Беседа главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды с министром культуры и массовых коммуникаций России Александром Соколовым.
Воспитание без назидания
Александр Сергеевич, Вы — внук русского писателя Соколова-Микитова. Насколько сильное влияние оказал на Вас дед? Часто ли Вы его вспоминаете?
Я помню себя с очень раннего возраста — примерно с двух лет. Причем, именно благодаря деду. Точнее, благодаря тому миру, в который я — по счастливому для меня стечению обстоятельств — изначально окунулся. Наше общение всегда было воспитанием без назидания. Дед никогда ничего не старался внедрить в мое сознание. За исключением, пожалуй, только одного... В пятнадцать лет я приехал из Ленинграда в Москву — на учебу в музыкальную школу имени Гнесиных. Переезд стал серьезным испытанием: мне, домашнему ребенку, пришлось привыкать жить одному, снимать квартиру и т. д. Дед, конечно, очень волновался. Тем более, что в юности пережил похожую ситуацию, когда оказался один в смоленском реальном училище. Тогда он был очень помят жизнью... Так вот, заботясь обо мне, дед писал письма, в которых часто повторялась одна и та же фраза — «Не ожесточайся». Тогда я не мог понять, почему он так часто об этом напоминает. Теперь хорошо понимаю...
Александр Сергеевич, а кого еще, помимо деда, Вы могли бы назвать своими учителями?
Учителя, как известно, это не те, кто учит, а у кого учатся. Для меня такими людьми стали приходившие в наш дом люди, прежде всего, из писательского круга. Это, конечно, ближайший друг деда Александр Трифонович Твардовский, с которым, несмотря на разницу в возрасте, у него были наиболее открытые и доверительные отношения. Глубокое впечатление на меня произвел Виктор Некрасов. Мы познакомились в тяжелейший момент его жизни: Некрасова, лауреата Сталинской премии, классика русской литературы о войне, практически выдавливали из Советского Союза. Виктор Платонович держался с поразительным достоинством и благородством. Кстати, ему тогда здорово помогал именно Твардовский... Еще запомнилось рыцарское отношение Некрасова к женщинам. Не на показ, а такое настоящее, я бы сказал, породистое, мужское отношение. И удивительная преданность матери. Пока его матушка была жива, он все терпел, несмотря ни на что. И только когда она ушла из жизни, уехал в Париж.
Мне, мальчишке, также чрезвычайно интересны были встречи с полярными капитанами. Дед очень много путешествовал на кораблях, немало времени провел в полярных экспедициях. Связи с полярниками сохранялись надолго. Они часто приходили в нашу ленинградскую квартиру. Особенно запомнился капитан Воронин... Еще вспоминаю известных путешественников — Миклухо-Маклая, Семенова-Тяньшанского. Естественно, это были уже внуки, правнуки великих путешественников, но, тем не менее, носители тех самых знаменитых фамилий...
Действительно ощущалась причастность к великим?
Конечно! Понимаете, порода — это на самом деле, это всерьез... Да, рассказы были другие — не те, что я читал в книгах их предков. Но именно они открывали для меня мир, пробуждали стремление узнать страну, в которой родился... Вот такие совершенно разные люди и были моими учителями.
Александр Сергеевич, а среди русских святых есть те, кого Вы для себя выделяете? Есть у Вас, если можно так сказать, любимый святой?
А почему же так нельзя сказать? Наверное, у каждого человека есть свой любимый святой. Мне более всего дороги двое. Один по, так сказать, субъективной причине, а второй — по объективной. У нас в доме всегда особо почитали икону преподобного Серафима Саровского. Ею когда-то родители благословили Ивана Сергеевича и его жену Лидию Ивановну — моих дедушку и бабушку. Естественно, я сызмальства к этой иконе прикипел. Даже сейчас в паломничество при первой возможности отправляюсь в Дивеевский монастырь...
А если говорить объективно, то на меня в свое время произвела большое впечатление научная литература о святых. Прежде всего, работы Бориса Успенского «Семиотика иконы» и «Культ Николы на Руси». После этих и других трудов я стал относиться к Николаю Чудотворцу совершенно по-особенному.
