«Безбилетники». Роман-сериал. Серия 11. «Ночевка»

Время летело быстро, еще быстрее убегал длинный-предлинный день. Все также текли вдаль рельсы, плавились на закате, остывали, кованые ударами тяжелых металлических колес. Их становилось все больше, пока не появились за окном в вечерних сумерках мрачные околицы закопченных заводов, подсвеченных редкими фонарями.

— Ты матери сказал что уехал? — Спросил Монгол.

— Да. Сказал, что к твоему дядьке.

— И я тоже.

— А насчет ментов предупредил?

— Конечно. Если спросят, — скажет, что ничего не знает. Уехал куда-то, на заработки.

— Правильно. Моя тоже. — Успокоился Монгол.

Том сверился с картой.

— А вот и Запорожье. Нам на выход.

Они тепло попрощались с машинистом, и, помня о непробиваемых белорусских проводниках, остались ждать новый тепловоз. Его подали через четверть часа. Из окошка кабины торчал пожилой мордатый машинист в синей фуражке, и жевал пирожок.

— Уважаемый! — Обратился к нему Монгол.

— Шо трэба, хлопци?

— Дядьку, а пустить нас до сэбэ.

— Та куды ж я вас визьму? — Скучно бросил машинист, не переставая жевать.

— А в заднюю кабину.

— Та туды низя.

— Та мы ж тока шо там ехали!

— Та ни. Машина новая. А вдруг вы шось поломаете, а мэни отвечать. — И машинист исчез в кабине.

— Раз на раз не приходится. — Усмехнулся Том.

— Но ночевать тут как-то не того.

На вокзале они посмотрели расписание поездов.

— Следующий только через три часа, а попутная собака через десять минут. Ты где хочешь спать? В запорожских хоромах, или где-то на полустанке?

— Предлагаю продолжить движение. — Сказал Монгол.

— Поддерживаю единогласно. — Ответил Том.

В вагоне электрички было почти пусто. Монгол сразу растянулся на деревянном сиденье, и, подложив под голову сумку, закрыл глаза. Вечерело. В вагоне включили свет. Том уткнулся лбом в стекло, всматриваясь в мелькавшие на горизонте редкие огни и выхваченные из сумерек полустанки. Ему нравились маленькие станции с крохотными, выбеленными мелом заборчиками, развесистыми яблонями и ленивыми кассиршами. Правда, после скорых казалось, что электричка ползет ужасно медленно. Что можно выскочить из вагона, и легкой трусцой оставить ее позади. Но выбора не было.

Уже совсем стемнело, когда они доехали до конечной, — небольшой станции со старинным, украшенным колоннами вокзалом.

Зал ожидания был маленький, и оттого казался набитым битком. В углу на желтых фанерных креслах устраивались на ночь два бомжа. Тут же галдело семейство цыган. Трое чумазых детей ползали по полу, играя в какую-то игру. У окна, под батареей, спал старик. У расписания стояла закутанная в черное старуха кавказской национальности, неподалеку сидели двое подвыпивших мужиков, напоминающих беглых каторжников.

— Душевно. — Монгол окинул зал глазами.

— Синочки, помогите бабущке, не понимаю ничего. — Попросила она.

— Куда едете?

— В Киев еду, к дочке. Станцию перепуталь, здесь выщель. — Она вдруг схватила руку Тома своей костистой, как птичья лапка, но сильной рукой. — Синочки, я правильно еду?

— На Киев только завтра, в два часа дня, другие тут наверное не останавливаются. — Том пожал плечами. — Зато рано утром есть поезд до Харькова. Если с пересадкой, то будет быстрее. А если нет, то ехать проще.

— Ага! Ага! — Успокоилась старуха.

Они вышли из вокзала. На платформе было пусто. Лишь во тьме, на самом краю перрона, сгрудившись у небольшого пузатого магнитофона, танцевали рэперы.

— Тоже куда-то едут. — Сказал Монгол.

— Молодцы! Свободные люди! Хотя, конечно, дрянь слушают.

— Не всем же быть такими умными, как ты. — Сказал Монгол.

— Синочки! — раздалось сзади. В дверях вокзала стояла все та же бабка.

— Синочки! — Повторила она. — Помогите мне!

