у Отца Небесного себе скорбей: «Почему почти никто не приходит в церковь попросить об избавлении от денег? Или о тяжких испытаниях? Или о лишении здоровья? Где золотые крестики на цепочках, оставленные прихожанами в знак благодарности Богородице за вовремя произошедший несчастный случай, положившей конец разгульной и бессмысленной жизни?»
И дальше еще: «Почему же мысль о том, что можно искренне молиться об обретении горя, а не счастья, вызывает у нас, в лучшем случае, добродушный смех? Разве это не лучший способ избавиться от “окамененного нечувствия”?»
Соколову-Митричу отвечали много и по делу: и о том, что христианство — это религия радости, а не несчастья, и о том, что предложенный подход прямо противоречит Благой Вести. И о том, что христиане испокон веков просят в молитвах о благорастворении воздухов и «о избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды», а не о гладе, трусе и море как особой форме благодати.
Конечно, можно кому-нибудь эпатажно пожелать большого горя — вот как Ходасевич Георгию Иванову, автору на тот момент профессионально безупречных и совершенно неживых стихов: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать». Несчастье не замедлило себя ждать, и стихи в самом деле обрели душу. Но чтобы желать ближнему своему несчастья — надо или циником быть, или прозорливцем.
Общеизвестно, что редкостные по силе и красоте характеры появляются в тяжелых житейский обстоятельствах; что люди взрослеют и мужают в испытаниях — но какая мать, глядя на щенячью веселость своего подростка, искренне пожелает ему большой войны и тяжелой инвалидности, чтобы повзрослел, наконец, и возмужал?
Продиктована эта проповедь несчастья понятным негодованием: и в самом деле, примитивный магизм нехорош, и кто только ни обличал современных язычников, приходящих в церковь помолиться тому святому от зубов, а этому от головы, а той иконе — чтоб дочке женишка хорошего, а этой — чтоб муж не пил… Конечно, Церковь не супермаркет и не склад житейских благ, куда ты приходишь всякий раз с просьбой тебе выдать счастья, здоровья и успехов в труде. Но это не горем лечится, или не только горем.
Но у Соколова-Митрича других рецептов нет: «“Лиши меня денег, имущества, здоровья, если это будет необходимо для моего исправления”. Ну а как еще можно обновить дух и очистить сердце? Неужели наследством, оставленным внезапно объявившейся троюродной бабушкой из Канады?»
Как-то даже неловко прямо спрашивать, неужто автор никогда в жизни не испытал сам ни благодарного восхищения, ни радостного изумления, ни ощущения горы, упавшей с плеч — не от наследства, а от каких-то простых житейских поводов — при виде огромного водопада, например, или когда Баха слушал, или Блока читал, или когда ребенок школу закончил. Или когда идешь с любимым человеком по грибы, например, — оставим в покое восторги страсти, мало ли в жизни и тихого счастья. Когда приезжаешь к родителям в гости, и дождь шумит, и детские книжки тебе улыбаются, и мама печет пирог. Когда получается большое хорошее дело, над которым ты много работал. Неужели не хотелось ни разу, глядя в небо, набитое звездами или завешенное тучами, сказать — Господи, как хорошо, что Ты есть! Неужто только в горе Бог познается?
Неужели это не в полемическом запале, а в самом деле кажется, что нет никакого третьего пути в жизни — или «наследство», «квартирный вопрос», «лучший вуз», сплошная бездуховность, — или несчастье, горе и молитвы о болезненной ампутации ноги ради духовного роста?
Страшное дело, сколько людей считает себя совершенно неспособными меняться к лучшему кроме как под угрозой насилия, несчастья и катастрофы. То и дело слышишь вокруг себя: «пните меня кто-нибудь, чтобы я пошел работать», «еж — птица гордая, не пнешь — не полетит», «со мной по-другому нельзя».
Может, это несчастные битые дети вырастают во взрослых, уверенных, что с ними по-другому нельзя? И оправдывают всякое несчастье тем, что «я это заслужил», «заработал», «мне по грехам», «со мной нельзя иначе», и разрабатывают это травматическое богословие, объясняя и другим тоже, что дети-инвалиды — это им по грехам, что ногу сломал — это чтобы покаялся, а изнасиловали если — сама виновата…
И пусть совсем другое написано в Книге Иова, где человеческая любовь и верность Богу даже в несчастье — бессмысленном, несправедливом, горьком — оказываются решающим аргументом в споре Бога и дьявола о том, возможна ли бескорыстная любовь — возможна ли Любовь вообще. И пусть совсем иначе отвечает на этот вопрос Господь, говоря о слепорожденном.
Нет, в этом травматическом богословии всякий сам виноват и должен принять кару по грехам. Ради исправления, конечно. Потому что «иначе не понимают». Это тоже едва не каждый день слышишь — от родителей, которые бьют детей, потому что «сами напрашиваются». От мужей, поднимающих руку на жен, потому что «охамели». От бабушек, всерьез наставляющих невесток: «ты любить-то ребенка люби, а виду не показывай, а то на шею сядет».
Откуда-то вдруг повылезла вот эта темнота кромешная, эти мрачные люди, которые вдруг стали всерьез публично обсуждать, как полезно бить женщин и детей, которые повторяют, что вот их в детстве били, и они выросли приличными людьми, а сюси-пуси развращают, — и прямо видно, что любовь в этот мир не заходит, как солнце в квартал небоскребов, что ее тут никогда не видели, и оттого принимают за нее то страх, то доминирование, то похоть, то потакание, то униженное подчинение… подкуп, зависимость, поглощение, лесть, контроль… Здесь любовь покупают и выколачивают. И счастье сюда не заглядывало, оттого и путают его — то с материальным благополучием, то с терпением и выносливостью. А любовь и счастье — они не этой природы, мелочной и скрипучей, измеряемой копейками, градусами, метрами, а совсем другой — летучей, золотой, певучей — как облака, как море на закате, как музыка, как улыбка.
Будьте счастливы, короче. Несчастным быть скучно.
Фото Владимира Ештокина.
Читайте также ответ протоиерея Павла Великанова на колонку Дмитрия Соколова-Митрича — о "неудобной" вере и Кресте Христовом:
Ответ публициста Виталия Каплана:
Полоса препятствий — или камера пыток?
Ответ публициста Андрея Рогозянского:
Статья публициста Сергея Худиева на ту же тему:
Мнение публициста Елены Фетисовой:
Сухая старуха в подвенечном платье