Времена и нравы
Александр Сергеевич, Вы принадлежите к поколению, которое пережило переоценку ценностей. К этому сегодня относятся по-разному: многие не верят, что вчерашние коммунисты стали православными христианами. Люди с недоверием относятся к тем, кто несколько лет назад исповедовал и проповедовал совершенно другие идеи. Вместе с тем, любой имеет право на пересмотр взглядов на жизнь. Что Вы думаете по этому поводу?
Сразу оговоримся, что лицемерие — это тот самый грех, который часто оказывается совершенно очевидным: человек стоит в церкви, но его глаза пусты. Это не скроешь. Таких людей, к сожалению, в храмах много. Но дело в том, что любой приход к вере — это всегда личная судьба. Человек может искренне обратиться к Богу в любом возрасте, в любых обстоятельствах и при любых убеждениях.
Мой путь, наверное, не совсем типичен: я был приобщен к религии в детстве — сказалось влияние бабушки. Мы ходили в храм, хотя я не был посвящен во все тонкости символики священнодействия — не было такой задачи. Меня просто вовлекли в особый мир духовности. На этой, первой стадии, я и остановился. А дальше был период, о котором я вкратце уже сказал. Когда дед мне писал — «Не ожесточайся». Жизнь вдруг стала чередой острых углов. Пришлось учиться отвечать ударами на вызовы жизни. Это продолжалось довольно долго...
Второе погружение в мир веры произошло уже в зрелом возрасте. Сейчас я могу сказать, что испытываю иное, чем в детстве, ощущение причастности к вере. По-другому переживаю опыт веры, иначе чувствую мир богослужения. Надеюсь, что больше понимаю. Хотя, конечно, детское восприятие совершенно особенное: неповторимое и незабываемое...
Недавно в моей жизни произошли два удивительных события. Осенью прошлого года я побывал на старом Афоне. Приехав на Святую гору, сразу вспомнил рассказы деда об этом месте. Так что смог увидеть Афон как бы сразу и своими, и его глазами. Я чувствовал, как святое место буквально проникает во все уголки души и разума. Там прошла самая потрясающая исповедь в моей жизни... Другое событие, еще одна поездка — посещение Иерусалима во время чуда схождения Благодатного огня. Трудно словами передать ощущения, но это тоже оставило глубочайший след в моей душе...
Так что я не считаю, что надо осуждать тех людей, которые приходят в храм неумело или после долгих блужданий. Главное, чтобы они пришли туда по какому-то внутреннему побуждению — будь то удар судьбы или осмысление своих поступков. В приходе к вере многое зависит от священника. Иной может и оттолкнуть своим отношением. Важно, чтобы встретился священник, который поможет человеку обрести Бога и себя на том пути, по которому человек уже двинулся. И здесь Церковь, как мне кажется, должна быть особенно деликатна.
К вопросу о посещении святых мест... Американский православный монах Серафим (Роуз), один из самых интересных миссионеров прошлого столетия, говорил, когда ему предлагали совершить паломничество на Святую гору: «Афон должен быть в твоем сердце». И действительно, с одной стороны, посещение святых мест очень важно, с другой — важнее все-таки внутренне устроение человека, сердечное состояние. У преподобного Серафима Саровского были на одной из пустынек и свой Иордан, и Голгофа... Ему, наверное, не нужно было никуда уезжать, чтобы ощутить благодать. Или современному человеку, задавленному бешенным ритмом города, без паломничества не обойтись?.. Но каким тогда должно быть это паломничество?
Это весьма тонкий вопрос. Вы правы: паломничество сейчас часто имеет оттенок туризма. И мы к этому уже привыкли. Более того, мне кажется, что в такие моменты человек самоопределяется. Если для него туристическая поездка — единственная возможность посетить святое место, здесь нет ничего плохого. Главное, где находятся мысли и сердце человека, когда он достиг своего.
