Совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир» — рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира».
Несколько лет тому назад в Санкт-Петербурге проходил ежегодный фестиваль «Молодые писатели вокруг ДЕТГИЗа». Мне посчастливилось в нем участвовать, представляя новомировский проект «Детское чтение». Помимо встреч, семинаров и вечеров, я очень ждал в те бурные дни драгоценной возможности отдельного, камерного общения с вдохновителями действа: легендарными писателями-классиками — Сергеем Махотиным и Михаилом Ясновым. К тому времени они уже дарили меня дружеством и сотрудничеством, которыми я дорожил. Время и место для такой встречи нашлось, она оказалась чудесной, да и фестиваль уже завершался.
И тут в день отъезда со мной случилась некая внутренняя травма, которая с каждой минутой росла и давила, не давая «сна и покоя». До отхода поезда было ещё три часа, а я не знал, что мне делать и куда себя деть. Слепо катил по Невскому свой чемодан, шепча молитвы и разговаривая сам с собою.
Вдруг во мне что-то щёлкнуло. Я достал свой мобильник, позвонил Яснову, и начал говорить в трубку какие-то отчаянные слова. Узнав, где я нахожусь, Миша непререкаемо воскликнул: «Пашенька, сейчас же иди в соседнее кафе и закажи себе чай, а я скоро буду». Он всегда называл всех уменьшительно, как детей, и к этому давно привыкли.
Мы просидели в кафе до самого поезда, я что-то говорил, путаясь, он слушал, иногда кладя руку на рукав моей куртки. Прощаясь, обнялись. На душе было тепло.
На перроне один из московских друзей заметил: «Да ты прямо светишься! Что, пришла хорошая новость?» «Да вот, доброе слово…» — пробормотал я. И смущённо добавил в рифму: «…от Михаила Яснова». Коллега понимающе закивал.
В этом январе поэту, переводчику и педагогу-просветителю Михаилу Давидовичу Яснову исполнилось бы 75 лет. Он был и остаётся ангелом-хранителем нашей детской поэзии. И — по-старинному говоря — окормителем и опекателем многих и многих на этом благородном поле.
У драматичной музы его «взрослой» лирики – строгий, задумчивый и нередко печальный голос. Но и за ним я почти всегда слышу музыку утешения. Спасибо, Миша
Мы живём в обратной перспективе —
все, что к детству, ярче и острей.
В этой жизни многое красивей,
чем узнали мы из букварей.
Эка хитрость — лечь и не проснуться!
Нет, проснуться — и увидеть, как
с тёплой сыроежки, словно с блюдца,
птица пьет, смакуя, натощак!
Одинокая варежка
Ветер вихри закручивал,
Вьюга выла, визжала…
Одинокая варежка
На дороге лежала.
Одинокая варежка
Вся промёрзла, промокла,
Вместе с вьюгою варежка
Билась в двери и стёкла.
Подберу-ка я варежку,
В тёплом доме согрею,
Положу её, стылую,
На свою батарею.
Напишу объявление
На листке, посерёдке,
Потерявшему варежку
Сообщу о находке.
Пусть читают прохожие
На столбе, возле парка,
Где висит объявление:
«Потерялась овчарка…»
Мир за окном: кусты сирени,
шум воробьиных эскапад,
в морской дали поют сирены,
в небесной — щедрый звездопад.
А я, осколков собиратель
и дальних звуков копиист,
не знаю, кстати ли, не кстати ль
кропаю этот чистый лист.
Живет Господнее творенье,
в рассвет преобразуя тьму,
и кажется, что повторенье
совсем не дорого ему.
Но мир, воссозданный поэтом,
живёт всей силою своей,
и эта тьма перед рассветом
в его руках куда черней.
Без дедушки
Умер дедушка. Тихо в квартире.
Только мама нет-нет да вздохнёт.
Двину пешку е-2 е-4
И за дедушку сделаю ход.
И за дедушку гляну в окошко,
Посмотрю, что творится внизу.
И за дедушку утром картошку,
Встав пораньше, домой принесу.
Не читается новая книжка.
Не бежится к ребятам в подъезд.
И за дедушку младший братишка
Больше ложку овсянки не ест.
Вот лезвие ножа, как сгусток водной глади:
в пучине дремлет смерть и назревает тьма.
А буковки плывут, вослед друг другу глядя, —
бессонные пловцы, заложники клейма.
Плыви, мой друг, плыви: я за тобою следом —
в который раз рискнем отчаянно посметь.
И там, где горизонт заведомо неведом,
я вынырну на свет и оглянусь на смерть.
Тайна
Сегодня уже не вчера, а сегодня,
И ночь всё темнее и всё новогодней,
И всё бесконечней, таинственней жизнь,
И ёлка погасла,
А звёзды — зажглись.
Во сне воробей за окном зачирикал.
Начало каникул! Начало каникул!
И медленный день,
И летящая ночь,
И книга, с которой расстаться невмочь.
Позёмка меж голых кустов хороводит.
Я чувствую: что-то во мне происходит.
Но что? Я ответить и сам не могу.
И тают слова, как деревья в снегу.
Негоже старому поэту
стесняться лирики. Она
дана закату и рассвету,
всё глубже ею жизнь полна.
Среди детей ничтожных мира
он первым должен быть готов
перебирать, как струны лиры,
резинки драных башмаков.
Я зачах на харчах домочадца.
Вот бы мне подфартило опять
до реки, словно в детстве, домчаться,
до звезды, как во сне, домечтать.
Что родится, не раз повторится.
Если с горней взглянуть высоты —
что есть жизнь? Перемена позиций
детской грёзы и взрослой мечты.