— Так рано еще, бабушка. До поезда далеко.

— Дущно там. Воняет сильно. Тут хорощо. Воздух.

Они отнесли к скамейке два ее тяжелых чемодана, и узел тряпья.

— Вот спасибо вам. Подожьди! — бабка полезла в чемодан, и вытащила оттуда небольшой сверток, и сунула его в руку Монголу. — Чай хорощий, трава! Кипяток в поезде есть, можно в поезде попить.

— Не замерзли, бабушка? — Они сели рядом.

— Нет, синочки, тепло тут.

— А вы сами откуда?

— Абхазия.

— Красивые места. — Неожиданно встрепенулся Монгол.

— Быль там, да? — Обрадовалась старуха, и ее сморщенное лицо оживилось.

— Да, в девяносто втором был, в августе.

— Вай, как же ты туда попаль? Там же война бываль. — Горестно всхлипнула кавказка. Эмоции на ее подвижном морщинистом лице пробегали легко и быстро, как тени облаков.

— Ага. Как раз началась. — Монгол вытянул ноги, покрутил носками. — А мы не знали, что у вас война. Никто не говорил. У нас тогда все сразу деловыми стали. Крутились, что-то меняли. А у меня одноклассник был, Филин. Неприкаянный такой, все время его куда-то тянуло. Как-то раз он заехал Армению и хотел на Арарат залезть, но там оказалась граница. Проволока колючая, КСПКонтрольно-следовая полоса, все дела. Сработала сигнализация, его заметили. Он в камыши, его поймали. Допросили, ничего не поняли, и посадили в камеру, где-то в части. Ясное дело, напугали его как следует. Что светит ему как шпиону и перебежчику. Филин загрустил. Подумал, что жизнь кончена, что впереди тюрьма, а в тюрьму ему совсем не хотелось. Сделал он петлю из рубашки, кое-как голову продел, и повесился на лампочке. Но там то ли лампочка не выдержала, то ли рубашка порвалась. Упал он с табуретки, и разбил себе башку. В части испугались ЧП, и от греха подальше отправили его кукурузником на ближайшую железку, на станцию.

Монгол замолчал, достал сигареты, как хороший рассказчик, со знанием дела растянув паузу.

— Спички дай.

Он глубоко затянулся, выдохнул вверх, будто воспоминание, облако сизого дыма.

— Ну это присказка. Короче, приехал он домой и наврал нам, что в Грузии кожанки копейки стоят. Поехали, говорит, бизнес делать. А мы, балбесы, поверили. Деньги собрали, и двинули втроем. Пацаны совсем, не у всех еще паспорта были. Приехали в Адлер, спрашиваем: как в Грузию проехать? На нас все как на дебилов смотрят, и молчат. Никто ничего не объясняет. С нами еще Сява был. Он и говорит: о, смотрите, автобус в Новый Афон. Я там в детстве с родителями отдыхал.

— Это Грузия? — Спросил Том.

— Не-а, еще Абхазия. Грузия дальше. Но мы до Грузии так и не доехали. Филин включил заднюю: я с этой стороны не был, дороги не знаю. На самом деле ему было везде хорошо, кроме дома. А нам вроде как уже все равно куда ехать. Заплатили мы кучу денег, и едем в этот Афон. Автобус пустой, кроме нас никого нет. По сторонам смотрим: вокруг горы, ущелья каменные, реки в них текут. Утесы над головой висят, лопухи всякие выше человека. Красиво. Водитель курит, ну и мы закурили. Хорошо. Вдруг смотрим, — нас «Девятка» обогнать пытается. А водила наш резко руль влево, и давай ее к обрыву бортовать. Чуть в ущелье не столкнул. Вай, думаем, — Кавказ, джигитовка! Кое-как до этого Афона доехали. Спрашиваем, как в Грузию проехать, на нас опять смотрят и молчат. То ли языка не понимают, то ли говорить не хотят. Молчат все, как глухонемые. Сява и говорит: тут море есть, пошли купаться. Ну, пришли мы на море. Людей нет, туристов нет, пляжи пустые. На лодочной станции старики сидят за столом, молчат и траву курят. Дым до моря стелется. Искупались мы, сидим, думаем что дальше делать. Тут какой-то местный пацан подходит и говорит: «Валюта есть? А то я деньги разные собираю». Ну, поменялись мы с ним, рубли на купоны, по курсу. И тут он говорит: на берегу ночевать нельзя, могут быть диверсанты. С одиннадцати — комендантский час. Мы: что за фигня? А он такой: так у нас война с грузинами началась, мосты туда взорвали. Так что к вечеру куда-то с пляжа свалите, потому что с моря грузинский десант ждут, пострелять могут. Тут я вспомнил, как водитель «Девятку» в ущелье сталкивал: у нее наверное грузинские номера были.

