Это кажется почти чудом: годами писать светлые, тревожные, искусно-изысканные стихи, не теряя дарованного свыше добросердечия, беспощадности к себе и горячего, материнско-сестринского сострадания к издавна лежащему — известно в чём — миру.
И ещё догадываться-помнить, что существует драгоценный круг верных, понимающих читателей. Что твой бесконечный разговор с Богом и этим миром, с родным языком и не остывающим детством, твоё счастливое и болезненное вглядывание в судьбу — что всё это, кажется, нужно не только одному человеку. Что собственный дар (хорошо-хорошо, назовем это вдохновением или любовью к поэзии — тут дело не в именованиях даже), что это нечто — странный и счастливый подарок, которым не постыдно иногда и поделиться.
Но только — в отклике. То есть не навязывать себя пространству — «культурному» или ещё какому. Но ежели пригласят — благодарно составить книжку. Или позовёт подруга-журналистка на радио — так и пойти, подготовившись к разговору с людьми. А не к подаче себя — людям. То есть не заботиться (будучи глубоко литературным человеком) — о своем культурном эго, совсем. Просто продолжать путь, останавливаясь и перекладывая ношу с одного своего плеча на другое. Напряжённо и тихо размышляя об этом пути — в стихах.
Вот, дорогие читатели, о чем мне думалось, когда я перечитывал книги Ирины Перуновой — уроженки Воркуты, жительницы Ярославля, поэта и педагога, мамы троих дочерей.
Сборники эти — «Коробок» (2014) и «Белый шарик» (2018), — выпущенные в Москве, помогли сложить нынешнюю подборку.
Есть тут и совсем новые стихотворения, мы с вами прочитаем их первыми.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Вспомнил ещё, что те, кому её поэтическое слово открывалось — обязательно делились своим открытием с другими. Потому, что её поэзия — подлинная. Я же говорю — редкость.
Стихи Ирины — так вышло — мне когда-то открыл её муж и преданный почитатель — священник и поэт Константин Кравцов (гость наших «Строф» в июне прошлого года).
Однажды вдохновенно говорил и о том, что её талант — врачует. Так оно и есть, отче.
* * *
Ещё одну ложку прими на дорожку,
но с горкой — от нищих щедрот –
поэзии горькую, в общем, морошку,
прости, если рот обдерёт.
* * *
Подставлял Господь дураку плечо.
Попривык дурак:
Подавай ещё
высоко сидеть, далеко глядеть!
Уронил — поймай, не чужие ведь.
А уж я Тебе отслужу, Христос,
упрежу Твоих — тише вод — невест.
И пока Господь его в гору нёс,
не спросил дурак:
где, Господь, Твой крест?
Перевод
Есть блуд труда и он у нас в крови.
О. Мандельштам
Пока я чуду поперёк
стою за точность перевода,
в траве безумствует пророк –
кузнец речей иного рода.
Утроив солнечную прыть
кузнечик тот
и чуйка птичья
не трусят слуха окропить
живой водой косноязычья.
Хоть весь словарь перетолкут
и вестью весть перетолкуют,
но каждый камень или прут
они споют как алилуйю!
Так не податься ли мне от
безумцев праздных огородом?
Мой перевод их переврёт
и не цветком пахнёт, а потом.
На то и есть он, блуд труда!
Блудница, да. Но дай мне чуда:
Переведи меня Туда,
Господь, не вычеркнув отсюда.
Осень онлайн
1
Смотреть бесплатно и на русском
онлайн осиновую тьму.
О чём дрожит в ней каждый мускул,
боится, молится кому?
Суку мерещится верёвка,
иудин узелок тугой,
прохожему спросить неловко
прохожего: Ты кто такой,
ведь ты был с Ним,
так объясни мне…
Ответ известен: Отродясь
Его не знаю!
Тонет в ливне
земля, отчаянно крутясь.
2
О, одиночество Господне.
Зачем ты, Боже, в нас влюблён?
И нам ли знать Тебя сегодня
во тьме осиновых времён…
Осины сохнут по Иуде,
дубы сочувствуют Петру –
в одной смешались листья груде
в подпитку слабому костру.
Мятутся дымчатые змейки,
озябший цепенеет стих,
и трудно не узнать в ремейке
себя или друзей своих.
Но худо-бедно глас петуший
трамвай скопирует, шумя,
и первый снег костер потушит,
и голос: Любиши ли мя? –
сквозь смех за стенкой или плачи
в кругу отсутствующих тайн,
сквозь пьяный мат, сквозь лай собачий
опять звучит в ночи онлайн.
* * *
Теряя ключи, забывая пароли,
вперяя вопрос в облака перьевые,
с ремарками вызубрив первые роли,
хотя не предложат и роли вторые,
ни брассом, ни кролем житейское море
смирить не пытаясь. От качки до качки —
назад отмотав, разгляжу при повторе
себя в бултыханиях смелой собачки.
Она за буйки… Интересное дело,
как будто за брошенной Господом палкой!
Ей тоже в тумане, похоже, белело…
Ни глупой она не казалась, ни жалкой.
Так вот и меня — никогда не пороли,
ни в детстве, ни в смысле обид — переносном.
И не было мне ни покоя, ни воли,
лишь детская вера на свете на взрослом.
* * *
Боль говорила костылю:
Прости, что я тебя люблю,
что снова, бедный ты костыль,
из-за меня и грязь и пыль
по мере сил своих месил
и этим грязь и пыль бесил.
Благодарю тебя, родной,
что ты не тяготился мной.
Такой примерно разговор
и я веду себе в укор,
кто подставлял плечо, поймёт...
А недруг примет за полёт,
вздохнёт с усталостью металла:
Как эта бестолочь летала?!
Спасибо, люди-костыли,
что над землёй меня несли,
что не чужой и вам костыль я,
что были мы друг другу — крылья.