Раньше все-таки паломничество было мудрее: надо было потратить много времени и сил, чтобы достичь святыни. Это создавало определенный настрой. А сейчас, через два часа полета, со всеми своими бытовыми и психологическими напластованиями, ты оказываешься в месте, к которому многие стремились и стремятся всю жизнь. Это очень сильное испытание. Если ты не способен в этот момент переродиться, значит — зря приехал. И сразу видно, кто так и остался туристом, а кто испытывает духовное перерождение.
Конечно, в жизни современного человека уже не может быть полноты традиционной аскезы. Но стремление к самоотречению должно быть. Мне кажется, здесь очень важно правильно выбрать попутчика — в прямом и переносном смысле. Попутчика в жизни, которая и есть вечный путь паломника, и в посещении святых мест. Мне очень приятно и радостно, что сейчас я, — как в жизненном паломничестве, так и в поездках к святыням, — оказываюсь в кругу людей, которые способны в себе это перерождение осуществить. Причем это люди весьма искушенные жизнью, и, в том числе, искушенные властью. И здесь ведутся другие разговоры, даже юмор другой. Возникает иное поле общения, с уважением и к себе, и к тому, кто в этот момент не мешает тебе и надеется на твое понимание. Так что паломничество — это тоже историческая категория, которая будет, видимо, изучаться и описываться уже на материале XX — XXI веков.
Государство как логика революции
Александр Сергеевич, на мой взгляд, мы сегодня являемся свидетелями и создателями весьма интересной общественной ситуации: религия, долгое время находившаяся на периферии общественной жизни, все больше и больше становится общественно-значимым фактором — как в России, так и за рубежом. Сформировавшейся под влиянием эпохи Просвещения норме, загонявшей религию в рамки «вашего-частного-дела», все чаще и активней противостоит тенденция, которая утверждает право человека действовать в соответствии с его религиозными воззрениями. Причем, не только в стенах приходского храма, но и в общественной жизни. Наше время пытается утвердить как право личности, так и коллектива на религиозное самоопределение... А как бы Вы ответили на вопрос о том, является ли религия частным делом?
Проблема сложная. Если ее обсуждать философски, нацеливаясь на поиск соответствующей логики, то, наверное, трудно будет найти универсальный ответ. Поэтому я буду исходить из своих субъективных ощущений. Скажем, вплоть до недавних пор, я всегда предпочитал пустую церковь церкви, наполненной людьми. В пустой мне было хорошо, в ней я становился таким, каким хотел выйти из храма: сосредоточенным, умиротворенным... А вот люди вокруг всегда воспринимались негативно, как толпа — по какому бы поводу они ни собирались. И я не мог в себе это чувство преодолеть. Не мог в полной мере ощутить того, что в русской философии получило название соборности. Священники, с которыми я доверительно общался, убеждали, что я не прав. Логически я их понимал, но внутренне все равно принять не мог. Для этого потребовалось время. Как мне кажется, в Вашем вопросе есть и этот момент: существуют разные оттенки веры и, наверное, каждый человек в этих оттенках должен быть искренним: нельзя изображать то, чего нет в душе. Вера должна быть искренней и выстраданной...
Второе, что, на мой взгляд, очевидно: в мире давно уже идет неуклонный процесс секуляризации. Светский человек в храме — это новая ситуация, новый опыт. Мне думается, в этом отношении приемлема очень тонкая корректировка культовой стороны. Конечно, должна быть неизменная символическая сторона: облачение священника, атрибутика культа и прочее. Но в отношениях с паствой должна быть корректировка, учитывающая, что человек-то приходит другой и из другого мира. Поэтому отношение «коллективное — индивидуальное» именно в храме становится чрезвычайно деликатным и важным. Особенно, если религия становится элементом политики. Конечно, сегодня, хотя Церковь и отделена от государства, у них много общих целей и задач. Так что коллективные движения, о которых Вы говорите, безусловно, осмысленно востребованы.
Деликатность вопроса заключается еще и в том, что наша страна многоконфессиональна, поэтому не может быть ничего оскорбительного в отношении ни одной конфессии. Конечно, должны существовать естественные приоритеты, связанные с историей страны, с ее геополитикой. Но толерантность — это сегодня исходная позиция во всех подобных вопросах.
