«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 6. «Дачный телефон»

Мать уже спала, когда Том добрался до дачи. Скрипя половицами, долго бродил по своей комнате. Перед глазами вновь всплывало перекошенное лицо Беса и красная вспышка, эхо которой тонким комаром все еще пищало у него в ушах. Это воспоминание затаившейся угрозы, отсроченной расплаты время от времени возвращалось холодным шершавым страхом. В доме было душно.

— А, будь что будет. — Пробормотал он, вышел во двор, закурил. Ночь была теплой и звездной. Земля отдыхала от дневного зноя. Блаженная тишина царствовала вокруг. В ней было что-то весомое, мудрое, совершенное.

Он жил на даче всё лето, отсюда же ездил на репетицию. В отличие от их небольшого городка, здесь почти никогда не было пьяных драк или шумных разборок. Дачники знали друг друга, здоровались и ходили в гости, менялись рассадой, вместе отмечали праздники. Дача была иным, более уютным и совершенным миром. Миром взаимовыручки и неизменно приподнятого настроения.

Он посмотрел на небо. Где-то там обитал его приятель Ванька, туда уже переселились многие его друзья. «Почему я еще здесь? Кто это решает?»

Чужая смерть будто выбивала на время пыль из мозга, заставляла встряхнуться, осознать заново остроту жизни, лишь добавляя к ней муторную душевную боль. Каждый миг перед лицом смерти становился важнее, весомее. Его нужно было ценить, не прожигать напрасно. Погибшие друзья становились немым укором, грозили пальцем из небытия, заставляли быть предельно собранным. Они требовали услышать в себе эти крупицы истины, удержать их в сознании, не растерять со временем… Но разве они сами дорожили этой истиной? Разве берегли себя, разве тряслись над своим временным жильем из костей и мяса? Разве хоть кто-нибудь из них не хотел, чтобы на его похоронах звучал веселый и бодрый рок-н-ролл? Так почему этого не происходило?

— А что со мной могут сделать? — Том только сейчас заметил в своей руке дымящийся окурок, и усмехнулся. — В худшем случае к Ваньке отправить.

Ему стало легче.

***

Когда он проснулся, мать уже ушла на работу. На столе, на огрызке бумаги ровным почерком значилось: «Еда в холодильнике. Поешь — поставь назад, если останется. Мама».

Голова раскалывалась. Перед глазами снова ярко и тревожно всплыл вчерашний день. «Хорошо все-таки, что это было далеко от дома». — Подумал он, наливая в мойдодыр ведро воды. Умываясь, глянул на себя в зеркало, убрал в резинку волосы. «Может подстричься?». Ему стало стыдно перед собой за это мимолетное малодушие. Ванька бы так не поступил. Он бы еще и назавтра пришел в «Ромашку», и навел там шухера.

Том вышел на двор, глянул на голубое, безоблачное небо, и побрел к озеру. Его дальний обрывистый берег то и дело мелькал впереди, за дачными домиками и садовыми деревьями. Рыбаков здесь давно не было: с тех пор как рыбхоз перестал запускать малька, всю рыбу выбили электроудочками.

Быстро раздевшись, оглядел берег, привыкая глазом к искрящейся ряби, втянул носом пресный аромат тины, шумно продышался. Затем разбежался, нырнул, и, не закрывая глаз, сразу взял в глубину, — туда, где зеленовато-бурая тьма становится черно-коричневой и по-настоящему холодной, а в ушах появляется свист. Досчитав до тридцати, повернул вверх, и, отфыркавшись, с наслаждением растянулся на водной глади.

«Хорошо получилось. В первый раз всегда хорошо. Может быть даже нашу речку перенырнул, хотя там, конечно, течение. И в топляк бы головой не впилиться» — лениво и медленно думал он, глядя сквозь прищуренные веки на колышущийся от зноя дальний берег. Там, за прибрежными кустами едва виднелась крыша маленького белого домика. Когда-то он ходил туда как к себе домой, и там жила Светка, удивительная девушка со стальными глазами. Кажется, это было в прошлом веке, а прошло всего три года.

