«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 8. «У Лёлика»

Когда город укрыли прохладные сумерки, Монгол вышел из дома. Стараясь идти малозаметными безлюдными проулками, он быстро миновал последние заводские корпуса окраины, двустволку районной котельной, и вскоре зашагал вниз, по пыльной проселочной дороге в сторону леса, за которым пряталась дача Лелика.

С Леликом его познакомил Том. Монгол бывал у него пару раз, но они так и не стали друзьями. Лелик витал в иных, политических мирах, до которых Монголу не было совершенно никакого дела.

Поглаживая на голове микроскопическую щетину, он быстро шагал под горку, радуясь, что вырвался, наконец, из четырех стен на простор. Поля, поля, небо, и — тишина. Никого вокруг. Только колосится по обе стороны дороги тяжелая, еще незрелая рожь. Легкий ветерок безмятежно гонит по ней желто-зеленые волны вдаль, в синеющий на горизонте океан леса.

Наконец, спуск кончился, дорога свернула влево, а он пошел через поле, зная, что рано или поздно вновь пересечет ведущую в лес грунтовку. Из-под ног взмыл в небо жаворонок, зазвенел безмятежно, словно приемник, который никак не может найти нужную волну.

Он поглядел вверх, и вдруг, сам не ожидая от себя, широко распахнул руки и завалился прямо в рожь. «Никуда не пойду. Буду так и лежать здесь, пока не умру. Прорасту насквозь травой, чтобы тихо и никого, чтобы никто не мешал».

Он долго лежал, глядя в сиреневое вечернее небо, пока не укусил его где-то у лопатки большой рыжий муравей.

Грунтовка вела в сырой, пахнущий вечной осенью и комарами, лес. За лесом блеснула река, спряталась на время за холмом. Монгол пошел вдоль берега, перебрался через мост, и вскоре уже открывал знакомую калитку.

Из дома доносились шум, гомон, женский смех, звон посуды. У Лелика как всегда было полно народу.

На крыльце сидел известный городской националист по-кличке Лужа. У него были длинные висячие усы пшеничного цвета и длинный же оселедец редких волос на коротко стриженной макушке. Лужа был лобаст и всегда угрюм. Он и на мир смотрел как-то недоверчиво, исподлобья, чем невероятно напоминал поэта Тараса Шевченко.

Лужа был знаменит тем, что имел у себя дома гроб. Этот гроб он время от времени сдавал в аренду различным политическим силам, которые таскали его на демонстрации, подписывая то «Коммунизм», то «Кравчук», то «Реформы».

Лужа увлеченно беседовал с Оксаной Адамовной, невысокой полной женщиной средних лет, преподавателем этнографии в местном ПТУ. Как и Лужа, Оксана Адамовна была националисткой, но, в отличие от первого, была всегда легка в общении, любила пошутить и посмеяться.

— Привет. А Лелик есть?

Ему махнули куда-то внутрь. В глубине дома Монгол увидел русофила Силина, интеллектуала Перовского и сатаниста Мясника.

— Винегрет человеческий! — Ухмыльнулся он.

Сам Лелик был харьковским анархистом, который по каким-то причинам перебрался в их город. Он предпочитал жить на даче, поскольку, как говорил, был на заметке у местных органов милиции. Бывало, что менты щипали анархистов за самиздат, в котором не только предлагалось активно бороться против режима, но и подробно описывались методы борьбы с милицией, изготовление оружия и взрывчатки. Крамольные издания и листовки приходили большей частью из России, — а что еще может идти из большой и отсталой страны, которая к тому же на грани развала? Впрочем, в спокойной и мирно развивающейся Украине всё это воспринималось скорее как детские шалости заигравшихся в зарницу пацанов.

Почему Лелик убежал из Харькова, точно не знал никто. Одни говорили, что он влюбился в дочь местного бандита, сделал ребенка, и ему в спешке пришлось убегать из города. Другие считали, что он отступил от канонов анархизма, и сами соратники приговорили его к смерти за предательство. Сам Лелик либо молчал, либо отшучивался, говоря, что всегда тосковал по глубинке. Так или иначе, но теперь он скучал по интеллектуальной жизни бывшей столицы, собирая тех, кто хоть немного отрывался от бытовых проблем и воспарял к глобальным вопросам. Таких в городе было немного, поэтому Лелик дорожил всеми, независимо от их точек зрения, выбирая по двум критериям: личная симпатия и презрение к власти. Такие, как он считал, на донос были неспособны.

Монгол вошел вовнутрь, распахнул дверь комнаты. Застолье было в самом разгаре. Лелик сидел в старом потертом кресле, и, поглаживая клочковатую карабасову бороду, курил трубку. Он был старше Тома и Монгола лет на семь, и поэтому казался невероятно мудрым. Рядом с Леликом, на табурете уже сидел Том.

— О, Саня, наконец-то! — Приветливо сказал Лелик. — Заходи, дорогой!

И обратившись ко всем, продолжил.

— Дамы и господа, мы сейчас с ребятами на секунду отлучимся. Продолжайте выяснять отношения! И помните! У каждого есть право высказать мою точку зрения!

