«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 9. «Творческая интеллигенция»

Дачную идиллию разрушил скрип открывающейся калитки.

— О, Степаныч пришел. — Вскинулся Лелик, и, хлопнув дверью, поспешил ему навстречу.

Это был местный сторож. Он принес трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Они рассчитались, и сторож ушел.

— Ну, пошли в дом. Примете на посошок, — Лелик махнул рукой, осторожно зажав банку подмышкой.

Самогон оживил компанию. Стульев на всех не хватало, и гости разбрелись, — кто по даче, кто по двору, составив компании по интересам. Лелик ходил между ними, попыхивая трубкой, иногда поддакивая, иногда зазывая к столу, где еще оставалась кое-какая закуска. Том подошел к окну, где стояли Лужа и Силин.

— Попомнишь мое слово, еще десять лет, и нас ждет процветание. Главное — коммуняк разогнать, — доказывал Лужа. В его длинном усе запуталась веточка укропа.

— Коммунистов можно только пережить. — Отвечал ему Силин. — Это поколение пропитано коммунизмом, и еще не скоро уйдет. Мы привыкли всё подгонять под свой возраст, всё мерять своей жизнью. Но по сравнению с нашей жизнью история — это медленная черепаха. Поэтому мне кажется, что Украине придется куда тяжелее. Все дело в России.

— Россия скоро развалится. — Говорил Лужа. — И трех лет не простоит. Кругом разброд, стрельба и дерибан. Вон Чечня уйдет, и остальные следом потянутся.

— Я не спорю. Россия большая, ей развалиться нетрудно. Просто не всегда появляется личность, соразмерная такой стране. Мелкой личности всегда проще рулить в малой стране, там эта личность даже кажется крупной. Но в России это всегда беда. Тут если мелок царь, то обязательно аукнется. А если крупен, то тоже. Но дело не только в этом. Тут многое от мифа зависит.

— От мифа? — Лужа изобразил внимание.

— Вот, к примеру, приехал человек в США, поселился там, обвыкся. — Продолжал Силин. — А поскольку страна процветает, то новый гражданин постепенно начинает причислять себя к этой стране. Гордиться ей, разделять ее победы и сопереживать проблемам. Он присоединяется к ее мифу, хотя даже не участвовал в его создании.

— Ну, они там, конечно, многое насочиняли. — Говорил Лужа.

— Тут не важно, насколько этот миф объективен, а насколько это Голливуд. Если есть во что верить, если есть прошлое, на которое можно опереться, то значит, что такой миф состоялся, и будет существовать в обозримом будущем. Человек красит место, но и место меняет его. Это как почва, которая питает народные корни. Она бывает либо бедная, либо богатая.

— Так. — Соглашался Лужа.

— Миф собирает людей, консолидирует их в некую общность. Дает им идею, а значит и силу ее воплощать. И у России такой миф есть.

— Ну да. Жили семьдесят лет мифом. — Вставил Лужа.

— Я не об этом. Тут может слово не совсем удачное. Миф — это только отчасти фантазия. В основном он строится на победах, на произведениях культуры и искусства, на памятниках и народных достижениях. Можно сказать, что миф — это история минус ошибки. Не у каждой страны есть красивый, сильный миф. У немцев есть, у французов, у англичан. У русских. Триста лет великой страны, держащей под своим сапогом одну шестую суши, — это же не чепуха! Этому многие завидуют. Но для русских это не главное. В их мифологеме есть не столько процветание, сколько стремление к справедливости, а это уже понятие метафизическое. Поэтому, истреби ты большую часть русских, загони всех под лавку, — миф останется. И даже если в этом краю поселятся различные эмигранты, — турки, чухонцы или эфиопы, если они перемешаются с русскими, то впитают в себя этот миф как закваску. Как Пушкин впитал, как Лермонтов, как Даль. Гитлер это отлично понимал. Поэтому, уничтожая памятники и музеи, руководствовался не животным садизмом, а холодным расчетом. Пока живы носители мифа, пока есть культура, пока миф дает силы, Россия обречена выныривать из любой смуты, подниматься наверх. Дезориентация этого мифа, его пересмотр неизбежно ввергает страну в хаос. Мы как раз наблюдаем такой период. Но это временно. Даже если уйдет Чечня, если за ней уйдет еще часть территорий, — Россия останется. Переболеет, встряхнется, будь она хоть черная, хоть узкоглазая, — не важно, она рано или поздно станет собой. Россию может сломать лишь Запад, но ему это сейчас не нужно. А Восток в нее втянется, поскольку миф о справедливости, этот непобедимый русский миф, входит в любое восточное сознание как нож в масло.