Посидели мы немного, и пошли куда-то. Идем, смотрим, а там такая маленькая станция между тоннелями. Вокзал старинный, с колоннами, речка недалеко. Водопад журчит. Красиво. Рядом кинотеатр, а оттуда слышно, что индийский фильм идет. А вокруг — прям как Индия, только слонов не хватает. Лианы, бамбуки, пальмы всякие. Банан цветущий видел. Поели в ресторане, там тоже пусто. Перцу у вас, бабушка, в пельмени стаканами сыпят. Говорят: вам еще повезло, потому что красный кончился.

— ИтабупСпасибо (абх.), синок, хорошо рассказиваль, я как дома побываль! — Старуха улыбнулась, прикрыла глаза.

— Выпили мы пива, и так хорошо нам стало, что решили в горы полезть. Горы там очень красивые. Идем по тропинке, вдруг смотрим, — мужик навстречу идет, не кавказец. Оказался украинцем, нам обрадовался. Меня, говорит, Шрамко зовут, я «Кобзаря» три раза читал. Потешный дядька. А потом говорит: не, в горы не нужно. Костер разожжете, и не узнаете, кто вас в спину грохнул. Тут вначале стреляют, а потом смотрят, есть что с человека взять, или нет.

Бабушка всплеснула руками, горестно ойкнула, и, подоткнув узел под спину, снова закрыла глаза.

Монгол выстрелил окурком в темноту. Тот взмыл ракетой вверх, упал на рельсы, рассыпался пучком искр.

— Мы назад спустились, а тут и вечер. Потихоньку постреливать стали. Вначале где-то далеко, потом все ближе. Мы давай в дома стучаться, любые деньги за ночлег предлагаем. Не пускает никто. Боятся. Или через дверь говорят, или вообще не отвечают. Мы забегаем в какой-то подъезд. Сява в одну квартиру звонит, Филин в другую, я — в третью. Тут моя дверь открывается, и на меня девушка смотрит, через щель. В подъезде темно, она со света меня не видит, за дверь вот так вцепилась. Вся в черном, глазищи такие, на руке браслет серебряный. Я смотрю на нее, рот открыл. На ее красивое лицо, на брови. На губы, на глаза. Молчу и думаю: зачем я это увидел? Как теперь мне с этим жить? Стою как замороженный, спугнуть боюсь, как зверя дикого. Тут она к темноте привыкла, и меня увидела. Так глянула, потом смутилась, а в тех глазах… И «чего приперся», и «ну как я тебе», и «хороша, но не для тебя». Но тоже молчит, смотрит с интересом. Ждет, наверное, как я скажу. А я стою и думаю: зачем, думаю, Бог такую красоту создал, если при ней язык не работает? А потом шум в коридоре, она исчезла, вместо нее старуха. Бабушка ее наверное. Зыркнула на меня, и дверью хлопнула. А я так и стоял, пока Сява за рукав не дернул: бежать нужно.

Монгол замолк на секунду, вздохнул.

— Так вот. Выбегаем мы из подъезда, а вокруг уже грохот стоит. Стрельба, бэтээры: не ездят, — летают. И тараканы кругом. Огромные такие, рыжие, по улицам шастают, ничего не боятся. Чем-то на бэтээры эти похожи, только маленькие. Ну, бежим мы куда-то по кустам перебежками, падаем. И ржем в голос, и страшно. Вдруг смотрим — вокзал. Мы внутрь, а там пусто. Вообще никого. Ну мы уже не удивились, что никого. Кому хочется на работе сидеть, если война…

Монгол снова замолчал, поглазел куда-то вверх, задумался. Потом усмехнулся, повернулся к Тому.