Александр Сергеевич, в этой связи проблема, которая меня лично заботит как преподавателя высшей школы. Каким Вам видится присутствие Церкви, религиозных организаций в образовательном процессе? Существуют стандартные представления о том, что этого не должно быть. Но разве не естественно, скажем, рассказывая о католичестве, пригласить на лекцию или семинар представителя католического богословия? Кроме того, религиозная грамотность сегодня, как мне кажется, перестала быть частью только общегуманитарного образования. Если у нас по улицам ходят религиозно мотивированные террористы, то вопрос основ религиоведческих знаний, — это вопрос безопасности и, если угодно, мирного сосуществования.
Начнем с более общих вещей. В ряде случаев государство и Церковь сознательно и активно идут навстречу друг другу. Причем этот процесс вызван естественным ходом жизни. Скажем, существуют особые области жизни, особые профессии и ситуации, испытывающие человека на прочность. Присутствие там священника — обязательное условие сохранения незамутненного сознания. Так, священники — совершенно очевидно — востребованы в армии. Офицеры Военно-морского флота, с которыми мне довелось общаться, совершенно убеждены, что на корабле должен быть батюшка. То же можно сказать и о реабилитационных центрах, где, как правило, обязательно нужна часовня, чрезвычайно важна возможность общения со священником. Это все реалии жизни, не зависящие ни от какого уровня технических или других параметров. Это душа, которая остается неизменной.
И государство с большим внимание относится к таким сферам пересечения интересов Церкви и общества. При правительстве существует даже специальная комиссия по взаимодействию с религиозными организациями, председателем которой я в данный момент являюсь. В нее входят полномочные представители всех основных конфессий, действующих на территории России. Комиссия рассматривает различные вопросы, в том числе, связанные и с образованием.
И здесь важно понимать, что школа, в ряду взаимодействующих с Церковью институтов, с одной стороны, встраивается в общую логику, с другой — стоит особняком. Именно в школе может возникнуть коллизия различий в семейных устоях. Ведь учатся не абстрактные дети, а маленькие члены разных семей, у которых есть свои стереотипы поведения. И через призму маленького человека они начинают фокусироваться и связываться в очень сложный узел.
Что же касается преподавания дисциплин, связанных с Православием, то здесь задачу очень точно формулирует Святейший Патриарх Алексий. Он много раз подчеркивал, что речь идет не о введении в школе Закона Божьего, а об особом модусе культурологического воспитания, стержнем которого является вера. Вера в высоком смысле этого слова.
Бурная дискуссия ведется по поводу учебных пособий по таким дисциплинам. Мне кажется, учебник не должен быть поверхностным скольжением по всем религиям мира. Это ничего не даст ребенку, оставит его равнодушным, а может даже вызовет неприязнь. В прошлом мы с этим уже сталкивались Вот мой дед, который в отношении религии занимал позицию абсолютно искреннего и абсолютно честного исповедального отношения, имел по Закону Божьему «два». Думаю, не в последнюю очередь это связано с тем, как преподавали предмет. И сегодня это проблема номер один. Только через увлекательное введение в очень интересный и неизведанный мир веры, можно достичь положительного результата. Я даже считаю, что это особый пафос нынешнего поколения педагогов. Ведь они сами таким образом не были воспитаны. Поэтому должны открыть прежде всего для себя и в себе что-то новое. И потом с этим выходить к ученикам.
То есть Вы не видите священника, преподающего «Основы православной культуры» в школе?
Я вижу священнослужителя как участника этого процесса. Но не как человека, всецело берущего на себя ответственность.
В этом разрезе возникает и закономерный вопрос о введении «Основ мусульманской культуры»...
Это совершенно естественно. В Татарстане, допустим, основной акцент должен быть сделан на то, что является преобладающей религиозно-культурной традицией в регионе. При этом важно, чтобы не возникало раскола на большинство и меньшинство. Надо понимать, что именно религиозное воспитание способно привить внимание к людям, исповедующим другую религию. В этом отношении позиция Русской Православной Церкви абсолютно чиста: на первый план всегда выносится уважение к другим конфессиям с учетом того, что уже чисто количественное преобладание православных в России просто обязывает к такому подходу.
