Где роковая развилка истории, с которой начались наши беды? Евгений Водолазкин о своем романе «Чагин» и неочевидной правде о прошлом

Память как проклятие, забвение как дар

— Евгений Германович, герой Вашего романа, Чагин, обладает абсолютной памятью. Но этот феноменальный дар причиняет ему страдания. Это может показаться парадоксальным: мы ведь вечно жалуемся на нехватку памяти и никогда — на ее избыток.

— Я думаю, что способность забывать — это огромный дар Божий людям, это Его милость, а не наказание. Мой Чагин действительно страдает от невозможности ничего забыть. Ведь человеческая память сохраняет не только факты, не только цифры и буквы, но и наши переживания. Исидор в молодости совершил предательство, из-за этого его возлюбленная Вера разорвала с ним отношения, он очень мучается, и со временем боль не затихает, эмоциональная память не притупляется.

Вообще, говорим ли мы о памяти, о забвении ли, важно то, что, когда какая-либо человеческая способность оказывается гипертрофированной, это беда. Могу вспомнить мистическую повесть классика русской литературы XIX века Владимира Одоевского «Импровизатор». Там герой получил от недоброго волшебника дар абсолютного познания. «Ты будешь все знать, все видеть, все понимать», — было ему обещано. И жизнь героя превратилась в муку, потому что он потерял способность наслаждаться красотой чего бы то ни было. Он знал до мельчайших деталей, как все это устроено. Если так можно выразиться, вместо гармонии он видел одну лишь алгебру. Иначе говоря, есть прелесть в том, чтобы не понимать, как это сделано.

— А мне тут вспоминается ахматовское: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».

— Может быть, очень хорошо, что мы не знаем, чем был вызван пафос этого стихотворения. Но вернемся к феноменальной памяти Чагина и к способности забывать. Никакой пользы от феноменальной памяти нет. Что толку хранить в ней весь мусор, который постоянно накапливается? Все инструкции от бытовой техники, все телепрограммы, все газетные статьи…

Но это еще ладно, это просто механическая память. Куда серьезнее память эмоциональная, особенно когда мы помним тяжелые, трагические вещи. Со временем она ослабевает, мы помним, что случилось, но уже не испытываем по этому поводу чувств той же силы, что раньше. И вот такое притупление, подзабывание — несомненная милость Божия. Это спасает людей.

— Кто-то из духовных писателей утверждал, что воздушные мытарства, ожидающие нас после смерти, — это не что иное, как мгновенное вспоминание всего забытого, в том числе и всего темного, грязного, низкого, что было в жизни. И вот такое срывание с памяти всех покровов становится мучительным. Получается, нечто подобное происходит с Чагиным еще при жизни.

— Да, я тоже встречал у святых отцов такое понимание мытарств, и мне близка эта мысль. То, что в земной жизни мы многого не помним, объясняется же не только естественными причинами, но и милостью Божией, Его прощением. Прощая, Он избавляет нас от тяжелых воспоминаний, которые только отравляли бы душу.

— Когда мы в храме молимся об усопших, часто звучит прошение к Богу: «и сотвори им вечную память». Причем далеко не все молящиеся понимают смысл этой фразы. А как ее понимаете Вы?

— Вопрос серьезный, богословский, поэтому выскажу свое мнение, не дерзая здесь говорить от лица Церкви. Начну с того, что вообще в Священном Писании слова «память», «помнить» имеют особое значение, гораздо более глубокое, чем привычное нам. Нередко мы встречаем в библейском тексте выражение «и вспомнил Господь о нем». Что оно означает? Разумеется, не то, что раньше Господь о нем не помнил, то есть забыл. Бог ни о ком не забывает ни на секунду. Смысл этой фразы — что в данный момент на этом человеке Бог сфокусировал Свое внимание, и это в чем-то проявилось.