— Как я понимаю, твой миф не ограничивается двадцатым веком. А как же СССР? — Не унимался Лужа. — Зачем же была революция?

— А СССР, отказавшись от веры, немного переписал этот миф. Он стал строить царство справедливости, просто облек его в форму коммунизма. До революции русские освобождали соплеменников и единоверцев, после революции — африканских и азиатских рабочих и крестьян. Если бы не дубоватая советская идеология, то у цивилизованного мира не было бы вообще против него никаких моральных аргументов. Они просто не видели, что за идеи на самом деле крылись за всей этой марксистско-ленинской шелухой. Не орднунг, как у немцев. Не возвеличивание себя за счет колоний, как у англичан. Не цивилизаторское мессианство, как у США. А царство справедливости. Все они боятся русских, потому что видят их сквозь свой миф. Англичане думают, что русские хотят править миром ради его богатств, американцы — что русские хотят всем навязать свое мышление. Немцы — что устроить всем железный концлагерь. У каждого народа есть свой ангел и свой демон. Свойства ангела народ присваивает себе, а своих демонов вешает на врагов.

— А что же, по-твоему, ожидает Украину? — Покручивая усы, спросил Лужа.

— А Украине в этом плане повезло меньше. У нее такого мифа нет. Все эти народные обычаи, бандуры, вышиванки и прочий этнографический хлам есть у любого народа. Для мифа этого недостаточно, особенно в наше скоротечное время. Даже на английский парк нужно лет триста, чтобы люди увидели его красоту. А что есть у Украины? Стремление к независимости не уникально. В каждой стране есть область, народ, племя, которое стремится обособиться. Что еще у нас есть? География, самостоятельность, осознание себя как народа, как не-русских. Есть земля и море. Это всё слишком материально. У нас нет главного — мифа о величии! Нам катастрофически нужна маленькая победоносная история. А если у народа нет великих басен о нем самом, то рано или поздно он предпочтет красивые басни соседей.

— Так не давали же. — Пожимал плечами Лужа.

— А кому когда давали? России, может, давали? Но у русских есть свое Куликово поле, а у украинцев — нет. Мифа нет без победы, а победы — без войны. У Украины побед не было и быть не могло, поскольку победы украинцев встроены в русскую или польскую историю. Все, сугубо свое, украинское, будет неизбежно бедным. Поэтому Украина рано или поздно обречена войти в чужую орбиту, принять чужой миф. Увы, Украина — это роза, привитая и расцветшая на русской почве. Без этого корня она будет чахнуть, превратится в колючий шиповник. Да, она будет существовать, но она выродится. Живые побеги расползутся по иным садам, а основное растение задавят более сильные культуры, нравится это нам или нет. История жестока. Но поскольку история — это книга с открытым концом, и невозможно раз и навсегда установить вечный мир, прочертить окончательную границу, расставить все точки, то здесь всегда будут жить силы беспокойства, поиска себя, сомнения.

— А Киевская Русь? — отвечал Лужа. — Чем тебе не миф? Она древнее России, а значит ее корни глубже. И она неизбежно обратится к себе, заново прорастет в своей национальной почве. Это всё — вопрос времени. Кончится эра перекрасившихся коммуняк, и национальное самосознание вернется к своему прошлому. Главное — укреплять его, воспитывать, поливать эти корни. Конечно, это будет непросто. Нас гнобили поляки, потом царская Россия, потом СССР. Но мы сохранили самосознание, и теперь нам, как молодой нации, которая еще только формируется, представлен исторический шанс.

