«Двадцать второго июня ровно в четыре часа…» Маминого отца, который воевал, я в живых не застал. Но я уже с детства понимал: была война и дедушка был на фронте. А когда был жив еще папин отец, мне было совсем мало лет, и никаких серьезных разговоров о войне мы не вели. Остались какие-то обрывки воспоминаний, к примеру, как я говорю дедушке: «Ну как же, ты ведь с нацистами воевал, а укола боишься?» Отец рассказывал: немцы ходили по домам и искали тех, кто помогает партизанам, а дедушка как раз лошадь отдал в партизанский отряд; и вот зашли немцы, и немецкий офицер крикнул папе — ему тогда было лет 8 или 9: «А, это маленький партизан!» И ударил отца по голове пистолетом. У него до сих пор остался небольшой шрам. А еще помню, бабушка говорила: «Когда дедушка ушел на фронт, я всех детей на коленки перед иконами поставила — молиться, чтобы он вернулся живым».
Вот из этих, по сути, осколков и складывается моя личная память о тех страшных годах. А еще были военные песни Высоцкого, книги: «Взять живым» Карпова, «Горячий снег» Бондарева… И конечно, «Волоколамское шоссе» Бека.
«Волоколамское шоссе» для меня вообще одна из самых искренних книг, прочитанных когда-либо. Многое в ней поражает, но особенно эпизод с бойцом, который прострелил себе руку, чтобы улизнуть с фронта. Командир (он же рассказчик) ставит его перед однополчанами, приговаривает к расстрелу и вдруг…
«И мне вдруг стало нестерпимо жалко Барамбаева. От дрожащей в руках Мурина винтовки словно неслось ко мне: «Пощади его, прости!» И люди, еще не побывавшие в бою, еще не жестокие к трусу, напряженно ждавшие, что сейчас я произнесу: «Огонь!», тоже будто просили: «Не надо этого, прости!»
И ветер вдруг на минуту стих, самый воздух замер, словно для того, чтобы я услышал эту немую мольбу. <…>
Я вспомнил все хорошее, что знал о Барамбаеве, вспомнил, как бережно и ловко, словно оружейный мастер, он собирал и разбирал пулемет, как я втайне гордился: «Вот и мы, казахи, становимся народом механиков».
…Я не зверь, я человек. И я крикнул:
— Отставить!
Наведенные винтовки, казалось, не опустились, а упали, как чугунные. И тяжесть упала с сердец. <…>
Я подошел и хлопнул его по плечу:
— Теперь будешь сражаться?
Он закивал и засмеялся. И все вокруг улыбались. Всем было легко…
Вам тоже, наверное, легко? И те, кто будет читать эту повесть, тоже, наверное, вздохнут с облегчением, когда дойдут до команды: «Отставить!»
А между тем было не так. Это я увидел лишь в мыслях: это мелькнуло, как мечта.
Было иное.
…Заметив, что у Мурина дрожит винтовка, я крикнул:
— Мурин, дрожишь?
Он вздрогнул, выпрямился и плотнее прижал приклад; рука стала твердой.
Я повторил команду:
— По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги… отделение… огонь!
И трус был расстрелян».
Правда о войне — она такая: совершенно прямая, без полутонов, которые здесь не нужны. Она просто показывает лицо этой войны, которое всем нам очень важно знать и не забывать.
У меня сейчас семилетний сын увлекается Отечественной войной 1812 года. А еще танками Второй мировой и Великой Отечественной. Мальчишку, конечно, привлекают сражения, солдатики. Но в какой-то момент человек, особенно мужчина, должен посмотреть на войну по-взрослому. Должен четко осознать, что война — не игра в солдатики и даже не военные парады, которые проводятся, скорее, для того, чтобы охладить чьи-то горячие головы.
Война — это страшно, это жестоко, это так, как об этом сумел написать в «Волоколамском шоссе» Александр Бек.