Он вздохнул, отвернулся, отгоняя грусть, пробежал взглядом по неровной линии берега. Посмотрел на стрижей, чертивших над водой свои стремительные линии, задержался на одиноком глупом рыбачке. Затем перевернулся на живот и поплыл к пляжу. Впрочем, пляжем его можно было назвать с большой натяжкой: это был крохотный пятачок песка, зажатый с двух сторон синеватым глинистым обрывом. По воскресеньям здесь загорали компании дачников, но в будни было совсем тихо. Но когда он уже подплывал к берегу, на пляж выбежали двое детей. Одного, пятилетнего соседского шалопая Виталю, он знал. Второго, пацана лет трех, видел впервые. Тихая гладь воды далеко несла их нехитрый детский разговор.

— Ух ты! Какое у вас тут озеро большое! — Восхищенно говорил тот, что поменьше.

— Да разве оно большое? — Снисходительно отвечал Виталя. — Я тем летом на море был. Вот море — оно большое. Море — оно ого какое.

— А море — оно больше этого озера?

— Конечно! Море — оно такое большое, что даже другого берега не видно, — авторитетно заявлял Виталя.

— Ну и что! Ну и что! — Не соглашался младший, явно ревнуя к неведомому гигантскому водоему. — А здесь, если за кустики сесть, то его тоже не видно!

Том вышел на берег, и через минуту уже вытянулся на позабытой какими-то строителями бетонной плите, закрыв глаза. Ему вдруг вспомнилось, как в детстве с родителями он ездил на море, кажется куда-то под Евпаторию. Он был такой же маленький, как эти пацаны, а море было невероятно далеко от их сельского домика. Каждый день он терпеливо тащился к нему целый час (который в детстве, как известно, длится с половину дня), вначале через пропахшее навозом село с белеными домами и аккуратно сложенным у заборов, похожим на огромные буханки хлеба, ракушечником. Затем — по плоской как стол, то бурой, то седой от соли, степи. Теплый, как дыхание, ветер доносил до них кисло-горький запах просоленной грязи лиманов, тины, вяленой рыбы и чего-то еще, непривычного и незнакомого. Сбоку, на горизонте, за невнятным ворохом курчавых степных колючек возвышался огромный, сотканный из сложнейшей металлической паутины, локатор. В жару его причудливая фигура отражалась от блестящей на солнце земли. Сверкая матовым серебром, он приносил в этот первобытный пустынный пейзаж какой-то смысл, очеловечивал его, и шагать становилось чуть легче.

Он долго шагал по песку, глядя себе под ноги и представляя, что идет по бескрайней пустыне с барханами и верблюдами. Затем белое марево горизонта окрашивалось тонкой сине-зеленой полоской, но это было еще не море, а всего лишь разогретое солнцем соленое озеро с грязными вонючими берегами. Море было дальше. Оно то маячило вдалеке, то скрывалось в низкой песчаной поземке, но пляж появлялся всегда неожиданно, будто щенок из засады, — теплый, с ласковым прибоем длинных волн и большими лопоухими ракушками.

Ему нравилось бегать, утопая ногами в крупном песке у самой границы прибоя, там, где отступает пенящаяся волна, и отливающий солнечной бронзой песчаный берег стремительно становится матовым.

— Море — это любовь. То бурное, то спокойное, но всегда глубокое, и всегда соленое. — Загадочно говорила мама, поправляя на носу большие и непривычные солнцезащитные очки. На берегу она всегда старалась поддерживать романтическое настроение.

— Море — это время, производящее песок для песочных часов, — разминая в пальцах папиросу, еще более загадочно говорил папка.

