Вспоминаю, что я впервые услышал и увидел Надежду Кондакову летом 2001 года.
Это был Международный фестиваль поэзии на Байкале, — легендарное событие для нашей литературы в начале века. «Застрельщиками» сего действа, собравшего многих известных стихотворцев со всей России, были чудесный иркутский поэт Анатолий Кобенков и знаменитый Евгений Евтушенко. Оба ныне, увы, покойные. Оба похоронены в подмосковном Переделкине.
…Помню, что мы непрерывно ездили с выступлениями: от Иркутска и станции Зима (где открылся дом-музей Евтушенко в присутствии самого поэта); от Ангарска и Братска до — прибрежного озеру — посёлка Листвянка.
Сменяя друг друга, на сцены выходили ленинградец Александр Кушнер, москвичи Юрий Кублановский и Олег Хлебников, сибиряк Владимир Берязев и читинец Михаил Вишняков, французы, американец, поляк и обаятельная никарагуанка Альба Торрес.
Помню, что Надежда Васильевна читала лирику разных лет, что особенным успехом пользовалось её стихотворение о своей — как она это назвала — неуживчивой «славе».
В стихах упоминались поэт Высоцкий и драматург Вампилов, которых она знала.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Пройдёт почти двадцать лет, внутри которых Надежда Васильевна переживёт невероятные и непосильные повороты судьбы. В её недавнем большом избранном под названием «Книга любви», выпущенном в прошлом году в родном ей Оренбурге, она ярко и сдержанно рассказала об этом в предисловии, названном «Дальнозоркая память».
…Проникновенными стихами она оплакала и воскресила — дорогих и дорогое. И зорко заметила во вступлении: «Я думаю, что современная литература слишком удалилась от человека, она ищет “смыслы” в самих смыслах и идеях, а не в живой жизни… Поэт не докапывается до своего сердца, а именно там всё и происходит».
Эти драгоценные и простые слова необходимо расслышать, они тоже — от сердца.
Евгений Евтушенко когда-то замечательно написал: «Удача Надежды Кондаковой в том, что она доверилась своему внутреннему голосу. Поэзия для неё — это самоспасение и очищение не только своей, но и многих душ».
***
Всё пройдёт. И снова повторится.
И не повторится никогда
Розовая пена тамариска
И морская тёмная вода.
И большой кильватерной колонны
Навсегда исчезнет силуэт.
И один останется, наклонный,
Этих дней неповторимый свет.
Резкий свет. И будет он всё ближе,
Ближе, — и, с сознанием вины,
Жизнь свою и в ней тебя увижу,
Как в бинокль с обратной стороны.
1982
***
«…К тому ж двадцатый век стоит в саду,
а вместе с ним я белый свет покину…»
Н. К., 1980
Как девочка вайнахская — со страхом,
как юноша из Углича — в Чечне,
так я гляжу… И все покрылось прахом,
и отжило, и умерло во мне.
Отец и мать давно в сырой могиле,
и ты один мне — муж на небесах,
иных уж нет, а те — ушли, уплыли
и лишь окно оставили в слезах.
Так я о чем? О том, что ветер резкий,
что мир, как прежде, и нелеп, и груб,
Но смотрит Кто-то из-за занавески —
и не разжать закаменевших губ.
Я много лишних слов наговорила,
как бы с нечистой силою в ладу…
О, Господи, прости мне и помилуй, —
двадцатый век уже отцвел в саду.
В Твоем саду, о милостивый Боже,
Твоей покорна силе всеблагой,
стою теперь, и праведней и строже,
и знаю, что нет смерти никакой.
1998
***
Что с нами, милый? Мне все чаще
идет на ум:
так виноград последний слаще —
почти изюм.
Так на прошедшие мытарства,
каменьев град,
отдав полжизни и полцарства,
уже глядят.
Так не зовут уже, не ищут
земных утех,
а молча ждут на пепелище,
чтоб выпал снег.
Все так…Но если ночкой каждой —
о, исполать! —
то умирать дано от жажды,
то вновь пылать?
И если это не расплата
и вход в пике,
а просто нежностью прижата
щека к щеке?!
…Знать, на осеннем одиноком
уже пути
Господь обвел нас дольним оком
и — дал пройти.
2015
Иерусалим
У меня не будет предсказаний,
и не ждите, я не укажу
эту дату, этот смысл воззваний,
только в руки Господа вложу.
Суеверий мало маловерке —
вот вам пропасть, вот последний шаг
в этом сумасшедшем фейерверке
жизни, отдающейся в ушах.
Но когда заплачу у Голгофы —
ни с того как будто, ни с сего,
вы поймете степень катастрофы
бедного дыханья моего.
Это на холмах Иерусалима
в свете Света облетает ржа
и встает из пламени незримо,
как новорожденная — душа,
чтобы вновь изгадиться, избиться
о житейский хаос и бардак.
Чтоб о вечной родине томиться,
зная, где она нас ждет и как.
***
Из боли ничего не выудишь —
ни полстранички, ни полстрочки,
и только душу свою вынудишь
просить у Господа отсрочки,
чтобы еще чуток помаяться,
чтоб всех успеть простить — обидевших,
покуда горе занимается
пожарищем для слабовидящих.
И вот тогда над Иудейскою
пустыней, как бы неподвижною,
твоя душа оставит детское,
измеренное все и книжное,
чтоб ты, не умудряясь опытом,
ведомый посохом незрячим,
услышал сказанное шепотом,
как по камням прошел горячим.