Церковь в современной России довольно четко обозначила свои приоритеты, вполне однозначно, говоря языком политологов, позиционировалась. Взять хотя бы «Основы социальной концепции РПЦ» — программный документ, в котором Церковь четко определила в том числе и свое отношение к обществу и к государству. А вот государство, на мой взгляд, до сих пор четко не определилось. Я бы даже сказал, на шаг отстает от Церкви.
Я не совсем так ставил бы вопрос. Природа Церкви отличается от природы государства. Церковь исходит из определенных неизменных истин, и дальше уже некоторым образом адаптируется к реалиям жизни, ничего в себе не меняя по существу. Десять заповедей остаются десятью заповедями, Библия остается Библией. Эта сакральная неприкосновенность первоистока и есть то, чем Церковь в принципе отличается от государства. Церковь пытается сохранить вневременные ценности, призывает вернуться к истокам веры. Такова, если угодно, парадигма жизни Церкви.
Государство же — это всегда логика революции. Один тип государства выбивается другим, потом тот, в свою очередь, претерпевает некоторый кризис и выбивается третьим и т. д. У государства есть совершенно отличная от Церкви функция — идти вперед. И здесь непросто найти точки соприкосновения. Но они находятся. Я часто привожу в пример факт признания статуса церковно-государственного праздника. То, что было обычным в XIX веке, напрочь забыли в советский период. Сейчас это новая реальность. Скажем, Дни славянской письменности, в честь равноапостольных Кирилла и Мефодия. Это хороший пример того, когда единым и совершенно осмысленным взаимодействием государство и Церковь достигают очень большого результата. Такие праздники, как, например, трехсотлетие Православия на Камчатке, тоже относятся к государственным.
А как здесь связаны интересы государства и Церкви?
Давайте посмотрим. В регионе острейшая демографическая ситуация, сложившаяся исторически: это был регион ссылок. Можно ли решить проблему только через экономику, через преобразование лишь материальной стороны? Уверен, что нет. Корни демографической проблемы — как в регионе, так и в стране в целом — лежат в ценностной области. И тут, безусловно, ресурс Церкви более очевиден, чем ресурс государства.
«Пушки, прикрытые цветами»
Александр Сергеевич, не могу не спросить Вас о музыке. Что происходит в музыкальном мире, прежде всего в России?
Конец XX — начало XXI веков — это эпохальная грань, время, когда определяется будущее. В такие моменты трудно сразу сориентироваться и понять, что является главным, а что — второстепенным. Взять хотя бы 80-е — 90-е годы прошлого века, период постмодернизма. Казалось бы, увлекательное время нового исторического сознания, которым все стали проникаться. Чтобы понять, что тогда происходило, надо отступить еще на шаг. А до этого времени в музыке существовала полоса поляризации: элитарной и массовой культуры. Это были фактически разные языки, конфронтировавшие друг с другом и не предполагавшие пересечения. А вот 80-е годы дали некоторое приближение к тому, что бывало раньше. Например, ко времени Шуберта, который одним и тем же языком писал и свои симфонии, и вальсы для салонов. Редчайшая ситуация, когда не возникало языкового противопоставления, как мы сейчас говорим, попсы и высокого искусства. Период постмодернизма и был такой игрой в стиль. Через умение говорить на разных языках искусство вышло на особые идеи синтеза, диалога культур, если говорить по Бахтину. Тогда казалось, что это и есть программа движения вперед.
Ошибочность такого представления стала очевидной очень быстро. Игра оказалась коварной ловушкой, водоворотом, внутри которого можно очень много вращаться, но нельзя выйти за пределы. В эту полосу кризиса и попали наши поколения. Сегодня же возникает даже не ощущение, а предощущение колоссального прорыва в другое измерение. Прорыва за пределы аристотелевской логики, согласно которой целое имеет начало, середину и конец. Возникает совершенно иная логика. Конечно, мир, жизнь по-прежнему питает искусство — в этом плане ничего не изменилось. Но возникает, скажем, логика созерцания горящей свечи. Когда время останавливается, и когда нет ни начала, ни середины, ни конца. Это и есть те перевороты в ментальности, которые начинают происходить в современной музыке и современном искусстве в целом. Это гигантский слом сознания. Поэтому могу сказать, что мы находимся в интересном моменте, который нельзя упустить. Сейчас может явиться гений и выразить происходящее лучше других...