— И знаешь, что мы сделали? Вот вообще не угадаешь. Там стояли такие желтые сиденья, из фанеры, ну, на многих вокзалах такие. Так мы под перила влезли, чтобы ноги вдоль кресел вытянуть, и заснули! Вырубились враз! Вокруг ад творится, ты как будто сидишь в железной бочке, а по ней со всех сторон кувалдами лупят. Грохот стоит, а мы спим! Я эту войну сквозь сон слышу, а встать не могу: устал как собака. И вроде как в детстве, — спрятался под одеяло, и не страшно. И пуля права не имеет.

— А потом?

— А потом в вокзал солдаты русские забежали. Смотрят на нас, как на инопланетян. Документы проверили, говорят: валите отсюда, идиоты, пока целы. Вас сейчас тут в капусту покрошат. Ну они там чуть погрубее говорили, я при бабушке говорить не хочу. А тут как раз поезд идет. Нас в него и впихнули.

Монгол глянул на абхазку. Она молчала, монотонно покачивая головой.

— Поезд Сухуми-Москва, я запомнил. — Сказал Монгол, чтобы рассеять всякие сомнения. — Ночью шел. Вот такая история, бабушка.

— Повезло тебе, синок! — Наконец, вздохнула старуха. — Пльохо, синок, когда война. Грузины и абхазы мирно жиль. Пришел Гамсахурдия, народ ограбил, ущёль. Грузины войну не начиналь, абхазы не начиналь. Гамсахурдия начиналь, змия. Грузин погибаль, абхаз погибаль, друг друга стреляль. Я в Сухуме жила. Грузин прищель, ограбиль, моему мужу прикладом зубы выбиль! Зубы хорощие быль, ни разу к врачу не ходиль!

— Если бы плохие были, наверное тоже было бы жалко. — Усмехнулся Том.

— И плохие жалько, и хорощие жалько! — Причитала старуха. — Всех жалько! Плохой человек — он тоже жить хочет, он тоже пользу приносит немножько чуть-чуть иногда, да?

— Ну, теперь там как дела? Там Шеварднадзе, кажется? — Спросил Том.

— Щеварднадзе всегда там, давно там! — Прошипела старуха с неподдельной ненавистью. — Щеварднадзе все устроиль, абхаз не любиль, змия! Дома пахать нужьно, сеять нужьно, убивать нельзя человек. Если убивать — кому жить тогда? Кому земля останется? Зачем земля, если человек стреляль, потом умер. Для могилы только земля щито ли? Война сыновей не даваль, война сыновей забираль.

— Неужели нельзя собраться, обсудить всё? Взрослые же люди.

Старуха вздохнула, невидяще посмотрела в конец платформы.

— У бещеный собака нет хозяина.

— Пойдем мы. — Том поднялся, взял сумку. Монгол тоже встал.

— Спокойной ночи, бабушка!

— Спокойной ночи, синочки! — эхом отозвалась старуха, и ее причитающий голос еще долго разносился по пустому перрону.

— Но вообще хорошие люди. — Произнес Монгол. — Добрые, как дети. Зачем друг в друга стреляют, — непонятно.

— Ну, мы ж тоже в детстве друг в друга стреляли. — Отозвался Том каким-то своим мыслям.

На вокзале почти ничего не изменилось: цыганский улей со своими многочисленными узлами и детьми уже притих. Бомжи, нахохлившись, клевали носом. Время от времени кто-то всхрапывал, и под старинными сводами станции разносилось гулкое басовитое эхо. Ночевать рядом не хотелось.

— Смотри! — Монгол показал в темный угол вокзала. Там, у двери с надписью «Милиция» вела наверх широкая лестница с толстыми каменными балясинами.

Они тихо поднялись по ней, и оказались на небольшой площадке с единственной дверью и большим арочным окошком напротив. На двери была надпись «Начальник вокзала». Под окном во всю длину стены располагался широченный и совершенно пустой подоконник. Там-то они и устроились, растянувшись во весь рост ногами друг к другу.