Когда солнце опускалось за сине-зеленую линию горизонта, они отправлялись в обратный путь по «кустыне», как называл ее папка, стараясь идти по своим следам, чтобы не дать кругаля. Иногда в кустыне поднимался ветер, и их следы успевало замести песком. Желтым дымом он стелился у самой земли, кусал за ноги. Тогда у чубов выгоревшей травы и одиноких красноватых былинок, у небольших кустиков и белых скелетов птиц, похожих на маленьких хищных птеродактилей, появлялись длинные конусы песка. От них вытягивались причудливые закатные тени.

Когда идти становилось совсем тяжело, и он начинал хныкать, то папка, сильный и добрый, как олимпийский бог, сажал его себе на плечи. К вечеру они возвращались в белый дом с черепичной крышей, давно не крашенными скрипучими ставнями и потрескавшимися от соленого ветра дверьми. Вечерами на улице было тепло, как дома. Родители сидели в беседке и пили домашнее вино, рассуждая о непонятном. Он сидел на руках у мамы, наблюдая за ночными мотыльками. Они слетались к вечеру на свет старого облупленного фонаря у беседки. Однажды к ним прилетела огромная бабочка, крылья которой были больше его ладоней. Папка поймал ее, дал погладить, а потом выпустил в теплую южную мглу.

Куда ушло оно, простое семейное счастье? Почему все испортилось? Разве нужно что-то делать для того, чтобы все было так хорошо, как было?

Том поднялся, мотнул головой, то ли вытряхивая воду из ушей, то ли отгоняя ворох ненужных воспоминаний, и малоприметной тропинкой пошел к дому.

«Что-то подозрительно спокойно на душе после вчерашнего. Так курица важно ходит по курятнику, еще не подозревая, что где-то рядом хозяин уже точит свой нож. Конечно, мозг — вещь хитрая, ленивая. Если долго думать о плохом, то он устает и всячески старается успокоить своего хозяина… Но ведь это не ответ… Оля! Может быть, она может помочь? По крайней мере нужно попробовать позвонить ей. А если она не в курсе, что там? Сказать, чтобы сходила на разведку? Но под каким предлогом? Сказать, что мы что-то слышали? Если вообще она куда-нибудь не уехала».

Через четверть часа он уже стучался в дверь к их соседу, бывшему путевому обходчику, а теперь просто пенсионеру-огороднику по-прозвищу Сонечко.

Тот долго не открывал. Наконец вышел, хмуро почесывая свое безразмерное брюхо, которое тщетно пыталась скрыть видавшая виды майка.

— Дядь Вань, доброго здоровья. Позвонить надо.

— А як же ж отсюда позвонишь? Цэ ж дача! — Сонечко лукаво прищурился, разводя руками.

— Дядь Вань, очень надо.

— Шо, прям приспичило?

— Ага!

— Ну як приспичило, то шо ж робыть? Тоди воно конешно надо. Зараз! — Сонечко скрылся в темени дома, и вскоре вернулся с небольшим эбонитовым ящичком в руках.

— Спасибо! — Том достал из него черную телефонную трубку с диском, большой амбарный ключ, и пошел к железной дороге. Там, недалеко от переезда, у самых путей стоял невысокий серебристый столбик с железным коробком наверху. Открыв ключом коробок, Том воткнул вилку трубки в крохотную розетку, достал из кармана листок с телефоном, и набрал на диске номер Оли.

— Алло? — Услышал он знакомый голос. Связь была непривычно чистая.

— Привет. Это Егор, бывший больной. Помнишь меня? Мы вчера приходили за микшером, а тебя не было. — Как можно развязнее сказал он.

— Конечно, помню! Слушай, прости пожалуйста, — виновато затараторила Оля. — Жара такая была, у соседки сердце схватило, а меня тут все врачом считают. Пришлось ее в больницу везти, а я так за нее испугалась, что даже записку не догадалась написать...

— Ничего, не страшно. С соседкой все в порядке?

— Да, все хорошо. Пришла в себя.

— Ну хорошо, что хорошо. У тебя все в порядке?

— Да, все в порядке.

— Жарковато вчера было.

— Ага. Очень душно.

— Не то слово как душно. — Том тянул разговор, лихорадочно соображая, как выйти на нужную ему тему. Но Оля его опередила.

