Когда по читательскому обычаю в сегодняшнем океане поэзии мне встречаются так называемые «религиозные стихи», — еще до начала чтения душу невольно охватывает смущение: произойдет ли, случится ли то самое «чудо»? Но что же произойдет? Может быть, горделиво привстав на котурнах, я спрошу про себя: окажется ли новое произведение подлинно-чистосердечным (пусть и опосредованным) обращением к Тому, без Чьего попущения ничего не происходит? Или даже так: не очередная ли здесь иллюстрация к странице Писания? А может, это просто расширение стихотворной палитры, новый благонамеренный сюжет к теме, — которая все плотнее входит в наше каждодневное бытие... И конечно, к моему высоколобому смущению примешивается мучительное испытание «профессиональной оценкой»: настоящая ли передо мной поэзия, или, как в большинстве случаев бывает — умело зарифмованные мысли и чувства?
Мне радостно думать, что поэзия священника Сергия Круглова (думается, что для пастыря, пишущего стихи, его собственное творчество — еще одна грань служения) — неуспокоенное, отсердечное и весьма профессиональное с литературной точки зрения дело. Судя по количеству и качеству написанного, читатель общается с человеком, вглядывающимся в мир Божий, в людей и в себя — с живым поэтическим чувством, наполненным ответственностью за сказанное, с одной стороны, и доверчивым изумлением перед многообразием сущего, с другой. Он не бежит нашего всеобщего испытания изощренным злом, которое так причудливо растворено в современном социуме, не отводит взгляда от поврежденной грехом человеческой природы.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Более двадцати лет отец Сергий смело и терпеливо ведет свой поэтический дневник, наполненный преображенными впечатлениями от видимого глазом и слышимого душой. Добавлю, что стихи живущего в Сибири поэта, книгочея и священника счастливо обрели свою литературную нишу в нынешнем российском культурном мире, привычно сосредоточенном в разнополярном пространстве двух столиц. Их ждут, читают и любят.
Крестный ход на Илью Пророка
Кто способен молиться ногами,
В крестный ход с нами вышел в поля.
Режет небо молитва над нами
И клубится сухая земля.
О презрение чистого духа,
О брезгливость, в надменьи таком,
К глине, ей-же не сделаться пухом,
Унавоженной щедро грехом!
Погоди! Вот у края дороги
Остановимся, — хрип, пузыри,
Шила в спинах, истертые ноги, —
Вот попробуй тогда говори!
Станут в круг, задыхаясь, старухи,
Серый батюшка возглас подаст, —
Что ж замолкнул ты, дух тугоухий,
Ум без мозга, мерцанье без глаз?
Что, пытаешься? Рылом не вышел.
Только тот с этой речью знаком,
Кто запевы акафиста движет
Пересохшим, как жизнь, языком,
Не о высшей зовет благодати —
Все о жажде зовет, о еде,
Все о трате, тщете, об утрате,
О себе, о суде. О дожде.
Ангел Недостоинства
Я гляжу, россияне,
Вы как бы особенно благочестивы:
Вы устроили алтарь Ангелу Недостоинства.
Не стоит ему поклоняться: он
Сам поклонится вам.
Ангел Недостоинства вечно опаздывает
На утренние разводы Небесных Чинов:
Он дворником служит
У бетонных панельных подъездов
Вашей жизни.
В старой армейской ушанке
— подпалины, след от кокарды, —
В калошах на босу ногу,
Он ширкает метлой
по заплеванному асфальту
Древком с гвоздем на конце пронзает
Мусор сует, сует
В мешок окурки, пластик,
Голосом не из звонких, с песочком,
Напевает ангельскую свою песню:
«Мы летим, ковыляя во мгле», колет
Заледеневшую мочу на ступенях,
Зорко следит, внутрь не пропускает
Демонов воли, силы, бесов успеха,
Травит крыс удовлетворенности.
Как раб-педагог, в храм он ведет вас за ручку,
Мимо ушей пропускает ваши капризы, приколы,
В варежку ваши страхи сморкает, не позволяет
На морозе с крыш сламывать, в рот тянуть
Непокаянные ледяные угрызения.
Там, в храме,
Когда Огонь обрушивается с неба
На вы и на предлежащия дары сия,
Он укрывает ваши серые лица
Крылом, временем траченным,
Чтобы вы не ослепли, а когда золотая
Чаша сочится небывалой жизнью,
Он складывает вам на груди трясущиеся руки,
Держит вашу сумку, шапку,
Оцепеневшие уста раздвигает,
Напоминает прохрипеть, вдруг и напрочь забывшееся имя:
«Недостоин». Вот еще, и еще, и еще один
Лукавый, развратный, непотребный раб Божий
Причащается, в суд и в оправдание.
Вечерами
Собирает он с пола обрывки
Механических, остывших ваших молитв, раскладывает в конверты,
Проводит языком по краю, пишет адрес.
Словно усталая мать семейства,
Сидит он с краю, подперев щеку, сам не ест, смотрит,
Как пережевываете вы скорби ушедшего дня.
Сворачивает он на ночь
Продрогшую вашу совесть в позу эмбриона,
Укрывает, как одеялом, милосердной пушистой ночью.
Ангел Недостоинства, из Ангелов единственный, знает,
Почему эта тварь спит словно она бессмертна.
14.12.2006
В пустыне
Оставив злой, гнилой, погибающий мир,
Ты отвернулся и ушел в пески,
Прочь от скверны, прочь.
Там, в пустыне, ты начал заново: молитва и пост,
Небо и ты.
Бог тихонько вздохнул,
Поднял брошенный мир и побрел за тобой вслед.
Увязая в песке,
Бог подошел и неловко пристроил мир
У твоих ног. Когда ты не обернулся,
Он кашлянул, подвинул ношу поближе
(Так, выйдя из джунглей, туземная мать,
Ни слова не разумея по-человечьи, кладет
Безнадежно раздутое в тропической водянке дитя
У ног большого белого человека:
Спаси моего ребенка, сагиб).
И какая разражается битва! В каком
Яростном отчаяньи вы двое!
Сцепились, рыча друг другу в лицо,
Жилы вздулись, не дрогнет ни один!
Небесные силы — и те
В ужасе скрылись, страшатся глядеть!
А мир — тот ничего не видит. Мир спит,
В липком сне зубы его скрипят — видимо, глисты,
Солнце палит веки, изъеденные лишаем;
Миру снится гуашевый сон:
Солнышко о шести толстых лучах, белый песок,
Красное море — лазоревым вдалеке,
Павел — коричневый старичок — в профиль, под пальмой плетет
Опоясание из палой листвы,
Пряничный ворон, янтарный хлеб.
28.01.2006, память преп. Павла Фивейского