— Ницше говорил: фанатик легко занимается отрицанием, но когда формирует образ поклонения, то становится невероятно близорук. — Парировал Силин. — Куда проще отрицать СССР, царя, поляков. Но меня всегда удивляло, почему вы сильны только «программой минус». Создайте нечто положительное, причем подлинно свое, ни на кого не похожее, и чтобы это всем понравилось. Вы в этом своем национализме сидите, как в смирительной рубашке, точнее — вышиванке. Киевская Русь? А ты думаешь, что там не было бардака? Ведь это — времена удельных князей и бесконечных междоусобиц. Вы остались там, в древней раздробленной Руси, и ваша история остановилась. Вы хотите перекинуть мост в прошлое, но что дадут вам те корни? Чему научат? Россия отказалась от национализма, и это дало ей новое поле для жизни, для расцвета, нравится это или нет. Именно поэтому в ней творило столько иностранцев. Поэты, ученые, все эти Беллинсгаузены и Багратионы — они же стали русскими. И это преодоление национальных границ — достижение, поскольку в них сформировалась новая, более сложная реальность.

— А мне кажется, это говорит о том, что русские не способны на свою идентичность. Они не способны на подлинно свое, русское, поэтому и берут с мира по нитке. — Говорил Лужа. — Они даже на протест против тирана не способны. Они всегда рабски поклонялись тому, кто жесток с ними. Вот хотя бы на это посмотри. — Он поднял рюмку. — У нас все пьют самогон. Сами гонят, сами пьют. Потому что мы — хозяйственные. А в России пьют только водку. Казенку, понимаешь? Они платят государству за то, что можно самим сделать в два щелчка. Почему не делают?

— Может, потому что — государственники?

— Нет. Или потому что ленивые, или потому что боятся! Русские просто органически неспособны к труду на себя. На свое, личное благо.

— Если бы боялись, то не победили бы ни Наполеона, ни Гитлера. И с турками едва бы справились. Пустили бы себе в огород цивилизаторов, как Мазепа… Хотя иногда мне кажется, что украинский национализм — он вообще не терпит государственности. Вы защищаете жесткую националистическую структуру, но если она появится, — вы в два прыжка станете анархистами.

— Почему?

— Потому что она потребует от вас жертвовать на благо родины, а вы же все индивидуалисты, вам свобода нужна. — Силин неожиданно он обернулся к Тому, как бы беря его в союзники.

— Вот всегда так с националистами: ты им про высшие смыслы, а они тебе про садок вышнэвый. А ты что думаешь?

— Я? А я не думаю про все это. — Сказал Том.

— А ты попробуй. Думка мозг развивает, — с чувством сказал Лужа.

Том пожал плечами.

— Вот была у меня раньше под окном клумба. Цветы там такие высокие росли, не знаю как называются. Белые, розовые. Шмели над ними летали, бабочки всякие. Даже алкоголики не опорожнялись там, — до того было красиво. А потом пришла славная Перестройка, и клумба превратилась в грязную помойку.

— Да, со славой Михаил Сергеевич состоял в беспорядочных связях. — Невпопад ввернул Силин.

— Я так и не понял, как это произошло. — Продолжал Том. — Клумба вроде бы и против СССР не голосовала, и независимость не поддерживала. Я также не уверен, что клумба — символ проклятого совка, поскольку нравилась она всем независимо от убеждений. Она вообще была как-то в стороне от политики. Лично я не припомню ни одной листовки против клумбы, но она взяла и умерла. Ради новых светлых идей ее потребовалось затоптать. Почему?

Том выпил рюмку, шумно вдохнул носом. Его никто не перебивал.

— Я знаю, почему это случилось. Потому что клумба хоть и на земле, но, по-сути, она не материальна. Люди забыли о небе, и стали считать только выгоду. Настало время огородов. А от клумбы выгоды не было никакой. Ни картошки тебе, ни кабачков, — еще и поливать нужно. Но без нее люди стали только хуже. Они смотрят на загаженный пустырь и злятся, потому что помнят клумбу. Восстанавливать ее не выгодно, но и выгода не решает всех проблем. Это я к тому, что пока в ваших теориях не найдется места обычной клумбе, то грош им цена. Что-то в ваших сюжетах не прописывается. И это что-то — очень важное, что нельзя пощупать. Не знаю, может где-то по-другому. На Украине — так.

— По новым правилам теперь правильно говорить не «на Украине», а «в Украине». — Сказал Лужа.

— Я согласен. — Сказал Том. — Только рано еще так говорить.

— Это почему?

— А потому что в Украине все мы будем только после смерти. А пока еще на ней, сверху. — Том отошел. Ему хотелось послушать Перовского.