Все вокзалы пахнут одиночеством. Том любил их особый запах, но ночевать здесь ему еще не приходилось. Посторонние, чужие звуки окружили его, тревожили, мешали уснуть; где-то спросонок ругался пьяный, где-то хныхал ребенок. За стеклом, совсем рядом, на ветке дерева, трещала неугомонная саранча. Провалявшись с полчаса в напрасных попытках уснуть, он открыл глаза, глянул в окно. Напротив, над самой кромкой леса, виднелся кусок ночного лилового неба. Где-то за небом протяжно завыла собака.

— Может накатим по стакашке? — Встрепенулся Монгол. В руках у него тускло блеснула стограммовая граненая стопка.

— Не хочется. Давай уже доедем.

— Ну, как знаешь. — Монгол снова лег.

«Зачем я тут? Какая нелепая сила вытолкнула меня с привычной орбиты, загнав на этот забытый полустанок? — Размышлял Том. — Лежал бы себе тихонько, в своей теплой кровати. С одеялом, между прочим».

«Нет! — Спорил он сам с собой, — спать всю жизнь в любимой кровати — это значит ничего не увидеть, не познать».

Но чужой подоконник давил кости, и, в отличие от призрачных будущих приключений, он слишком, чересчур реален. Он неуютен и казенен, как и льющийся с первого этажа унылый свет люминесцентных ламп.

«Зачем тебе все эти люди, все эти странные звуки? — Вновь и вновь всплывали в его голове нотки сомнения. — Ты же не бомж, не нищий, не скиталец. Ты человек с паспортом и местом жительства. Ты недостоин жить в своем прекрасном доме! Ах, как она далек он отсюда. Там уже гаснут огни. Крепко прижавшись друг к другу, заснули голуби на газовой трубе у подъезда. Уже затихла за домом пьяная гитара, прекратил скандалить сосед, и конечно уснула даже та глупая рыжая собачонка, которая вот уже целый месяц будит по ночам весь район. Все спят! А ты — не спишь, потому что ты — здесь! Пересидел бы дома месяц-другой! Зачем, ну зачем ты поперся куда-то в даль, в неизвестность!»

— Зачем-зачем? Зачем-зачем? — глухо простучал во тьме за окном поезд.

Том пытался чем-то отвлечься от этого потока предательских мыслей, ожидая, когда тело уснет. Крыть ему было нечем. Тяжело спорить с мыслями о комфорте, особенно в первую ночь путешествия. «Утро вечера мудренее. — Подумал он. — Почему? Потому что завтра поток событий выметет из головы все лишнее».

Мысли лезли в голову одна за другой, как назойливые мухи, — бессвязные, обрывистые, чтобы опять вспыхнуть осознанием своей бессонницы.

— Я опять не сплю! — и Том вновь выходил из полудремы, обижаясь на самого себя, и от этого просыпаясь окончательно. Монгол всхрапнул, перевернулся на бок, свесив руку с подоконника.

«Вот гад! Дрыхнет, как дома», — Том приподнялся на локтях, с завистью всмотрелся в его лицо.

Ему вспомнились те домузыкальные времена, когда они с Монголом только познакомились, и «бегали на сборы». Цепочка неустрашимых, довольных собой пацанов бежала трусцой по знакомым и незнакомым улицам. Перемещались всегда бегом, чтобы не успели менты, чтобы не узнали граждане. Иногда бежали тихо и быстро, иногда страшно гремели палками и прутьями в поисках врага, который всегда был где-то рядом. Прохожих не трогали. Бывало, что на пути им встречались их ровесники, которые «не бегали» за район, и имели неосторожность попасться под руку. Их били, скидываясь каждый по удару, а в качестве платы за школу жизни выворачивали карманы.

Иногда «Пятерка» ходила на вражеские районы, собирательно называемые «Волчарней». Чаще всего это была соседняя Стекляшка, реже — далекая Десятка. Их район был больше и сильнее Стекляшки, поэтому тем почти всегда перепадало. Стекляшка дружила с Десяткой, и когда те выходили вместе, — непросто было уже пятерским.

