Недавно меня назвали «моралистом», точнее, наверное, обозвали, так как «моралист» в бытовом языке звучит определенно негативно: это человек, который только декларирует некие моральные нормы, да еще и не по адресу, когда на самом деле ничего неморального не происходит. Тем самым «моралист» — это ханжа, а вовсе не нравственный человек.
…Дело было на съемках телепередачи на тему «Может ли искусство портить нравы». Курьезов там хватало, о них прекрасно написал в «Литгазете» Юрий Поляков. А если вернуться к сути разговора, то мы с коллегами утверждали, что в оценке художественного творчества возможен нравственный подход. Конечно, существует теория искусства ради искусства, но любое художественное произведение всегда задевает человека; вопрос в том, на каком уровне: ума, эмоций или, простите, половых органов. И ничто не проходит бесследно. Кроме того, гениальное в искусстве относится к идее, к мировоззрению, а значит — к нравам, и в последнюю очередь — к «технике исполнения». Недаром Данте показал, что предназначение искусства — вести человека из ада через чистилище — к раю. Оставив на совести автора «Божественной комедии» его католические взгляды на загробную жизнь, подчеркну, что в большом искусстве всегда заложена возможность влияния на человека. Ссылка на Данте и Достоевского наших оппонентов не убеждала; последний даже как-то особенно раздражал. «Вы все искусство хотите свести к Достоевскому!» — бросил мне в упрек наш оппонент-художник, который в конце программы и назвал меня моралистом. Я, конечно, утверждал, что нужно больше художников, хороших и разных. Однако после рассказа его коллеги мне действительно захотелось остаться лишь с великими писателями и художниками. А говорил он об одной из своих работ, название которой в сильно смягченном варианте звучит как «Неписающий мальчик». Художник сетовал, что устроители выставки не разрешили ему оставить изначальное грубо-бытовое название, которое, видимо, и должно было придать его работе ослепительный блеск. Саму же работу автор считал весьма и весьма, как сейчас принято говорить, «концептуальной»: это-де русский мальчик, он не может себе позволить бельгийской свободы, выраженной в знаменитом брюссельском фонтане, поэтому и сдерживается. Такой вот «наш ответ» бельгийцам. Многие зрители в зале поддержали скульптора бурными аплодисментами и одобрительным смехом, хотя повод был, скорее, не для смеха, а для слез. Если таков «концепт» новой России, если свобода творчества приводит к созданию подобных «шедевров», то я — однозначно и категорически — за Достоевского и Иванова, за Толстого и Васнецова. Нет, я не собираюсь петь заунывную песнь про кровь и разврат в современном искусстве. Я прекрасно понимаю, что любое художественное произведение оценивается не по количеству трупов и крови; в конце концов, их и у Шекспира хватает. Повторюсь: гениальным или банальным произведение искусства делает не столько то, что в нем является собственно художественным творчеством, сколько те вопросы, которые художник способен поставить. Хорошо понимавший это Честертон в свое время писал: «Если человек так умен, что очень хорошо пишет, ему хватает ума, чтобы задуматься о жизни. Мелкий писатель довольствуется искусством, крупный — лишь всем на свете. Когда на сцену выходят истинные силы, они приносят не только поразительное мастерство, но и поразительные мысли, и мысли эти для них важнее мастерства». И верно это не только для литературы, но и для изобразительного искусства. Иначе чего носиться с «Черным квадратом»? Оттого и носятся, что дело не в технике, а в идее; именно она кого-то восхищает, а кого-то пугает. Недаром один из героев «Идиота» говорит по поводу картины о снятии с Креста: «Так и веру потерять можно». Такова сила идеи и ее воздействие на человека. Чем довольствуются умы авторов «неписающих мальчиков» и «целующихся милиционеров», мне даже гадать не хочется: все это по ту сторону не только мысли, но и мастерства… А что касается споров о том, как соотносятся искусство и мораль, то и здесь трижды прав Честертон: «На самом деле писатель учит не столько продуманными и выспренними фразами, выражающими, как он считает, его взгляды, сколько всей атмосферой книги, предметами, пейзажем, одеждой, языком — короче, всем тем, о чем он почти или совсем не думал. Высокое, истинное искусство отличается от ремесленных прописей тем, что у плохой книги есть мораль, а хорошая книга — мораль сама по себе». Хотя, пожалуй, наше время внесло свои коррективы и в эту оценку. Если хорошая книга (картина, фильм и проч.) и сегодня — мораль сама по себе, то плохая уже никакой морали не содержит. Потому что, похоже, ругательным сегодня является не только слово «моралист», но и «мораль» и «нравственность». И все же это не повод для беспросветного уныния. Запрещать подобные экзерсисы бессмысленно. Но давать им оценку необходимо. Равно как и говорить о настоящем — и в искусстве, и в жизни.