Так что же значит прошение «сотвори ему вечную память»? Здесь мы просим о том, чтобы наш усопший всегда находился в поле Божественного внимания и попечения. Но тут есть тонкость. Если мы просим Бога обратить внимание на этого человека, то получается, будто в противном случае, то есть если бы мы не попросили, Он ему внимания бы не уделил. Но думать так означало бы отрицать любовь Божию ко всем нам. Я думаю, речь о том, что, хотя Господь всегда внимателен к каждому, не всегда человек это внимание ощущает. Так вот, «сотвори ему вечную память» означает, что мы просим Бога не только оставаться внимательным к этому человеку, но и так на его сердце воздействовать, чтобы тот Божие внимание всегда ощущал. Не просто знал теоретически, что Бог на него смотрит, но и сам видел Бога, то есть пребывал с Ним в непрестанном общении. «Сотвори ему вечную память» — это не только о том, чтобы Бог помнил о человеке, но и о том, чтобы человек помнил о Боге.

Болезненная фиксация на прошлом

— Когда мы обсуждали Ваш роман «Брисбен», Вы говорили об опасности пренебречь настоящим ради будущего. Имелось в виду, что люди тратят душевную энергию на мечты и страхи по поводу будущего, забывая при этом о настоящем, где только и происходит реальная жизнь. А нет ли такой же опасности применительно к прошлому? То есть люди фиксируют почти все свое внимание на прошлом — либо вздыхают о золотом веке, либо яростно обличают свинцовые мерзости, но на настоящее их сил уже не хватает. Бывает ли такое?

— В принципе, бывает и так. Но здесь есть качественная разница в сравнении с фиксацией на будущем. Будущего же нет, это мысленный конструкт, это всего лишь наши предположения. А прошлое было реально, оно в значительной степени нам известно (пускай и с большими лакунами). Поэтому отношение к прошлому — это отношение к чему-то гораздо более реальному, чем будущее. Есть разница между реконструкцией (прошлое) и игрой ума (будущее).

К прошлому люди относятся как к зеркалу, в котором видят себя настоящих. Именно потому популярны исторические романы: читатели сопереживают героям, представляют себя на их месте, и антураж прошлого дает им тот неожиданный ракурс, с которого они могут взглянуть на себя, на свои проблемы — межличностные, социальные, духовные. То же самое, кстати, относится и к хорошей фантастике — там вымысел, введение в сюжет чего-то явно невозможного дает неожиданный ракурс для изображения совершенно реальных вещей.

Но тут есть тонкость. С одной стороны, человек понимает прошлое через настоящее, проводит ассоциации. Например, Боярскую думу он воспринимает в том же ключе, что и современный парламент, Ост-Индская компания представляется ему чем-то вроде нынешних транснациональных корпораций, Иван Грозный видится ему таким вот старинным Сталиным. В общем-то, это естественная вещь, это первая стадия изучения прошлого. Открывает человек для себя какую-то эпоху, читает о ней книги, статьи, рассматривает экспонаты в музеях — и думает: да они же были совсем как мы! Но потом, если продолжает изучать эту тему, то встречает и противоположное мнение: нет, они были совсем другими, иначе мыслили, иначе видели мир, сходство между нами лишь кажущееся. То есть возникают как бы такие весы с чашами «сходство» и «различие». И лишь когда чаши уравновешиваются, тогда достигается полнота знания. Тогда человек понимает: да, вот в этом, этом и этом отношении люди той эпохи действительно были похожи на нас — но еще в пятидесяти других отношениях они совершенно от нас отличались.

А с другой стороны, размышляя о проблемах настоящего, человек концентрирует внимание на их корнях, тянущихся из прошлого. И здесь тоже есть опасность серьезно ошибиться.

— Один вариант такой ошибки сходу могу привести. Берется какая-то проблема настоящего — допустим, российская коррупция. Прослеживаются ее исторические корни. Допустим, начало XX века, Японская война, Первая мировая. Но у тогдашней коррупции тоже были свои корни, значит, нужно копнуть глубже — скажем, в эпоху Петра Первого. Но ведь и коррупция петровских сподвижников не из воздуха взялась, у нее были свои предпосылки, а значит, нужно заглянуть в эпоху Московской Руси... а потом домонгольской, а потом в Византию, а потом в Древний Рим... и так чуть ли не до Адама с Евой. В результате вся интеллектуальная энергия тратится на погружение в прошлое, а что же делать с нынешней коррупцией, так и остается непонятным.