Они вышли на веранду.

— Ну что, поздравляем героя! — Лелик похлопал Монгола по плечу. — Что этот ты облысел? От волнения?

— Не смешно. — Монгол сел в кресло.

— И что скажешь? — Лелик сразу посерьезнел.

— А что я? Вон, Том вроде чего-то знает, — он пожал плечами. — Может оно все как-то само собой затихнет.

— Вряд ли затихнет. — Ответил Том. — Я по телефону говорить не хотел. — У меня две новости: плохая и очень плохая.

— Давай с плохой. — Монгол зачем-то достал из кармана зажигалку.

— Оля видела, как из «Ромашки» выносили носилки.

Монгол как-то сразу поскучнел, потрогал лицо, без интереса посмотрел в окно.

— А очень плохая?

— Человек на носилках был или без сознания, или труп.

В комнате стало тихо. За стенкой кто-то провозглашал веселый тост, кто-то тоненько и беззаботно смеялся. На крыльце Лужа горячо убеждал в чем-то Оксану Адамовну.

— Да, дела. Надо бы где-то отсидеться. По крайней мере не светиться, — проговорил Монгол, разрушая давящую тишину.

— Можно у меня месяц на даче пожить, — сказал Том. — Только я ж уволился, а мать нас двоих не прокормит.

— Моя поможет, если что, — Монгол уныло глядел в окно.

— Один месяц ничего не решит. — Лелик пыхнул трубкой. — По-хорошему нужно хотя бы три. А во-вторых, если они выйдут на Монгола, то и на твою дачу приедут через полчаса после того, как домой заявятся. И наоборот. А если возьмут обоих, то могут оформить «по предварительному сговору», а это отягчающее. Кстати, родители знают?

— Нет.

— Девушка эта в курсе?

— Оля? Тоже нет.

— Это хорошо. Но линять вам из города по-любому нужно. И чем раньше, тем лучше.

— В поход, что ли, уйти? Или уехать куда-то, до зимы? — Размышлял Монгол. — А, может, на заработки двинуть? Ванька, вон, на Кавказ ездил, виноградники сторожить. Мать была бы рада.

— Можно, конечно, и на Кавказ, — сказал Лелик. — Только нужно знать, к кому ехать. С бухты-барахты нормальную работу сейчас не найти. На Кавказе сейчас не очень, в России только пули ловить, а у нас если не по знакомству, то скорее всего обуют. Надо ли работать, если могут обуть, — вопрос открытый.

— Я бы и за жратву поработал, — Монгол пожал плечами, — пусть кинут. Сейчас не в деньгах дело.

— Ты неправильно думаешь. Вам с государством лучше вообще не пересекаться, потому что в теории одно, а на практике всегда по-другому. Вот, к примеру, кинут не тебя одного, а, скажем, бригаду. Или кто-то что-то украдет, а бригадир к ментам побежит. Или кого-то по пьяни отлупят, и он в больничку попадет. Много вариантов. Потом выяснять станут, кто виноват, кто откуда приехал. Линять придется. А если ты слиняешь, то на тебя все подумают, тоже искать начнут. Оно вам надо?

— Логично, — хмыкнул Монгол.

В комнате вновь повисла тишина.

— Давайте сначала, — наконец сказал Лелик. — Ясно, что хозяев заведения опрашивали. А раз вы еще тут, то на месте вас, как конкретных Васю и Петю, никто не опознал. Узнать вас могут, но где вы живете и кто вы, им пока неизвестно. Иначе бы уже приехали. Это дает слабую надежду. Во-вторых, в этой деревне к палеву может привести любая случайность: встреча в магазине, на улице, в автобусе. Кто-то кого-то обязательно вспомнит, узнает. Кто-то ориентировку видел, а ее уже наверняка намалевали. А хуже всего то, что узнать вас может незнакомый вам человек. В этом городе менты и бандиты — это одно и то же. Первые вторым сливают, а вторые для первых как санитары леса. Или зондер-команды. В-третьих, куда ты дел свой маузер?

— Не парься. Закопал в кадке с цветком. — Монгол беспрерывно крутил в пальцах зажигалку.

Лелик удивленно посмотрел на Монгола.

— Кадка, Сань, — это первое место, которое я бы проверил. Я просто гляну на землю в горшке и пойму, копал ты ее недавно, или нет.

Монгол похолодел.

— Сань, да ты что? — Сказал Том. — Сделай как Ванька. У тебя люк открыт на крышу?

— Открыт.

— Ну так вперед. Отпечатки сотри. И лучше повесь не над своим подъездом. Только вентиляцию не перекрой там, чтобы жарко кому-то не стало, и трубочистов не вызвали.

Приятели снова замолчали.

— Может родственники у кого где есть?

— У меня в Алуште дядя живет. — Медленно проговорил Монгол.

— Во дает! — Лелик хлопнул себя по коленям. — А чего молчал?

Монгол замялся.

— Ну как — дед... Двоюродный. Мы его дядей называем. Я у него последний раз лет в семь был, почти не помню. Он тогда еще в Москве жил, и мы с матерью к нему в гости ездили. Потом он легкими заболел, и к морю поближе перебрался. Но дядька героический.

