С литератором Григорием Зобиным мы знакомы издавна, а поговорить по душам довелось только сейчас, когда готовилась подборка его стихов за разные годы. И вот как бывает: оба по рождению — арбатцы, оба жили в Измайлове, в конце Первомайской улицы, где стояли дома, построенные еще пленными немцами по их же проектам. Летом, в палисадниках, на крепких стеблях качались «золотые шары»: примосковная слобода.
В конце 1960-х — начале 1970-х годов Гриша проживал там с бабушкой и своим любимым дедом Давидом. Нередко мальчик и старик выходили на улицу приветствовать «царский», как наш поэт называл его для себя, единственный на весь маршрут огненно-красный трамвай-«жук». Эти выходы вспоминались позднее, когда в феллиниевском «Амаркорде» он увидал сцену встречи океанского лайнера жителями итальянского местечка. «Вся моя жизнь укладывается в маршрут старого 11-го трамвая — Богородский храм, Ростокинский проезд, Сокольники».
Стихи он писал с юности, хаживал и в литературные студии, в том числе к Александру Зорину (в «Строфах» была и его подборка) в «Алые паруса», на Преображенку. Именно Зорин и стал на долгие годы его жизненно необходимым старшим товарищем. Тогда, в юности, Григорий и представить не мог, что вместе с Александром Ивановичем они когда-нибудь будут помогать отцу Александру Меню строить книжные стеллажи в Новой деревне, что именно туда, уже крестившись, Гриша однажды привезет свою маму. И что именно с этой поездки начнется новый, совместный путь матери и сына уже во Христе: через некоторое время Людмила Владимировна Зобина, знаменитый московский врач-окулист, примет крещение и отец Александр станет ее восприемником.
…Сегодня Григорий растит сына, закончил новую книгу «Жуковский в Москве и Подмосковье», читает лекции в вузах, проводит просветительские экскурсии по столице и трудится в Литературном музее, «что в Трубниках».
Стихи, он, к моему удивлению, передал в рукописном виде, правда, каллиграфически четком. Улыбнулся стеснительно: «Все еще работаю без компьютера, по старинке».
* * *
Тонкий хруст московских льдинок.
Воробьиный говорок.
Рядом кладбище и рынок —
Торг и вечности порог.
Лишь трамвайным дребезжаньем
Нарушаемый покой
Отзывается преданьем
Сонной жизни слободской.
Ход трудов и дней составил
Свод из свято чтимых здесь
Трех простых и мудрых правил:
Подсчитай, отмерь и взвесь.
И бревенчатая кладка,
Что крепка и тяжела,
Все стерпела без остатка,
Вынесла, перемогла.
Но среди надгробий серых,
Где усопших имена,
О других весах и мерах
Нам напомнит тишина.
* * *
Что-то в напеве людском непоправимо исчезло,
Что-то ушло, как вода в бурые недра земли.
Ныне певец не возьмет в руки расцветшего жезла,
Только и радости нам — отзвуки слышать вдали.
Нам не дано ощутить мощь первозданного слова,
Нам не дано пробуждать камни трехсложной стопой,
И остается одно — повторять в безнадежности снова:
«Гнев, о богиня, воспой… Гнев, о богиня, воспой…»
* * *
Трудны пути российской прозы
И пониманью нелегки
Платоновские паровозы
И пришвинские родники.
Но есть упрямому награда,
Тому, кто ищет глубины —
Врата невидимого града
Вдали ему отворены.
Огонь и слово — знак величья,
Натуга мышц и сердца труд,
Мотора речь и песня птичья
Тебя к единому ведут.
И начинаешь понемногу
Провидеть за строкою суть —
Не затонувшую дорогу,
А серафимов царский путь.
Из цикла «Памяти мамы»
Не оглянуться. Не уйти домой,
Покуда, оцепляемы зимой,
Не добредем до снеговой постели,
Где ждет тебя простывший твой приют,
И вздрогнешь, видя, как над ним клюют
Промерзшую рябину свиристели.
Стучат по мерзлым рельсам поезда
И замерзает зимняя звезда,
И лжет февральский леденящий скрежет,
Что всё и вся возможно заменить,
И тонкую серебряную нить
Секущий серп никак не перережет.
Не слышим мы, что ангелы поют,
И видим только снежный твой приют,
И пар восходит в воздухе морозном.
На что теперь глаза глядят твои?
Все изменилось в нашем бытии —
Таком едином и настолько разном.
* * *
Если дом наш разграблен и пуст,
Нам одно остается отныне:
Илии можжевеловый куст
В пламенеющем сердце пустыни.
Одиночество! Горек твой хлеб!
Но всех замыслов не постигая,
Только так ты взойдешь на Хореб,
Где откроется воля благая.
Будет радостно снова обнять
Изумленного единоверца,
Тихий ветер повеет опять
В глубине одинокого сердца.
* * *
Праздники зрения,
праздники пешего хода,
Тихо вращаете вы
колесо календарного года.
День ото дня
измеряете шагом неспешным
С горки Ивановской
к замоскворецким скворешням,
И в переулках изогнутых
мимо ампира, модерна —
К храму, что купол вознёс
Симеона стиху соразмерно.
После под липами
долго бродить по бульварам,
Сердцем внимая отраде,
нежданным полученной даром,
Или в лесу, где трепещет
в потоках осеннего света
Красный орешник —
наследник индейского лета,
Где пламенеют боярышник,
жаром объятый,
Клена ладонь расписная
да гроздья рябины зубчатой.
Праздники зрения,
праздники пешего хода —
Тихая музыка,
тихая наша свобода.