— Да, это часто случается. Людям нравится искать в истории развилку, когда все пошло не так. Для кого-то развилка — 1917 год, для кого-то — эпоха Петра, для кого-то — монгольское вторжение на Русь, для кого-то — IV век, эпоха императора Константина, и так далее. Действительно, можно дойти до грехопадения Адама. И поэтому очень важно понимать, где следует остановиться, до какой глубины спускаться по шкале истории. Естественно, всеобъемлющего ответа здесь быть не может, в каждом случае по-разному. Есть проблемы, для осмысления которых вовсе не обязательно забираться в седую старину.

На самом деле вся эта ловушка, вся эта едва ли не бесконечная последовательность погружений в глубины истории происходит из-за того, что мышление у таких людей совершенно материалистическое, абсолютно рациональное. История им представляется всего лишь совокупностью событий, выстроенных в причинно-следственную цепочку, и тогда возникает соблазн найти в этой цепочке дефектное звено.

— Ну а как же тогда правильно? Как нужно воспринимать историю, чтобы действительно извлечь из нее нечто полезное и вместе с тем не погружаться в нее до бесконечности?

— Есть такая фраза: «история — учительница жизни», она восходит к Античности, и ее произносят до сих пор (даже в отрицательной форме: «история учит тому, что ничему не учит»). Так вот, некоторая правда в ней есть, но воспринимать ее следует с осторожностью.

Почему? А потому, что в разные эпохи люди по-разному понимали, чему же именно история учит, в чем заключается ее урок. Возникла эта фраза в Античности, в дохристианские времена, а история тогда мыслилась как бесконечный цикл. Ничего по большому счету в жизни не меняется, точно так же, как и в природе. Приходит зима, за ней весна, потом лето и осень. Царей сменяют на троне их наследники. Государства воюют друг с другом или заключают мир, население платит налоги, в храмах приносятся жертвы богам, и так из года в год, из века в век. Как было, так и будет. В рамках такого представления о жизни чему может научить история? Как правителям не совершать политических ошибок, как полководцам не совершать ошибок военных. Да, в общем, и всё.

С распространением в мире христианства возникает совсем другой взгляд на историю. Символом истории становится не круг, а спираль. Витки спирали, с одной стороны, похожи друг на друга, а с другой, различаются. Спираль имеет направление. С христианской точки зрения, история имеет свое направление, имеет свой финал (описанные в Апокалипсисе события, итогом которых станет принципиально иное состояние мира, «новое небо и новая земля», где люди всецело соединятся с Богом) и свое назначение (отделение добра от зла). Такое понимание истории содержится в Евангелии, в притче о жатве (Мф 13:24–30). Поле там — человечество, рост пшеницы и плевел — история, жатва — финал земной истории.

При таком подходе к истории совершенно бессмысленно становится искать ее уроки в вещах рациональных. Видя политическую ошибку какого-то правителя, бессмысленно надеяться ее не повторить, а видя чей-то успех, бессмысленно надеяться его воспроизвести теми же средствами. Потому что витки спирали друг от друга отличаются, никакие события не повторяются полностью, в каждый момент времени обстоятельства уникальны. То, что сработало в VIII веке в Византии, не сработает в XV веке в Московском царстве, потому что различий — масса.

И наконец, в наше время, которое многие называют постхристианским, секуляризованное общество вновь начинает думать, будто уроки истории заключаются в политических рецептах. Те, кто так считают, невольно солидаризируются с древними греками и римлянами в убеждении, что ничто не ново под луной, что всегда все одно и то же. Отсюда и эти попытки нырнуть в историю максимально глубоко, чтобы найти корень всех нынешних бед.

— Ну а чему же, если смотреть с христианских позиций, действительно учит история?

— Средневековая христианская мысль исходила из того, что не повторяются политические ситуации, но повторяются, воспроизводятся ситуации метафизические. То есть нравственные и духовные. Уроки истории видели именно в том, чтобы подражать доброму и не подражать злому.

Поэтому, кстати, в средневековых хрониках такое огромное внимание уделялось назидательным рассказам, которые, вполне возможно, и не отражали подлинные события, но моделировали ситуации нравственные.