Перовский, высокий молодой человек болезненного вида, с худым вытянутым лицом и темными кругами под глазами, в таких местах появлялся редко. Очевидно, что к Лелику его завели какие-то важные дела. Он стоял в углу у печки и разговаривал с Мясником. На самом деле он разговаривал с самим собой, поскольку его мало кто понимал. И уж тем более не Мясник, этот простоватый шумный коротышка с большим, не по возрасту опухшим лицом. Мясник был довольно грубым, даже хамоватым человеком, и сошел бы за гопника, если б не увлекся Death-металлом и связанной с этим атрибутикой смерти, черепов, перевернутых крестов и раскопанных могил. Это полное утробного рева музыкальное течение несколько приподняло над его природным окружением, добавив личности Мясника особой инфернальной эстетики, и ввело в круг людей более умных и тонких.

— Человек, — говорил Перовский, глядя куда-то поверх Мясника, — это посредник между небом и землей, медиатор вселенной.

— Однозначно! — Соглашался Мясник.

— Его глаголы воспаряют к Небу, и требуют, они требуют от него ответа. Но Небо молчит. Почему оно молчит?

— Почему? — Удивленно спрашивал Мясник, оглядываясь по сторонам.

— Может быть потому, что человек не умеет его слышать?

— Может быть ты бы закусил, Петрович? — говорил Мясник, подражая интонациям Перовского и постреливая на него маленькими, уже осоловевшими глазками, в которых всегда горел нервный злой огонек.

Он называл Перовского Петровичем, произведя это прозвище из фамилии, что казалось ему невероятно смешным. Но Перовский никогда не имел к нему претензий.

— Это было бы слишком просто! — Отмахивался Перовский. — Да и что мне даст материя? Одни становятся ее рабами. Другие — наоборот, уходят в аскезу. Нет, человек призван к большему. Он призван стоять по ту сторону всего, что есть в этом мире. Только так он может стать Богом, ибо и Творец всегда вне твари, Он больше ее.

— Но как? — делано удивлялся Мясник, театрально разводя руки и давясь от хохота.

Перовский был начисто лишен чувства юмора, и никогда не понимал, почему собеседник смеется.

— Человек сам становится Богом только тогда, когда в храме его сердца поселилась Sophia. Фило-София, любовь к мудрости навсегда меняет его. Подлинный философ всегда играет с огнем, он опасен!

— Еще как опасен! — Вторил ему Мясник, потрясая тяжелым, как кирпич, кулаком.

— Он всегда ходит на грани жизни и смерти! — Продолжал Перовский, слегка покачиваясь на носках. — Войны он рассматривает как великие мистерии, но его может убить чистый лист бумаги! С презрением смотрит он на сильных мира сего, на всю эту погрязшую в низменных страстях псевдо-элиту. Мы, философы — подлинная интеллектуальная элита! Только мы вправе управлять этим миром!

— Ааааа! — Орал Мясник. — О да!!!! Мы будем править миром!

И зачем-то добавлял, все также утробно рыча:

— Напалм дээээ-аз! Петрович, только скажи, — когда? Когда это случится?

— Здесь и сейчас! Нет никакого течения времени, — говорил Перовский, — мы сами становимся рабами эпохи сиюминутного, катим колесо Сансары, выбрасываем на помойку сакральные мистерии, покорявшие Платона, древнеегипетские жреческие практики и опыты средневековых алхимиков, интуиции суфиев и открытия Анненербе. Они стремятся профанировать самую суть мира, швыряя собакам последние святыни прошлого, и под радостный вой толпы…

— Ууу! — Подвывал Мясник, крутясь волчком и опрокидывая в себя очередную рюмку самогона. — На, выпей еще!

Перовский благодарно брал рюмку, отхлебывал маленький глоток, и продолжал.

— Эти тугоумные материалисты запаслись мнениями обо всем, что выходит за пределы их кругозора. О древних Элевсинских мистериях, об архаических культах, о суфизме Востока. Они называют, но не знают, изучают, но не чувствуют. Понять что-то можно лишь изменив свой ум, проникнув в суть явления, а не пришпилив объяснение, словно бабочку шпилькой. Эти люди собирают гербарии, но они не в состоянии постичь онтологическую красоту живого мотылька.