— А у нас тут вчера в кафе что-то случилось, — сказала она. — Вроде даже стрельба была. Милиции понаехало. С вами хоть все в порядке?

— Та все нормально. Мы наверное раньше ушли, — ровно проговорил Том. — А что там было?

— Я не знаю. Я из больницы домой возвращалась, смотрю, — всё оцеплено. Ну меня-то пропустили, я же там живу. Потом смотрю, а из кафе кого-то на носилках выносят, и в «Скорую» грузят. Ну, я не стала близко подходить, постояла немного и ушла.

— Ничего себе, — Том почувствовал, как заныло где-то в животе. — Из кафе? На носилках?

— Ну да. В «Скорую» положили, и увезли.

— Хоть не накрытые?

— Не поняла?

— Человек в носилках не с головой накрыт? — чуть было не заорал он, но вовремя спохватился. — Извини, со связью что-то.

— Я не разглядела. Я только сзади видела, из-за спины санитара. Рука свисала, как неживая. Или без сознания, или убили.

— Ну ладно. Ты извини, что так вышло. — Он вытер выступивший пот.

— Это вы меня простите.

— Ну ладно. Тогда в другой раз встретимся, — он резиново улыбнулся в трубку.

— А когда?

— Пока не знаю.

— Ну, тогда пока?

— Ага.

Том выдернул шнур трубки, онемевшими руками смотал его, поспешно закрыл коробок. Ему хотелось закопать этот злосчастный прибор прямо здесь, и бежать, бежать куда-то, далеко-далеко. Заныла в висках голова, запрыгало сердце. Он глубоко вздохнул, невидяще глянул на марево уходящих в горизонт рельс, и быстро сбежал по сыпучему гравию насыпи на дорогу.

— Шо ты полохлывыйБеспокойный такий? Шо трапылось? — забеспокоился Сонечко.

— Ничего, все хорошо. Не спал просто, — пересохшим голосом проговорил Том, вернул трубку, и пошел к себе…

… Вроде бы кто-то постучал в дверь. Или показалось?

Он обнаружил себя сидящим на диване. В доме было темно: когда он пришел, то, кажется, закрыл ставни. Напротив, на столе трещал старый черно-белый телевизор. По единственному работающему каналу толстый мужик рассказывал о невероятных перспективах развития сахарной отрасли в их районе. Том никак не мог сосредоточиться на картинке, ероша волосы и зачем-то растирая руками лицо.

— Что же теперь делать? — Билась в голове, как в клетке, мысль. Звонкий стук в металлическую ставню заставил его подпрыгнуть на месте.

— Все, пришли. — На ватных ногах он вышел в коридор, открыл дверь. Привыкая к свету, всмотрелся в незнакомый мужской силуэт.

На пороге стоял седой красномордый дядька в драных спортивных штанах. Через весь его лоб шла темная полоса, — то ли от мазута, то ли от грязной ладони, которой он время от времени вытирал потное лицо. В другой его руке была потертая тетрадка.

— А мамка тута? — Спросил он, заглядывая через него в дом.

— Нет. А шо надо?

— Деньги на сторожей сдавать.

Том вынес деньги.

Мужик расслабился, подобрел.

— У Клавки кошка рожае, а я, бачь, заместо нэи бигаю, як цуцык! — Он разровнял купюры толстыми заскорузлыми пальцами и сунул деньги в полиэтиленовый пакет. — Ось тут распышысь.

Том взял ручку, немного помедлил, всматриваясь в разлинованный от руки листок, расписался. Деловой вид уставшего от беготни чумазого мужика немного успокоил его, даже рассмешил. «Э, нет. Так не годится! Хватит страдать раньше времени. Нужно взять себя в руки», — подумал он. Чтобы чем-то занять себя, поковырялся на огороде. В дом идти не хотелось: он, казалось, будто превратился в один миг в западню, в мышеловку, крышка которой вот-вот грозила захлопнуться…

— На ходу всегда лучше думается, — закрыв дверь на ключ, он не спеша побрел по дороге вдоль озера.