Например, есть такой замечательный памятник византийской письменности, «Хроника» монаха Георгия Амартола, это IX век. На Руси ее перевели в XI веке, и она была очень популярна. Там приводится такая история. Некий человек шел со своей собакой по дороге, и его убил разбойник. Собака осталась рядом с телом хозяина, ее приютил добрый человек, державший придорожную корчму. И вот однажды в эту корчму пришел тот самый убийца. Собака мгновенно его опознала, стала набрасываться, не давала войти. Он ушел, но потом вернулся — и повторилось то же самое. А люди, знавшие историю этой собаки, заподозрили неладное: с чего бы вдруг эта вполне себе добрая собака с таким ожесточением кидается на того человека? Его задержали, допросили с пристрастием — и он сознался в убийстве.

А теперь вопрос: почему эта история занимается 75 % объема главы, посвященной царствованию императора Льва IV? Почему Георгий Амартол уделил ей столько места, в ущерб, возможно, каким-то подробностям правления императора? Потому что, применительно к судьбе Льва IV, он хотел показать, что воздаяние за зло приходит к человеку не только на том свете, но еще и на этом. История про собаку была очень популярна на Руси, ее часто включали в летописи, в хронографы. И это был показатель того, что средневековые люди считали в истории более важным, а что менее.

Современный историк никогда бы не включил подобный рассказ в повествование о византийском императоре. С его точки зрения, эта история не имеет никакого отношения к жизни императора. А вот средневековые люди считали, что очень даже имеет.

Они, эти средневековые люди, исходили из того, что меняются обстоятельства, меняются границы государств, меняется вооружение, меняется даже климат — но одно остается неизменным: человеческая природа. И поэтому люди всегда совершали, совершают и будут совершать нравственные ошибки, на которых следует учиться.

Дмитрий Сергеевич Лихачев, касаясь этой проблемы, писал: «Летописец не указывает прагматических причин не потому, что их не видит. Он — визионер высших связей».

В нашем современном обществе такой подход к истории выглядит наивным, но наивным он выглядит в тех глазах, в чьих и сама наша христианская вера выглядит наивной. В свою очередь, мне представляется наивным «причинно-следственный» подход к истории.

— А почему? Какие Вы в нем видите минусы?

— Я считаю, что история, основанная на сугубо рациональном, материалистическом подходе, дает очень поверхностную картину прошлого. При таком подходе мы, не до конца зная даже факты, совершенно не понимаем мотивацию людей. Почему они делали то, что делали? Что они думали, что чувствовали? Как можно считать, будто знаешь, как была устроена жизнь, допустим, в Древней Греции, если не понимаешь внутренний мир древних греков, не понимаешь мотивы их поступков — вернее, сводишь эти мотивы исключительно к рациональным.

Да, историки, ориентируясь на материалистический подход, могут прийти к относительному пониманию, что же было на самом деле — и для этого надо не только собрать как можно больше источников, но и определить, какой линейкой эти источники следует измерить. Надо понять, как соотнести противоречащие друг другу факты, увидеть, где они действительно противоречат, а где дополняют друг друга. Но в итоге все равно мы получим не «как оно было на самом деле», а максимально убедительную, насколько это в каждом конкретном случае возможно, историческую реконструкцию. Ведь какие-то вещи, относящиеся к материальному миру, реконструировать легче, а какие-то, относящиеся к миру идей, понятий, гораздо сложнее.

Вот, например, древнегреческая лодка, трирема. Как она выглядела, историки узнали по ее многочисленным изображениям на античных вазах. И действительно, смогли не только словесно описать, но и с помощью энтузиастов построить действующую модель. А вот взять понятие «демократия» — и тут оказывается, что смысл, который закладывали в него в Античности, мы понимаем очень приблизительно, и это уж точно не то, что под словом «демократия» понимается в наше время. И совсем не то, что под этим словом понималось в Средневековье. В уже упомянутой хронике Георгия Амартола есть такой пассаж (цитирую не дословно): «И была демократия, и были большие потрясения, и погибло много народу». То есть контекст сугубо негативный: до чего дошли люди — докатились до демократии!

И если уж заговорили о Древней Греции, возьмем такую сложную фигуру, как Александр Македонский. Создатель огромной империи, которая развалилась сразу же после его смерти. Что им двигало? Современный историк скажет, что стремление захватить побольше ресурсов, найти новые рынки сбыта, обеспечить военное превосходство. И такие мотивы наверняка присутствовали — но не были исчерпывающими. А вот средневековый человек ответил бы иначе. Было такое очень популярное в ту эпоху произведение, «Александрия», оно переводилось на древнерусский, и там мотивация Александра, выраженная от первого лица, звучит так: «видети хощу край земли». То есть такой совершенно несущественный с точки зрения историка-рационалиста мотив, как стремление к познанию.