— Кстати, у моего деда пасека есть. — Сказал Мясник. — Скоро качать будет. Привезти тебе медку, Петрович?

— Что? — На секунду Перовский потерял мысль. Он беспокойно оглянулся, будто пытаясь отыскать ее хвост, но обнаружил только рюмку в своей руке. Удивленно моргнув, он допил ее содержимое, и, подняв вверх палец с длинным огрызанным ногтем, продолжил:

— Наш мир оставлен богами, но мы способны поднять дух над материей, переплавляя свинец невежества в золото чистого знания.

— Ааааа-а! Как же ты хорошо говоришь! — Орал Мясник. — За материю! Тьфу. За эту. Это. Дух!

Том подошел к Лелику. Тот о чем-то беседовал с поэтессой Оксаной Адамовной. Та держала его под руку, и, загадочно закатив глаза, говорила.

— А знаете, Сергей, вы не смотрите на мой возраст. В душе я молода, и по-прежнему остаюсь романтиком. Вот, к примеру. Денег у меня, конечно же мало, но как получу зарплату, — на одну половину куплю палку колбасы и яиц. Нажарю, знаете ли, яиц целую сковородку. Люблю очень яишницу с колбасой, с лучком! И хлебушка туда покрошить. А на вторую половину — куплю билет в Киев, и как ма-ахну на съезд националистов!

Лелик уже подвыпил, что было заметно по его раскрасневшемуся лицу. Он улыбался в бороду и щурил глаза.

— Знаете, Оксана Адамовна, — говорил он, — Когда анархисты придут к власти, они не будут препятствовать вашему национальному балагану. И здесь нам с националистами по пути. Но только до тех пор, пока националисты не изберут себе фюрера. А вы такие, вам без фюрера нельзя. Хоть завалящего, хоть плешивого, но чтобы всех в узде держал. Я даже знаю, зачем вам фюрер. Вы по плетке тоскуете. Только кажется вам, что вы других пороть будете, а на самом деле — вас.

Оксану Адамовну такие шпильки не только не отталкивали, но даже заводили.

— Анархизм, Сережа, — это очень интересно, и, я бы даже сказала, — романтично. Меня это тоже в молодости покоряло. Это, знаете, такая свобода, такая свобода, знаете ли. — Страстно говорила она, и ее грудь приподнималась от глубокого вздоха. — Но в нем слишком много индивидуализма. Это как парус одинокий. Такое добровольное политическое одиночество. Но мне кажется, — продолжала она, хитро подмигивая и делано грозя пальцем, — что лично вам одиночество не грозит.

Лелик загадочно улыбался в бороду. Оксана Адамовна была пьяна и легка. Наслаждаясь эффектом, она жарко продолжала:

— Одиночество — плохое подспорье для управления страной. А в нашем национальном парламенте найдется место и для вас. Как для самовыдвиженца.

— С вами скучно. Вы же все теоретики. Кропоткин говорил, что человек, вкусивший жизни сполна, — он философ более, чем какой-нибудь отвлеченный Шопенгауэр.

— Ружье уже висит на стене. — Плотоядно усмехнулась Оксана Адамовна.

— Я не уверен в ваших силах.

Оксана Адамовна протерла запотевшие старомодные очки в роговой оправе, впервые за вечер глянув на Лелика как учитель смотрит на отстающего школяра.

— А вы знаете, чем Украина отличается от Греции?

— Чем?

— В Греции всё есть, а на Украине всё может быть.

***

…Уже светало, когда гости стали расползаться. Том курил во дворе, Монгол, невидяще глядя перед собой, сидел у крыльца на скамейке. На веранде, под столом, тяжело храпел Мясник, с чердака доносилось звонкое сипение Оксаны Адамовны.

На веранду вышел Лелик. Его пошатывало. Засунув в рот носик чайника, он жадно допил остывший чай, и, сплюнув заварку, спросил Тома:

— Вы остаетесь?

— Не, мы домой.

— Ну тогда валите отсюда. В Крым, в Крым, все в Крым. Башка болит, спать хочу смерть. Надоели.

— А этот твой… Крымский… Адресок дашь?

— Ща, погодите, забыл. — Он мотнул головой, скрылся за дверью, и пропал.