Вся эта жесткая пацанская организация несомненно завоевала бы весь мир, если б не полное отсутствие координации. Иногда свои убегали от своих, иногда, спутав, кто теперь друг, а кто враг, дрались в потемках с неопознанной подмогой из дружественных районов. Часто, вместо того чтобы спешить на помощь, понтовато цеплялись к девкам, зависали по дворам в случайных встречах со знакомыми. Бежали туда, где никого не было, терялись целыми толпами, потому что «кто-то сказал, что кто-то слышал, что на самом деле»… Иногда этот организационный бардак удавалось немного упорядочить Громозеке, толстому веселому пацану. Он был глазами и ушами района, рассекая на своем горбатом «Зепере» по окрестностям, высматривая врага и предупреждая о ментах. Но Громозека ездил без прав, и поэтому на чужой район старался не соваться.

Сходки длились недолго, — максимум минут пять-семь, и были совсем не похожи на борьбу или бокс. Эти нервные мероприятия с использованием мата и подручных средств почти всегда заканчивались лужами крови, рваными ранами и лежащими в отключке пацанами. Дрались все по-разному. Одни рвались в самое пекло, холодно и размеренно тренируясь в секциях, и затем оттачивая свое мастерство в реальной обстановке. Другие отчаянно халтурили. Падая как подстреленные, они терялись в самом начале драки, предпочитая опасные минуты отваляться на земле. Большинство пацанов старались держаться толпы, дрались неумело, но зло и ожесточенно.

Менты в драку не лезли, и никогда никого не разнимали. Они всегда отстраненно наблюдали, как с ревом толпа бежит на толпу, как летят кирпичи и бутылки, а над головами с неприятным режущим звуком гудят цепи. Стоя у своих машин, они ожидали развязки.

Ментов боялись и презирали. Но, в отличие от простых граждан, они имели что-то человеческое, какие-то цели. Тома же всегда поражал пофигизм обывателей. Они, покорители космоса, победители в войне, они боялись их, пацанов, — по-сути еще совсем сопляков. Завидя бегущую толпу, прохожие отворачивали глаза, жались к стенам домов, закрывались газетами. Общество взрослых вдруг самоустранилось, рассыпалось, не смогло защитить себя от своих же детей. Когда-то оно дало слабину, и уже боялось загнать под лавку гонористую, чуть оперившуюся пацанву. Том чувствовал этот ядовитый адреналин безнаказанности; его ужасал и одновременно радовал истекающий от прохожих страх. Иногда ему хотелось избить их всех, — только затем, чтобы сделать сильнее, чтобы вызвать у тех хоть какое-то возмущение их вседозволенностью. Серые мыши, влачащие свою серую шкуру из работы домой. Жуя перед телевизорами, они проели свою страну насквозь, и этот животный страх был естественным плодом их пофигизма.

Их новый район быстро разрастался, и, как уверенно говорили местные пацаны, стал самым сильным в городе. Уже несколько лет «Пятерка» гремела в оперативных сводках милиции, забрав первое место по преступлениям у соседнего частного сектора, где обитали цыгане. Приезжие пацаны, заселявшие новые дома, быстро перезнакомились, нашли общий язык. Вскоре у обеих школ района, у магазинов и районной поликлиники появились патрули. Двое-трое малолеток рысью подходили к возвращавшимся из школы подросткам, и, растопыривая локти, выдавали ультиматум:

— Слышь, дятел, чего за раён не бегаешь? В пятницу, на девять к «Матрешке», на сборы. Не придешь — морду расквасим. По-ял? — говорили они, делано сплевывая сквозь зубы, и удалялись.

Эти внушения действовали: по пятницам к местной дискотеке из подворотен и остановок стекались компании подростков.

Сборы Егор долго игнорировал. Пару раз его ловили, пугали, что превратят в котлету. Он обещал, что придет, но так и не приходил. Но после того, как Кольке десятские проломили скейтом голову, он подумал, что нет смысла получать от своих и от чужих.

На окраине их района, в небольшом лесопарке стояла старая деревянная сцена со скамейками. Когда-то здесь давали концерты областные музыкальные коллективы, но те времена давно ушли в прошлое, о чем свидетельствовали загаженные задворки, изрезанные ножами деревья и кучи битых бутылок по кустам. Теперь перед пустой сценой сидели на скамейках разномастные пацаны, знакомые и не очень, в спортивных костюмах и школьных штанах. Поплевывали семечки, курили, негромко переговариваясь, всем своим заговорщицким видом намекая на то, что здесь происходит нечто важное. Новички стояли отдельно, жались, робея, к сцене. Наконец, появился невысокий и худой гопник.