— В перестроечные годы, благодаря роману Чингиза Айтматова «И дольше века длится день», в обиход вошло слово «манкурт». То есть человек, не помнящий своего родства, своей истории и, главное, не желающий это знать. Живущий исключительно здесь и сейчас. И это не выдумка писателя, такие люди всегда есть. Не желающие вникать в историю, считающие, будто значение имеет только день сегодняшний. Это один конец спектра. А на другом конце — люди, о которых мы уже говорили. Люди с чрезмерной, болезненной фиксацией на прошлом. Как найти золотую середину между такими крайностями?

— Прежде всего, замечу, что между этими крайностями есть важнейшее сходство. И те, и другие смотрят на вещи сугубо рационально, прагматично. Метафизического уровня жизни они не замечают, либо же сознательно отвергают. А разница между ними лишь в том, что этот свой прагматизм они используют по-своему. Одни пытаются подойти к истории рационально и найти «роковую развилку» (думая, будто знание, где развилка, как-то поможет им решить сегодняшние проблемы). Другие же просто отрицают связь настоящего с прошлым и пытаются, не заглядывая в историю, найти рациональное решение тех же самых сегодняшних проблем.

Что же касается золотой середины, она вполне понятна. Видеть метафизические причины проблем — и нынешних, и прошлых. То есть, вновь уточню, проблем нравственных (в отношениях между людьми) и духовных (в отношениях между человеком и Богом). Тогда историю действительно знать надо, но искать в ней не политические рецепты, а нравственный урок. В таком случае и не потребуется каждый раз нырять в глубину времен.

Без греха, но с памятью о грехе

— Ваш герой, Исидор Чагин, совершил предательство, и потом вся его жизнь стала покаянием. Но почему так вышло? Что повлияло в большей степени? То ли его феноменальная память, не позволяющая забыть о содеянном, то ли любовь к Вере, разрыв с которой жжет его и мучит?

— Прежде всего это любовь к Вере. Не будь ее, не было бы у него не то что покаяния в глубоком смысле этого слова, то есть метанойи, перемены ума, но даже и обычного раскаяния (то есть признания того, что был неправ). Исидор Чагин в молодые годы — крайне наивный, даже инфантильный человек, в голове у него советские идеологические штампы. Его чекисты привлекли к сотрудничеству — и он послушно согласился, стал осведомителем. Его использовали как «живой диктофон», нашли применение феноменальной памяти.

Но при этом Исидору свойственна внутренняя честность. Ему мешает то, что между ним и Верой стоит тайна, он хочет, чтобы в их отношениях не было никаких неясностей, ничего мутного. И потому во всем ей признаётся. Обратите внимание: еще не кается, а только признаётся. Ему кажется, что Вера должна оценить его искренность и потому простить, и далее у них все будет хорошо. Но нет — Вера возмутилась такой низостью и прогнала его. Он потрясен ее реакцией, он же думал, что заслуживает снисхождения. То есть мотив его признания вполне эгоистичен. Тем не менее, некое зернышко покаяния в этом признании все же есть. Еще только зернышко, но все же...

И только с того момента, как между ним и Верой все разорвалось, у Исидора в душе прорастает это зерно покаяния. Начинается его рост с осознания случившегося, с понимания того, в какую ловушку он попался, согласившись работать на органы. Будь его воля, он отмотал бы эту пленку назад, но время же необратимо!

— Но спустя десятки лет покаяние в нем созрело и принесло плоды — в частности, поэму «Одиссей», в которой Исидор новыми глазами смотрит на свое прошлое, и его взгляд каким-то мистическим образом преодолевает необратимость времени, влияет на уже случившееся.

