Несколько лет я лелеял мечту: рассказать литературному и издательскому сообществу о тенденции, которая казалась мне достойной внимательного взгляда — о художественной прозе священнослужителей. И, наконец, в январском номере «Фомы» состоялась публикация.
Но и из самой публикации, и, главное, из процесса ее подготовки я вынес несколько важных, на мой взгляд, мыслей, которые хотелось бы раскрыть подробнее. Тема, поднятая нами, чрезвычайно интересна сама по себе, но содержит немало подводных камней, обсуждение которых выводит на вопросы — не побоюсь пафоса! — мировоззренческие.
О чем, собственно, речь? Да, действительно, где-то лет десять назад начала появляться православная художественная литература, причем — и это действительно интересно! — среди ее авторов были и священники. Не два-три человека, а как минимум полтора десятка имен. В основном они писали реалистическую прозу, чем-то напоминающую прозу «деревенщиков» 60–70-х годов прошлого века, а чем-то — «лейтенантскую» прозу примерно тех же лет. Этих писателей-священников объединяло общее восприятие жизни, отношение к своему герою, проблематика. Мне виделось, что в нашей литературе возникает некое явление. Мы (то есть редакция «Фомы») долго готовились к публикации, собирали материалы, мнения людей из литературного сообщества.
Но при ближайшем рассмотрении все оказалось гораздо сложнее и неоднозначнее.
Во-первых, стало очевидным, что тенденция, начавшаяся десять лет назад, так и не превратилась в устойчивую линию. Да, авторы есть, их издают — например, протоиерея Николая Агафонова. Но вот, допустим, священника Александра Шантаева не издают с 2005 года, а он, на мой взгляд, как художник значительно сильнее некоторых других представителей «иерейской» прозы. Вообще, за последние годы в ней практически не возникло новых имен. А те, что есть, — большей частью люди уже немолодые.
Во-вторых, сложное впечатление произвела на меня высказанная на страницах журнала позиция литературной среды, причем разделяемая даже и некоторыми пишущими священниками. С одной стороны, все игнорируют «иерейскую» прозу в качестве литературного явления, потому что таким явлением они считают только новую манеру письма, новый язык — а кто пишет и о чем пишет, получается, никакого значения не имеет. С другой стороны, священнику вообще отказывают в праве писать художественную прозу — мол, не иерейское это дело: священники должны служить, проповедовать и исповедовать, а это, по мнению наших экспертов, не слишком-то совместимо с серьезным писательством.
Но странно, что никто не поинтересовался: а о чем же пишут те самые авторы, которым вроде как нет места в литературе?
Действительно, если значение имеет только то, как написано, то не может быть прозы священников — точно так же, как прозы аптекарей или сантехников. Но тогда ведь и разговоры о «лейтенантской» прозе, равно как и о «деревенской», становятся абсурдом!
А ведь традиционно русская литература (а советская — тем более) была не только изящной словесностью, но и средой, в которой разные социальные слои обменивались опытом, пониманием жизни. Чтение было не только развлечением, не только смакованием художественных достоинств текста, но прежде всего способом понять другого.
На мой взгляд, «иерейская» проза следует этой традиции. Безусловно, священник обладает огромным, уникальным опытом знания жизни, знания людей. И, кстати, подобный опыт вполне востребован литературой, если судить по обилию встречающихся в современной прозе (а еще больше — в кинематографе) персонажей-священников. Другое дело, что светской литературе почти никогда не удаются такие образы, поскольку писатель, как правило, крайне далек от этой сферы жизни. Не исключение и классика — пожалуй, только Лескову в «Соборянах» удалось достоверно передать жизнь священника, в отличие от Льва Толстого с его насквозь фальшивым отцом Сергием. Выскажу крамольную мысль: даже «Архиерей» Чехова написан типичным интеллигентом, который многие вещи в служении епископа не понимал, да и не мог понять, хотя человеческую душу в данном случае раскрыл мастерски.