«Итак, что мы имеем? Когда мы убегали, он еще был жив. А потом его несли на носилках. Выходит, что он вырубился от потери крови или от болевого шока. Он катался по полу, держась за лицо. Или это была агония? Они же видели его после выстрела считанные секунды. Но поскольку выстрел был в лицо, то такая потеря сознания — это скорее всего повреждение мозга. Выходит, что пробит череп (мало ли что там был за патрон?). Не потерял же он сознание из-за холостого выстрела. Тогда или реанимация или смерть. Как минимум это уже уголовное дело, это покушение на убийство. Максимум — их ищут не только менты, но и бесовы друзья. И еще неизвестно, что хуже. Лишь бы Монгол не высовывался. Теперь по телефону о таких делах говорить точно не стоит. Им нужно где-то встретиться, всё обсудить… А что теперь будет с концертом? Эх, Монгол…Ты ведь еще не знаешь. Или?..

Ему почему-то вспомнился тот вечер, когда они катались у школы на скейте — новой, заморской игрушке, купленной однокласснику Кольке его отцом. В школьном дворе была удобная бетонная площадка, и дешевый скейт с твердыми пластмассовыми колесами скользил по ней легко, как самолет по взлетно-посадочной полосе. Егор сидел на краю широкого школьного крыльца и ждал своей очереди, как вдруг на порог школы, позвякивая намотанными на кулаки цепями, вломилась веселая толпа.

Один из них поинтересовался.

— А вы откуда?

— Отсюда, — ответил за всех Колька, с мучительной надеждой стараясь разглядеть в сумерках хоть одно знакомое лицо.

— А мы с Десятки. Не повезло вам, пацаны, — картинно вздохнул пацан, размахивая тросом с шестеренкой на конце.

— Понеслась! — Заорал кто-то, и толпа с воем ринулась на них, избивая всех, кто не успевал увернуться. Егор успел перемахнуть через перила крыльца, и нырнул в спасительную темноту пришкольного сквера. Он бежал быстрее ветра, и ему было так же страшно, как и теперь. И тогда он смог убежать. Нет, он определенно везунчик. А вот Кольке его же скейтом проломили голову…

Том вновь попытался сосредоточиться на услышанном по телефону. Это получалось с трудом. Мысли путались, их уносило в какие-то ненужные воспоминания, размышления.

Что теперь делать? С одной стороны Монгол часто раздражал его своей самоуверенной беспечностью. С другой, в той ситуации он поступил вполне разумно. Так или иначе, но его безмятежная жизнь вдруг резко, в один миг поменялась. В нее вошли страх и тревога, будто посреди зимы сорвало с петель дверь теплого, уютного дома. Нелепый, дурной сон, от которого он хотел проснуться, и никак не мог.

Он не заметил, как дошел до светкиного домика на другой стороне озера. Здесь явно давно никто не жил. Да и кому жить? Светка уехала с матерью в Москву еще три года назад, и дом был почти заброшен. Он, словно умирающий старик, подслеповато смотрел на озеро, поскрипывал ржавыми ставнями, осыпался.

Рядом пробежала собака, вернулась к нему, ткнулась мордой в ногу, шумно фыркнула.

— Шарик! Привет, бродяга! — Он сел, потрепав за шею приблудного дачного пса. Пес вильнул хвостом, и побежал дальше, по своим собачьим делам. Том глянул на пустой дом, будто ища в нем ответа, постоял немного, и побрел назад. Ему вдруг захотелось, чтобы дорога домой не заканчивалась, ведь там вновь обрушится на него горячая волна страхов, сомнений и тревожных ожиданий. Он снова попытался сосредоточиться на проблемах, обдумать его непростое положение, но голова будто отказывалась соображать.

— Угораздило же. Эх, Монгол, Монгол, гоповатая твоя душа, — снова сказал он, прислушиваясь к своим интонациям. Голос прозвучал неуверенно, и даже как-то одиноко.