— Это хорошо. Проведаешь старика, и тебя там точно никто искать не будет. А у меня в Крыму тоже человечек есть, Индеец. Живет во Фрунзенском. Он хороший музыкант и вообще отличный тип. Ударник музыкального труда, в прямом и в переносном. Ни одного концерта не пропускает. Монгол, ты же вроде тоже ударник? Короче, найдете о чем пообщаться, а заодно отдохнете, мозги проветрите. Я его, правда, лет сто не видал, еще с харьковских времен, но уверен в нем как в себе. Жаль, телефона нет, адрес только. Он впишет, я думаю. Или найдет, где вписать. Привет от меня передадите, перекантуетесь у него сколько можно. Если получится, то месяца три. А там, глядишь, все подзабудут. Тем более Том говорил, что гопы вроде не наши.

— Не знаю, все или нет. Но тот, что подходил, гутарил не по-нашему. — Подтвердил Том.

— А тебе неплохо бы волосы спрятать. Кепка есть?

— Нет.

— А лучше, конечно, подстричься. Прическу сменить. Палево откровенное.

— Это у меня не прическа, это принципы. А принципы по любому поводу не меняют.

— Ну-ну! — Лелик усмехнулся, вышел куда-то, и вскоре вернулся со старой джинсовой кепкой. — На, задом наперед надень, и хвост в городе из-за воротника не выпускай. Потом вернешь.

Том надел кепку.

— Блин, тебя не узнать! — Засмеялся Лелик.

— Я сам себя не узнаю в последнее время!

— А этот Индеец, — он как вообще? — Монгол вернул всех на серьезный лад.

— Я ж говорю: я уверен в нем как в себе, — твердо сказал Лелик. — Хотя, конечно, в себе я не всегда уверен. Да и столько времени прошло.

— Он ударник?

— В том числе. С Обломистом, кажется, в Харькове играл.

— С самим Обломистом? — Монгол аж подпрыгнул.

— Ага. То ли учился у него, то ли просто дружили. Но я не очень в этих делах волоку. Но человек он широкий, компанейский. Его весь Крым знает. Он обязательно впишет, а может работу какую найдет. Я думаю, это лучший вариант. Но вначале подумайте, как вы добираться будете? На собаках двинете?

— Не, на электричках долго, — ответил Том. — Это ж не в Киев, а мы не хипари, чтобы неделю тащиться. Мы на скорых поедем, зайчиками.

— Вот это правильно! Ни копейки капиталистам-угнетателям! — Захохотал Лелик, и его карабасова борода весело затряслась. — Бутылки сдали, и вперед. И не вздумайте бухать по дороге. Пожрать дня на три возьмите обязательно, а деньги в Крыму пригодятся. Хотя, конечно, деньги — это тоже пережиток капитализма. Но вы, я думаю, этот пережиток быстро переживете. Только ментам не попадайтесь, особенно здесь.

— Ну так что? — Монгол обернулся к Тому.

Том вдруг умолк. Он говорил, планировал, предполагал, но осознание необходимости ехать прямо сейчас и неведомо куда, пришло только-только, и застало его врасплох. Он никогда не уезжал надолго из дома, любил свою уютную дачу и всегда находил, чем там заняться. Но причин уехать стало вдруг сразу много.

Ему вдруг страстно захотелось сменить, как надоевшую одежду, саму жизнь. Уехать, уплыть, улететь куда-то далеко, хотя бы на время отложить, забыть все наскучившие бытовые проблемы, спрятаться среди незнакомых людей, стать другим. Но было еще и то, о чем Том и думать не хотел, и боялся себе признаться. Это его неразрешенный, неоконченный спор с отцом. Простить? Как его можно простить? Жить дальше, как будто ничего не случилось? А если случится? Как потом жить?

— Ну? — Спросил Монгол.

— Надо с Дримом решить. У нас же концерт на носу.

— На две гитары сыграют с Иваном, в акустике. Я позвоню.

— Тогда я не против. — Сказал Том.

— Ну вот и прекрасно. — Сказал Лелик. — Двое — это лучше, чем ничего. Я сейчас в дом схожу, там чайник закипел уже.

Он вернулся через минуту. Разлил кипяток, набросал в чашки чаю со свежей мятой. Они пили его молча, как заговорщики, изредка и со значением поглядывая друг на друга, прислушиваясь к ночной тишине. Где-то неподалеку с глухим неживым стуком билась о фонарь ночная бабочка. За окном какая-то птица запуталась в ветках вишни, и, шумно хлопая крыльями, пыталась усесться поудобнее на ночь. В осоке у ручья без устали скрипела саранча и хохотали где-то неподалеку на ближайший дождь лягушки. Гости в доме тоже поутихли, будто почувствовав налившуюся тихими вечерними звуками дачную атмосферу. Мир будто сбросил толстую кожуру дневного напряжения, все наносное, вымученное, официальное, и теперь казался таким домашним, таким уютным, будто и не было больше ничего на свете, кроме этого дома, этого чайника, этого фонаря у порога.