Но когда появились пишущие священники, когда они заявили о себе и о своем взгляде на мир — оказалось, что никому в литературном сообществе это не интересно и не нужно. Я не историк литературы, но подозреваю, что когда возникла «лейтенантская» проза, особенно проза таких окопников, как, например, Кондратьев и Воробьев, многие тоже фыркали: зачем, мол, это нужно? Но те пробились... А нынешние?
Прямо скажем: тот, о ком в основном пишут эти священники, то есть простой человек, живущий в небольшом городе или селе, — не слишком интересен литературному бомонду. Достаточно посмотреть, насколько часто такой герой появляется в произведениях мейнстрима. Да и в случаях, когда он становится предметом исследования, авторское отношение к нему зачастую бывает таким же, как у Базарова к лягушке, — это холодное, высокомерно-снисходительное анатомирование слабостей и несовершенств «простого человека».
А вот для писателей-священников характерен совсем иной подход. Более того, главная тенденция в их произведениях — это нежелание признавать такого героя погибшим, конченым человеком. Сколь бы ужасны ни были его жизнь и поступки, автор сострадает ему, а не осуждает. Писатель-священник (который часто выступает в образе рассказчика или участника событий) не ставит себя над героями. Вообще, «иерейской» прозе свойственно пушкинское (а лучше сказать — христианское) отношение к людям: в каждом герое автор пытается найти образ Божий, для каждого ищет пути обновления. Таким образом, перед нами — определенный взгляд на определенную среду, а именно — взгляд духовенства на простых людей, живущих в разрушающейся русской деревне, в маленьких городах. Взгляд на людей, на которых, как всегда говорилось в нашей литературе, земля держится.
Ну а что касается языка... Да, конечно, новых Достоевских и тем более новых Джойсов среди пишущих священников нет. Присущая большинству из них манера письма — вполне традиционная для русской литературы, что само по себе является определенной позицией.
Расстраиваться ли по этому поводу? Не думаю. Сейчас довольно часто применительно к литературе звучит слово «вкусно». Написано должно быть вкусно, только тогда это станут читать — повторяют модные авторы модную мысль. Мне такой «гастрономический» подход кажется крайне опасным. Не говоря уже о том, что кроме пирожных еще и хлеб нужен, замечу, что потребительское отношение к литературе убивает то главное, ради чего она существует, — то есть поиск правды, поиск идеала, поиск красоты. Поэтому намеренный отказ от изысков, от заигрывания с читателем — для меня, скорее, не минус, а плюс.
***
Но самый главный вывод — мы стали крайне равнодушными. Мы все более и более перестаем интересоваться жизнью друг друга, все более замыкаемся в каких-то своих профессиональных тусовках, в тусовках по интересам, где каждый говорит на своем языке, где нет ничего общего — ни литературы, ни музыки, ни собственно языка как такового. Словно повторилась история строителей Вавилонской башни — только теперь уже в нашей России...
Мне кажется, именно православные люди должны лучше других осознать эту опасность и как-то противостоять нарастающему новому вавилонскому разноязычию. Впрочем, почему только православные? Это должно беспокоить всех, кому дорога литература и, шире, культура как таковая. Но тогда давайте не будем вести себя подобно людям с гибнущего «Титаника», которые успели залезть в шлюпки и веслами и кулаками отталкивают тех, кто хватается за борт. Давайте не делить писателей на «своих» и «чужих», а помогать начинающим готовить литературную смену.
Да, талантливые авторы будут появляться всегда; да, у них будут выходить книги. Но если мы не будем замечать целые пласты людей, стремящихся войти в литературу, если не будем их поддерживать, если не будет издателей, которые станут (возможно, себе в убыток) все-таки их издавать, если не будет критиков, желающих разбираться в их творчестве, — мы никогда не создадим той среды, в которой только и вызревают подлинные литературные гении.