— Да, поэма — свидетельство глубины его покаяния, он написал ее лишь тогда, когда ощутил свое внутреннее право на это. Плод должен был вызреть. И тут сразу вспоминается «Божественная комедия» Данте. Там говорится о двух реках, Лете и Эвное. Если испить воды из Леты, стирается память о совершенных грехах. А если из Эвнои — закрепляется память о добрых делах. С богословской точки зрения вопрос, конечно, спорный, но отнесемся к этому как к метафоре. А если использовать эту метафору, то можно сказать, что Чагин пьет из обеих рек.

Мог ли Чагин написать своего «Одиссея» вскоре после того, как его бросила Вера? Разумеется, нет. «Одиссея» необходимо было выстрадать, и Чагин страдал, причем долго — десятки лет. Предательство совершил молодой человек, поэму пишет уже старик.

Мне было важно передать мысль о том, что покаяние должно давать плоды, но плоды не возникают мгновенно, они долго вызревают. Чагин написал свою поэму лишь тогда, когда ощутил некое разрешение свыше. В этой поэме ему хотелось подвести итог всему, что с ним происходило, осмыслить это — и тем самым получить прощение. Возможно, в таком своем стремлении он был не совсем прав, потому что все-таки прощение осуществляется в иных сферах, окончательный итог подводится не самим человеком, а Богом, и подводится не здесь, а там, за гранью земной жизни.

— «Чагин» — художественное произведение. А значит, и то, что написанная Исидором поэма «Одиссей» меняет его прошлое — это метафора. Не имели же Вы в виду, что покаяние способно изменить наше прошлое в реальном, физическом смысле! Но метафорой чего становится такое изменение?

— На это я могу ответить словами другого моего героя, Платонова из романа «Авиатор». Когда в финале самолет потерял управление и неясно, удастся ли пилотам его посадить, в салоне возникает паника, Платонов говорит другому герою: «Не является ли покаяние преодолением времени?» И поясняет свою мысль: «Когда человек кается, он возвращается в состояние до греха. Но с памятью о грехе».

Вот и здесь примерно то же. Что на самом деле происходит в результате покаяния Чагина? Тот помнит о грехе, но это уже не совсем его грех, потому что он, Чагин, уже другой. Грех в таком случае можно сравнить с плащом. Человек носил плащ, но снял, плащ существует, но существует уже отдельно от него.

И поскольку мы уже много говорили о средневековой византийской словесности, тут прямо напрашивается упоминание известного сочинения, очень популярного на Руси, о посмертной судьбе императора-иконоборца Феофила, мужа императрицы Феодоры, которая и восстановила почитание икон. Когда Феофил умер, Феодора, очень его любившая, мучилась сознанием того, что, как иконоборец, ее покойный муж попадает в ад. Этими своими терзаниями она поделилась с Патриархом. Что же сделал Патриарх? Он написал список всех императоров-иконоборцев, положил его на престол, и далее в течение сорока дней все духовенство, и белое, и черное молилось о спасении Феофила. По прошествии сорока дней Патриарх взял список, и оказалось, что имени Феофила в нем нет. Он понял, что покойный император прощен. Поняла это и Феодора. Но Патриарх, тем не менее, ее предостерег: «Не уповайте после смерти чужими приносы спастися». То есть действовать надо при жизни.

Как расценивать это сказание? Дело ведь не в степени его подлинности. Да, напрашивается рациональное объяснение: дескать, императрица надавила, Патриарх побоялся ей отказать. Так это или нет, мы проверить не можем. Но здесь важнее другое: что сказание было крайне популярно, что его постоянно читали, переписывали, видели в нем луч надежды. Воспринимали его так, что безнадежных ситуаций не бывает, что даже смерть не ставит окончательную точку в судьбе человека, что вопреки любой очевидности возможно чудо.

Разумеется, это сказание выглядит сомнительным с богословской точки зрения. Но его и не надо оценивать с таких позиций. Оно, как и всякий миф, интересно прежде всего не своим содержанием, а теми упованиями, которыми порождено, тем отношением, которое к нему было.

То есть если давать уж совсем короткий ответ на Ваш вопрос, метафорой чего является чагинская поэма «Одиссей» — она является метафорой того, что покаяние изменяет прошлое. Но не в физическом, а в метафизическом смысле. Лучше даже сказать не «меняет», а «преодолевает». Преодолевает прошлое, то есть снимает с человека давление времени, груз совершенных в прошлом грехов, делает его свободным от них.

Беседовал Виталий Каплан