А как быть с попсой?
Попса — это совершенно естественное явление. Каков критерий различия между попсой и высоким искусством? Шедевр. Шедевр — это высокое искусство. А попса — это стереотип, тиражированная продукция. Что любопытно — этимология этого слова уходит корнями в середину XIX века в Швейцарию, в лексикон торговцев. У них слово «шедевр» означало «хорошо продаваемый товар». То же самое, что сегодня «бестселлер». Посмотрите, как изменилось содержание этого слова буквально за несколько десятилетий.
Нередко то, что сегодня считается классикой, ранее таковой не являлось. Например, многие замечательные квартеты Гайдна и Моцарта при жизни композиторов были явлением скорее бытовой, а не высокой культуры. Их нередко исполняли в качестве сопровождения пиров. Там эту музыку слушали вполуха, занимаясь светской беседой и дегустируя вина. И это не было пренебрежением к автору... Но лишь спустя время эту музыку стали воспринимать как новое слово в искусстве. Сегодня мы не будем слушать за обедом квартеты Гайдна или Моцарта. Хотя на презентациях некоторых фирм публику встречают именно такие квартеты. Поэтому, когда мы говорим «попса», здесь на первом месте стоит вопрос качества: и в этой сфере тоже есть своя, условно говоря, классика, а есть и низкопробный ширпотреб, который всегда будет.
Вы ставите знак равенства между понятием «массовая культура» и «попса»?
Это не знак равенства. Это отношение общего и частного: в массовой культуре есть попса. Попса — это уничижительное подчеркивание того самого сегмента массовой культуры, который выше крыши, что называется, не поднимется. Но это не значит, что такова вся массовая культура. Допустим, что такое «мазурка»? Это танец польского происхождения, имеющий чисто бытовое, более того — профанное — значение: сельский танец. А что такое мазурки Шопена? Шуман говорил: «Пушки, прикрытые цветами». Горделивое сознание польского патриота, берущегося за оружие. Так через призму жанра возникает целая философская концепция. В массовой культуре есть ростки искусства, которые очень важны... Скажем, всем известные Танго Астора Пьяццолы. Настоящая классика, удивительная музыка. Но танго — эротический, «неприличный» танец. По крайней мере, таковым он был для Европы, когда в ней только появился... Из массовой культуры еще очень много произрастет, и трудно сказать в какой момент. А попса — это тот сегмент, который действительно, является напоминанием и об определенных изъянах того же самого материала.
Все, что Вы говорите, меня еще раз убеждает в том, что в искусстве главным является мастер. В свое время режиссер Желакявичус на вопрос, что важнее в кино: как снимать или что снимать, гениально ответил: «в кино главное, кто снимает». Видимо, это справедливо для искусства в целом.
Информировать, просвещать, увлекать
Александр Сергеевич, сегодня много говорят о православных СМИ. Кто-то считает, что их должно быть больше, кто-то — что не должно быть вовсе. А что Вы думаете: нужны России православные средства массовой информации?
Я в этом уверен. Сегодня в сфере СМИ отчетливо обозначилась ниша, где само общество, отторжением того, чем оно уже пресытилось, призывает нас — дайте нам соответствующую компенсацию существующих ресурсов СМИ. Конечно, массовые газеты и журналы никуда не денутся: как была так и будет желтая пресса, ангажированная пресса. Но выстроить более цельную картину мира просто необходимо. Причем, действуя не методом запрета, а методом противопоставления, то есть созданием альтернативных, качественных изданий, среди которых могут и должны быть православные СМИ. Читатель должен быть уверен, что, открывая соответствующую газету или журнал, он не увидит там пошлости и безвкусицы. Это уже очень много.
