Когда я позвонил гостю наших «Строф», «главному итальянцу в России», и сообщил, что хочу подготовить его стихотворную публикацию для «Фомы», — Евгений Михайлович смущённо заметил: «Слушайте, ну я же…» Я не дал ему договорить: «Во-первых, неверующих стихотворцев не бывает. А во-вторых, мы должны публиковать молодых и талантливых поэтов…» Солонович одобрительно засмеялся.
«Молодым поэтом» он шутливо называет себя. И тут есть своя правда: самая первая поэтическая публикация Евгения Михайловича случилась в начале 2010-х, когда ему было под восемьдесят. А пишет он — с давних пор.
И первый стихотворный сборник — «Между нынче и когда-то» — вышел в свет всего-то два года тому назад. Эту книгу давно ждали почитатели его таланта.
«Удивительное дело, — пишет прозаик Сергей Каледин, — стихи Евгения Солоновича совсем не прижаты его приснопамятными подопечными — Данте, Петраркой и другими. Будто их написал не коллекционер итальянских литературных премий, а вагант, школяр, ну малку перестарок. Читая эти стихи, чувствуешь, понимаешь, что их автору есть что сказать — порой неожиданного и тем примечательного».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Хороши подопечные: Данте да Петрарка. Но так и есть. Мы читаем их в том числе и в переводах Солоновича. Можно назвать ещё десяток классических и современных имен. Например, гениального поэта прошлого века Умберто Сабу. Или других итальянских «герметистов»: Джузеппе Унгаретти, Сальваторе Квазимодо, Эудженио Монтале (двое последних — нобелевские лауреаты, наш сегодняшний гость знал их лично). …А когда я думаю о том, что Солонович присутствовал при последнем публичном выступлении Анны Ахматовой на вечере памяти Данте в 1965-м, что он делал подстрочники для Николая Заболоцкого и Иосифа Бродского — то просто голова идёт кругом.
Его лирика — это доверительное послание ведомому и неведомому другу, собеседнику, незабвенно любящему русскую поэтическую речь. Так, как любят новорожденное дитя и престарелых родителей. Бережно, простодушно, сердечно. Преданно.
* * *
…а время заполняет промежутки,
старается не оставлять пустот,
обычные при этом шутит шутки –
то что-то потеряет, то найдет,
о том, что рад забыть, тебе напомнит,
ненужной вспышкой память озарив,
графу пропустит и графу заполнит,
не остановится, пока ты жив,
то ляжет снегом, то дождем прольется,
то подмигнет, то погрозит перстом,
то вынырнет из темного колодца
и даст увидеть сложное в простом,
вернув туда, куда ты рад вернуться
без разрешенья и куда не рад.
…а за окном опять деревья гнутся,
шумит камыш, как тыщу лет назад…
* * *
Февраль!
Достать чернил и плакать!
Б. Пастернак
Переписать бы зиму набело –
всю эту зиму день за днем,
чтоб хватку мертвую ослабила
боль не в подъем,
чтоб чистый цвет непогрешимости
не канителился вчерне
и чтоб хватило нам решимости
зло победить — тебе и мне.
* * *
К. С.
С якоря заржавленного сняться
помогла последняя любовь.
загорается цветами новь,
молодые сны недаром снятся.
Ты сейчас в далеком далеке,
час желанный новой встречи ближу,
сам не свой,
когда сегодня вижу
отражение твое в Оке.
Безутешной нарушает трелью,
паре адресованной своей,
тишину вечерний соловей,
мастерски владеющий свирелью.
И поленовскому соловью,
певуну из чащи одесную,
робко вторя,
песню адресую
той, кто знает, что о ней пою.
* * *
Не отдашь себя себе на выучку,
переложишь на кого вину?
Сам себе не поспешишь на выручку,
в собственном окажешься плену,
не избавишься вовек от собственных
минусов, тебе лишь одному,
одному тебе на свете свойственных,
лишь тебе и больше никому.
Не пошевелишься, не почешешься,
не сожмешь до боли кулаки,
не в чужих — в своих глазах посмешище,
завтра с красной не начнешь строки.
* * *
Замечаю: характер портится,
побороть себя не могу, —
началась не вдруг пересортица
в узком и без того кругу.
Истощился запас терпимости,
если и не совсем иссяк,
от нее до непримиримости
остается короткий шаг.
Изменяя прекраснодушию,
рад бы взять назад векселя,
но звонит человек — и слушаю,
как он, бедный, любит себя,
как других он поносит походя,
пух и перья от них летят:
вход, таким-рассяким, не плохо-де
запретить им в калачный ряд.
Час назад уже трубку бросить бы…
Бросить трубку проще всего…
«Ну и что ж ты не бросил?» –
спросите.
Пожалел.
Не себя.
Его.
Переводя Монтале
Понимая, что вряд ли, навряд
все твои разгадаю загадки,
вновь и вновь возвращаюсь назад,
за спиной оставляя закладки.
Принимаю на тайной волне
неподатливые шифровки,
адресованные и мне,
да, да, да, говорю без рисовки.
Где другой прикусил бы губу,
бормочу: та-та-та, та-та-та,
ложный след то и дело беру,
или против теченья гребу,
незадачливый взломщик метафор,
нарушитель волшебных табу.
За тебя против зла ополчаюсь,
за тебя объясняюсь в любви,
третьим лишним в гондоле качаюсь
с Беатриче твоей визави.
Пробиваясь к тебе наугад,
твой поверенный, твой переводчик,
я ловлю твой прощающий взгляд
сквозь туман герметических строчек.