— Братва, всем привет. — Небрежно бросил он, и сразу подошел к сцене. Он был ниже Егора, с темноватым лицом, черными как смоль волосами и быстрыми блестящими глазами. Он был даже тщедушным по виду, но в его уверенной фигуре, в манере говорить сквозила непонятная Егору сила.

— Заправ! Заправ! — Прошелестело над нестройным рядом новичков.

Пацаны повскакивали со скамеек и подошли поближе, послушать.

— Эй, тихо там. — Крикнул кто-то.

— Кто не знает еще, меня Черя зовут. — Говорил заправ, прохаживаясь вдоль сцены. — Завтра встречаемся на бурсе, в это же время. Там Девятка будет, у нас с ними сейчас мир. На волчарню вместе повалим.

— А что брать? — Спросил кто-то из новичков.

Черя смерил вопрошавшего взглядом, сплюнул, глянул на часы.

— Пацаны, стрела у меня. Монгол, обоснуй, а я двинул. — Махнув рукой кому-то в толпе, он скрылся за деревьями.

На сцену влез хорошо сбитый пацан с чуть узковатыми, будто припухшими глазами и сломанным ухом. Буцнув попавшуюся под ноги бутылку, он оглядел толпу, набычился, прошелся косолапо по сцене, и, пародируя школьного военрука, грозно рыкнул:

— Кто тут не понял?

Он может и хотел казаться страшным, но за этим рыком явно чувствовался добрый и веселый характер: заулыбались даже напряженные новобранцы.

— Вопросы? — еще раз повторил Монгол.

— У меня меч есть. — Сипло сказал Егор. От волнения у него пересохло в горле.

— Не слышно. Шо тихий такой? Громче скажи.

— У меня меч есть, — повторил он. — Меч брать?

— Ты что, мля, в сказке?

— Я первый раз.

— Погоняло есть, сказочник?

— Нет.

— Будешь Том. Кто не знает: с собой берете палки, цепи, арматуру. Только самое простое. Только то, что можно сразу сбросить, если винтят. Не надо мечей, луков и копий. Нунчак, звездочек и прочей херни не брать. В карманах — соль, перец, гайки, шарики от подшипников. У кого есть, — берите карты.

— А зачем карты? — Спросил невысокий пацан, стоявший рядом с Егором.

— Ты тупой? Зачем карты, пацаны? — Монгол театрально развел руками, и все загоготали. — Играть, ясен перец. Если кто попал в ментовку, — кликуху не палить.

— А теперь что?

— А теперь всё. По домам.

— Пятерка короли!

— Пятерка короли!!!

«Будто собаку назвали», — думал Егор, мысленно ощупывая свой новый статус по дороге домой. Его кличка ему не очень нравилась. Ему больше бы подошло «Сказочник», или, на худой конец, «Андерсен», но уж назвали как назвали. С другой стороны теперь он был в системе, а система защищала его, по крайней мере у себя на районе. И эта принадлежность к чему-то сильному и серьезному внушала уверенность в его пацанячьем завтрашнем дне…

Той же ночью ему приснился сон. Он стоял на морском берегу, около невысокой бетонной стены. Стена шла вдоль моря, как бы отгораживая от воды узкий, заваленный камнями участок берега.

К стене подошел Монгол. Том вдруг почувствовал, что во сне они давно и хорошо знакомы. Монгол похлопал по нагретому солнцем бетону, и засмеялся:

— Слушай, ну а стена-то здесь причем?

…Протяжный свисток проходящего поезда вывел его из забытья. Саранча за окном уже уснула. Стало тихо и в зале ожидания. Лишь время от времени сонный диспетчер унылым голосом объявляла ничего не значащие направления.

Том отчаянно пытался заснуть, то поджимая ноги, то вытягивая, будто запихивал ими остатки дня в черный мешок ночи. Но короткая летняя ночь уже сдавала позиции: за окном уже виднелись еще неверные очертания ближайших деревьев и высоковольтных опор.

Он приподнялся, снова глянул на Монгола. Тот сладко сопел, наморщив брови.

— Вот же гад. — Снова повторил Том, и закрыл глаза.