— Уснул, что ли? — Том с Монголом топтались во дворе, ежась от утреннего холодка и слушая первых утренних птиц.

Наконец, дверь распахнулась, но вместо Лелика в дверях показались Силин и Перовский. Они молча стояли в проеме двери, схватив друг друга за грудки, то ли чтобы не упасть, то ли выясняя отношения. Лицо Перовского, обычно бледное, светилось нездоровым румянцем. Силин же, наоборот, был опустошен и подавлен.

— То есть ты хочешь сказать, что мысль материальна? — Наконец спросил Силин.

— Философия — это моя сущность, это стержень моего самоощущения! — отвечал Перовский.

— А ты невероятно талантлив. — Устало произнес Силин. — Это я тебе как гений заявляю.

— А вы, однако, сволочь!

— А ты — настоящий интеллигент!

— Почему это? — Насторожился Перовский.

— Потому что интеллигент со сволочью всегда на «вы». — Силин, наконец, оторвался от собеседника, и устроился на скамейке у крыльца, пытаясь прикурить.

Наконец, появился Лелик. Тяжело спустился по ступенькам, чуть не сбив Перовского, заметил Силина, остановился.

— Силин! А, Силин!

— Чего тебе?

— Давай выпьем.

— Так кончилось всё.

— Это да. — Лелик укоризненно глянул в окружающий мир. — Ну может рюмку чаю накатим? За всемирную анархическую революцию.

— Все это треп и чепуха. — Сказал Силин. — Лучше спички дай.

— А что не чепуха? Идеи твои русофильские?

— И идеи мои тоже. Спички — вот что нужно.

— А из искры пламя — слабо?

— Курить хочется.

— Слышь, Силин. А как же все эти истории про русский миф, про царство справедливости.

— Это все там, — Силин махнул рукой куда-то вдаль, в сторону разгорающегося зарею неба. — Это не для нас. У нас русская идея невозможна. У нас нет и не может быть русской оппозиции. Я сегодня это понял.

— Это почему же?

— А потому, что русский и украинец — это одно и то же. Вот казахи могли бы создать свою украинскую партию. И таджики. И молдаване. А русские — нет. Ну нет у них на этой земле никакой уникальности. Украинец растворяется в России так же без остатка, как и русский на Украине. Политика — это лишь форма, но сущностной инаковости нет, понимаешь? Никакого тебе уникального творческого предложения. Лучше всего это чувствует украинский националист, но он не может это принять, потому что тут же умрет, превратится в русского. Оттуда у него такой отрицательный заряд, оттуда он не живет, а постоянно корчит из себя что-то, наряжается. Как в сказке, понимаешь? Националисты — это заколдованные русские.

— Я ж говорю, тут только анархия.

— Лучше спичек дай.

— А в анархисты вступишь?

— Вступлю, только до утра.

Лелик полез в карман, но вместо спичек с удивлением вытащил оттуда смятый конверт, клочок бумаги и карандаш. Некоторое время смотрел на эти странные предметы, потом сурово глянул на Тома.

— Что, и вы тоже против мировой революции?

— Мы за мировую любовь. — Ответил Том.

— От любви до оппортунизма — один шаг. — Лелик расправил листок на колене, чиркнул пару строк, засунул в конверт. — Передайте Индейцу лично. На конверте его обратный адрес.

— Если найдем, — передадим. — Монгол засунул конверт в карман брюк.

— Давайте, выметайтесь! Долгая дорога лучше чем казенный дом. Да, и вот еще. — Лелик оглянулся, на миг стряхнув с себя алкогольный угар. — Как будете уезжать, — осторожней на вокзале.

— Спасибо, Лелик. Удачи!

— Бувайте!

Они зашагали по направлению к лесу.

— Короче, рюкзаки не берем. С рюкзаками зайцем ездить нельзя, палево откровенное. — Говорил Том, чавкая мокрыми от росы кедами по курящейся туманом полевой тропе. — Сумочка небольшая на нос, и всё. Чтобы, там, самое необходимое. Первое. Взять по одной шторе. Это вместо палатки и спальника. Их все равно нет, а закрыться от ветра или комаров не помешает. И объем у них куда меньше палатки. Второе. Я возьму пару литров спирта. Это восемь батлов водки, а в случае чего — и магарыч, и антисептик. С пустыми руками в гости ехать стрёмно, а с таким багажом никакой индеец не откажет.

