Петербурского поэта Виталия Дмитриева много лет тому назад мне открыл его старинный товарищ, замечательный русский лирик с казахским именем Бахыт Кенжеев.
Это было в начале 1990-х. Мы сидели на кухне тихой московской квартиры (Кенжеев тогда только начал приезжать в Москву из своей эмигрантской Канады), а я безуспешно пытался взять у поэта интервью для газеты, в которой работал. Почему безуспешно? Да потому, что Бахыт всё время отвлекался на рассказы о своих друзьях-стихотворцах, соратниках по поэтической группе 1970-х — по «Московскому времени». Помню, как он с наслаждением читал мне наизусть их стихи: Александра Сопровского, Сергея Гандлевского, Алексея Цветкова… Это был настоящий праздник. В маленьком столичном пространстве дрожал и колебался воздух пушкинского братства, иначе и не скажу.
В какой-то момент Кенжеев прервал себя: «…А теперь я расскажу тебе о нашей пятой, питерской колонне. Виталий Дмитриев! Знаешь такого? Эх, жаль, что я не умею петь под гитару». Никакого Дмитриева я до того не знал.
Двух стихотворений хватило, и я, кажется, всё понял. Пройдёт время, увижу и самого Виталия, которого Кенжеев так удачно обозвал «Блоком из разночинцев».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
…И — пойму, что редкое сочетание прямого поэтического разговора с сильным лирическим посылом (да, конечно же, музыкальным) — требует от читателя и слушателя откровенного внутреннего настроя, соучастия, искренности и вкуса. Надеюсь, что моя любовь к поэзии двух веков помогла расслышать в стихах, создаваемых этим удивительным человеком, то вещество благодарной преемственности, которое он так легко и совершенно незаметно переплавляет в свои стихи и песни.
В предисловии к одной из книг Виталия Бахыт Кенжеев писал: «…Стесняясь, иронизируя, изредка всхлипывая, не тоскуя по золотому веку и не ожидая его, Дмитриев упрямо ищет в мире потаенный смысл, который открывается только через искусство. Этот смысл чаще всего неутешителен, и столь же часто — прекрасен…»
***
Это ветра свободный порыв
в хищной зелени Летнего сада.
Это Ладога в Финский залив
пробегает сквозь строй Ленинграда.
Перевёрнут дворцовый фасад,
на воде отпечатанный чётко,
но превыше дворцов и оград —
тёмных веток сырая решётка.
Посмотри — возле Стрелки Нева
поневоле смиряет теченье,
разбегаясь на два рукава,
разводя их почти в изумленье.
И сквозь время, сдержавшее крик,
плещут волны, мерцая тревожно.
Это жизнь, от которой на миг
отвернуться без слёз невозможно.
***
Ничего от прохожих не пряча
навсегда покосилась ограда,
и под вечер зелёная дача
растворяется в зелени сада.
Лишь горят три окна по фасаду,
три бессонных окна по фасаду.
До утра, как маяк у залива,
только ровно горит, не мигая.
Человек, или очень счастливый,
или очень несчастный, не знаю,
до рассвета глаза не смыкает,
бесполезную книгу листает.
Или спит, задремав над страницей,
оттого-то видать и не слышит —
мотылёк в его стёкла стучится,
семенит мелкий дождик по крыше…
Нам и счастье даруется свыше,
и несчастье даруется свыше.
***
Чтобы жизнь начать сначала,
позабыв былые страхи,
нужно мне, чтоб устояла
церковь Кулича и Пасхи,
чтоб навеки уцелела
и над хаосом всемирным
поднималась и желтела
светлым заревом ампирным.
За зелёною оградой,
за трамвайными путями,
возвышаясь где-то рядом
между Господом и нами,
у завода, у больницы
противотуберкулёзной,
не уставшая светиться
над землёю этой слёзной.
Это здесь меня крестили.
Это здесь, ещё в начале
всех утрат, перед могилой
бабушку мы отпевали,
и за бортовой машиной,
под рыданье духовое,
по дороге по булыжной
шли неровною толпою.
Я не шёл, но детским зреньем
помню проводы, другие.
Может всё моё спасенье
в этой страшной ностальгии.
Потому что разучился
плакать детскими слезами,
как тогда, когда молился
только Господу и Маме.
***
Что видит младенец, внесённый во храм?
Лишь Господа лик в золотом ореоле.
А свечи всё ярче, чем ближе к Престолу,
к алтарным вратам и священным дарам.
Дрожат, расплываясь в слепое пятно…
Душа переполнена истинным светом
и так беззащитна. Но пламя от ветра
надёжно укрыто и ограждено
рукой материнской. О, благостный миг –
дитя в кружевной ослепительной пене.
И молится рядом, упав на колени,
слепая старуха и нищий старик.
***
Если и забудется — не скоро —
мать в тот день, не знаю почему,
подойдя к окну, раздвинув шторы,
вглядываясь в слякотную тьму
плакала и слёз не вытирала,
провожала, как в небытиё.
Слишком долго в воздухе витало
крестное знамение её.
Вот и всё.
И за угол, к трамваю,
в первое маршрутное такси,
словно от себя же убегая…
Господи, помилуй и спаси.
Тут бы и вернуться, чтоб утешить
или задержатся хоть на час.
Но не возвратился.
Каюсь.
Грешен.
Кто же знал, что всё в последний раз.
***
Костей дорогих, этих рёбер, ключиц, черепов
немыслимый ряд обходя, заблудился б Создатель
под кладбищем Южным, где спать нам во веки веков,
когда навсегда интерес к этой жизни утратим.
Не счесть, повторю, не вместить ни в какой каталог
потерь твоих, Господи. Стыдно понять временами,
что эта душа, к сожаленью, не вечный залог,
и тьма не родившихся молча бредёт между нами.
Не страх, повторю, а надежда, не ужас, но свет,
огонь очистительный. Разве и этого мало?
Слепая судьба постоит, перекрестится вслед,
потом отвернётся, и дальше плетётся устало.
Не мрак, повторю, но сияние вижу вдали.
Не праведник, Господи, но и греху не причастен,
поскольку уже избежал самодельной петли,
а замысел твой мне неведом, но всё же прекрасен,
коль я, по глаголу вбирая российский язык
с рожденья впотьмах, натыкаясь на каждую тему,
блуждая, прозрел, и, наверное, что-то постиг,
вплетая свой голос в его корневую систему.