Мне бы хотелось, чтобы в православных СМИ, с учетом современной сложной ситуации, доминировала культурологическая направленность. Сегодня издается много собственно церковных изданий, так сказать, для внутреннего пользования. Я же говорю сейчас именно о выходе православной культуры в мир со словом, которое сможет воспринять современное общество. Такого рода СМИ — это действительно новый феномен, который уже начинает появляться и который я готов и поддерживать.
Любое средство массовой информации выполняет три основные функции: просвещение, информирование и развлечение. Как Вы думаете, православные СМИ способны исполнить все эти функции?
Думаю, да. Правда, слово «развлекать» лучше заменить на «увлекать». Но именно через увлечение, через сопричастность, через заинтересованное отношение и возникает истинная возможность для постижения. Развлечение не всегда оставляет след в душе, увлечение же может питать душу.
Я понимаю, как трудно сделать такую газету или журнал. В свое время я решил написать не чисто научный труд, а популярную книжку, которая могла бы увлечь читателя тем предметом, который представляет для меня профессиональный интерес. Поэтому, повторяю, я знаю, как это трудно. И когда журналисты и редакторы берутся за такую задачу, я снимаю перед ними шляпу — это действительно, большое гражданское дело.
Сегодня все чаще говорят о формах общественного контроля за средствами массовой информации. Вы также высказывались о необходимости контроля политики СМИ. Вы считаете, что сегодня такая «цензура» действительно нужна?
Надо всегда понимать, в какой исторический момент произносится та или иная фраза. С учетом того, что мы еще храним в памяти, разговор о цензуре сейчас воспринимается как разговор на грани приличия. Сказать, что ты «за» или «против» цензуры, — значит, подписать себе соответствующий приговор.
Речь, конечно же, идет о другом понятии — о нравственной цензуре. Здесь важно договориться о терминах. Нравственная цензура отличается от нашего прежнего понимания цензуры тем, что она не упреждает события. Советское время дало нам огромное количество литературных произведений, которые писались в стол, фильмов, которые лежали на полках, все это — следствия той самой упреждающей цензуры, когда фактически была пресечена возможность выражения какого-то нового слова, непонятного для власти или ею не принимаемого. Такую цензуру, безусловно, допустить нельзя никоим образом. Ну а нравственная цензура — это цензура, которая остается как отзвук уже совершившегося события и по свежим следам дает оценку того, что произошло. Может быть, очень нелицеприятную оценку. Это первый важный момент, который я хотел бы подчеркнуть: нельзя заранее подсекать развитие культуры, развитие искусства.
Второй вопрос: каким образом дать оценку. Тут вновь возникает уже совершенно ясная перспектива вовлечения в процесс самых просвещенных, самых достойных людей. Здесь, конечно, в России ресурсы огромны, в том числе в сфере СМИ. Я говорю о людях, к мнению которых прислушиваются, мнение которых слишком важно для всех, чтобы можно было им пренебрегать. При министерстве культуры и массовых коммуникаций создан экспертный совет, где мы именно таких людей стараемся собирать. Итогом одной из подобных встреч и было высказанное всеми намерение создать что-то типа кодекса чести. Первые шаги, как вы знаете, в этом направлении уже сделаны. Поэтому, если сами средства массовой информации продекларируют такую хартию, это будет значительно более эффективно, чем любая административная карательная мера.
Александр Сергеевич, чтобы Вы пожелали читателям журнала «Фома»?
Прежде всего хочу сказать, не стараясь особенно делать Вам комплименты, что редакции, на мой взгляд, удалось найти правильную тональность в весьма деликатной сфере человеческой жизни. Удалось обратиться к очень разным людям: и в возрастном, и в общекультурном плане. Мне кажется удачным и правильным выбранный адресат: журнал для сомневающихся. Сомнение — это замечательное достоинство. Когда человек перестает сомневаться, он перестает развиваться. Я желаю редакции и читателям «Фомы» не бояться своих сомнений и не останавливаться в духовном и интеллектуальном развитии.