— Ого! Откуда спирт?

— С базы одной. Валера, колдырь дворовой, навел. За бутылку.

Том вдруг ярко вспомнил, как, поворачивая ключом вентиль серебристой бочки, увидел метрах в пяти от себя огромную овчарку. Он замер, затаился. Пес прошел мимо, даже не повернув голову в его сторону, и скрылся в глубине склада… Вернувшись под утро, они сидели на кухне у Серого и гадали, неподвижно смотря на две полнехонькие канистры.

— Валера клялся, что этиловый.

— Все равно стрёмно.

В этот момент к ним вышел заспанный кот Джем, и зевнув, тернулся о ножку стула.

— Хоть и жалко тебя, но выбора нет, — вздохнул хозяин, и откупорил канистру. Он отрезал коту, не избалованному едой и вниманием, шмат колбасы, и обильно смочил его спиртом. — Держи, Джем. Зверю зверево.

Джем брезгливо понюхал колбасу, потрогал ее лапой, недоуменно посмотрел на хозяина. В конце концов, демонстративно морщась, съел.

— Радикально, я понимаю, — развел руками Серый. — Но уж лучше кот, чем... А я чайничек поставлю.

Пока они заваривали чай, кот съел еще один кусок колбасы. Затем поднял голову, внимательно посмотрел на людей долгим человеческим взглядом. Пошатываясь, вышел в коридор… И, вдруг, рванув с места, поскакал галопом сквозь спящую квартиру, пока не ударился головой в дверь.

— Убился? — Шепнул Том.

Серый прислушался.

— Непохоже.

Действительно, из-за угла вскоре снова выглянул кот. Он улыбался, хотя и был предельно сосредоточен, как-то излишне погружен в себя.

Том хотел было взять его на руки, но не успел. Кот, заняв исходную позицию для прыжка, замер на миг, а затем снова бросился вперед. Сухой удар полого предмета снова рассыпался по углам, затих.

— Во дает! Еще раз, и дыру пробьет, — прошептал Том.

Но третьего раза не было. Джем, вернувшись на кухню, прошел юзом вдоль стены, повалился на бок... И затих.

Приятели, поглядывая на кота, молча пили чай.

— Щас посмотрим, — наконец сказал Серый, и пощупал кота за шею.

— Жив? — Нетерпеливо спросил Том, уже разводя спиртом воду.

— Теплый! Дрыхнет радикально.

…Через час они стояли перед спящим котом на коленях, и, размазывая пьяные слезы, говорили:

— Прости нас, Джем. Прости за такое… Выручил, брат…

— И с тех запасов пару литров осталось. — Закончил Том.

Монгол угрюмо кивал, думая о чем-то своем.

— Третье. Смена белья. Чистая рубашка и шорты для прогулок по городу. Чтобы ежели чего, — никто не отличил нас от обыкновенных мажоров. Ну там, личные принадлежности. Нож, бритва, щетка, и все такое. Я бы охотничий нож взял, но мало ли. Возьму столовый. Теперь по жратве. По кило сала на нос. По две пачки риса и гречки на каждого. Ну там, или сколько в сумку влезет. По две пачки чая. Хлеба купим на месте.

— Слышь.

— А?

— А ты Лелику этому доверяешь?

— Не понял?

— Ну, не знаю. Мутный он какой-то.

— Почему?

— Не знаю. — Монгол пожал плечами. — Разговоры какие-то непонятные. А сам всё зырк да зырк за всеми. Как надзиратель. Слушает, и на ус мотает. А ты ему взял, и все так рассказал.

— Да ты что? Да Лелик… — Том даже остановился.

— Да? Ну ладно. Может показалось чего.

— Ну ты даешь!

— Забыли. Короче, из припасов главное — всё впихнуть.

— Впихнешь, если захочешь. — Помолчав, сказал Том.

— Я флягу воды возьму. — Сказал Монгол.

— У меня есть карта железных дорог, с расстояниями. Ну и ключ-треугольник от вагона. Когда едем?

— Хоть завтра.

— Не, завтра не годится. Если ориентировки есть, то сейчас самая страда.

— Ну, давай еще дня три посидим, и вперед. Только из дома не высовывайся.

— И ты тоже.