Этот поэт, чье детство и юность прошли в городе Юже Ивановской области (отсюда и литературное имя), живет в столице уже четверть века. Начало писания стихов совпало у Александра Климова с приездом в Москву — он, что называется, «поздний поэт».
Хорошо помню, когда я превратился в его постоянного читателя: это произошло недавно, в нынешнем, уже новом, веке — стихотворные подборки Климова-Южина стали регулярно появляться в «толстых» журналах. Его первая «новомирская» подборка «На центр листа» открывалась пронзительным лирическим этюдом с рефренно вплавленными в него эхом 142-го псалма и молитвой к Пресвятой Богородице:
Вечереющие дали,
Сжатых греч щетина,
Утоли моя печали,
Русская равнина.
Утоли моя печали,
Поздняя прохлада.
Промелькнули, пробежали
Огоньки посада…
Александр Николаевич — не городской человек. Его, как он сам мне сказал, «постоянно тянет из города». Возможно, именно эта тяга и помогла сложиться одной из самых любимых мною стихотворных книг — четвертому поэтическому сборнику Климова-Южина «Чернава» (2005), одноименному названию места, дорогого его душе и судьбе.
«Саша — одна из главных моих читательских и человеческих радостей за последние двадцать лет, — написала мне о Климове-Южине поэт Ирина Ермакова. — Редкая, без навязчивости и акцентов, точность ощущений природного человека в современном мегаполисе. Верность традиции, преображенной мягкой самоиронией, восхищение подробностями жизни — листом, каплей, жуком — чудесным образом складывается в картину цельности мира Божия: поэзия бессмертна».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Три года назад Александр Климов-Южин получил «новомирскую» премию за лучшую стихотворную публикацию года, а незадолго перед тем критик Елена Погорелая (о Климове пишут, увы, не часто), откликаясь на «Чернаву», замечательно сказала о его ипостаси , странника, о душе, «приготовленной к постоянным скитаниям по земле прошлой, настоящей и будущей».
Давайте попробуем незаметно присоединиться к нему в этом боговдохновенном и таинственном путешествии.
* * *
Чтоб лень убить в своем составе,
И пальцем не пошевелю,
В моей Обломовке — Чернаве
Я плотно ем и долго сплю.
Не пью совсем, читаю мало,
И то — знакомых, дружбы за.
За чтеньем их без люминала
Мои смыкаются глаза.
Мне снится сонм родных уродцев,
И мне не надо снов других,
Чтоб никаких Андреев Штольцев,
Андреев Штольцев никаких.
Сорвется яблоко, по крыше
Ударит, скатится в траву,
Очнусь и в моровом затишье
Спать продолжаю наяву.
Гелиотроп в кустах, в осинах
Плешь, седина в висках на треть,
Как хорошо лежать в перинах
И вместе с осенью стареть.
Здесь ничего не происходит,
Не надо наставлений мне,
Часы стоят, пусть жизнь проходит.
Прислушиваюсь к тишине.
Мне не совет подайте, кушать,
Во мне Обломова любя.
Какое счастье вас не слушать,
Услышать наконец себя.
* * *
Если весло забирает вправо,
Влево утлую лодку ведёт.
Брошу весло, прощай забава,
Пусть себе, как хочет плывёт.
Ибо я не рулил, не правил
Жизнью своею в жизни своей,
Сам провиденью весло оставил, —
Сам не плох, а с Богом верней.
Из веков безвозвратно прошедших
Доносятся голоса по воде.
Очи Бога — глаза воскресших,
Голоса и глаза везде.
Луч в прибрежных ивах играет,
Гнус лоснится, слепит вода.
Дышит Бог, или Бог мигает —
Гнётся ветка, идут года.
Вот они — ремизы и плотвицы,
Медовый донник и белена,
Разлатый берег, янтарь живицы,
Лист со слезою, ракушки дна.
Всюду Твои Эдемские игры,
Веришь, на берег ступив ногой, —
Рай не между Евфратом и Тигром,
Рай между Доном и Окой.
* * *
Я Пётр, я камень, боль — ничто
Перед страданием духовным.
Распят и обращён крестом
Вниз головой. Крестом греховным.
Окрепнув мышцею едва,
Я боль не чувствовал нимало,
Когда тугая бечева
Сетей мне руки раздирала.
В подворье римском вновь петух
Предсказанный кричит трикраты,
Взрывая, возмущая слух,
И длится, длится сон проклятый.
В который раз стою, не счесть,
Я перед словом отреченья,
И вряд ли мука в мире есть
Страшнее моего мученья.
Как ложно кратки нет и да,
Как долго мне Голгофа мнилась;
Самаритянкою когда
Меня в толпе настигла милость.
Тебе я мог, Учитель мой,
Быть родом смерти уподоблен.
Прямостоящий крест Господень —
Не для меня. Передо мной
Бессчётные мелькают ноги,
Быки плетутся по дороге,
И перевёрнут шар земной.
* * *
Александру Смогулу
Бессонница, конница, кофе,
болит голова.
Писательство — есть в этом всё-таки
некая странность:
Мир вышел из слова,
а мы заключаем в слова
Безмерность, бескрайность его
и его Богоданность.
Смотри, как мерцает на яблоне
белый налив,
И звёзды всё выше и выше,
сад вышел из почки,
Но с ветки сорвалось, упало,
и коллапс и взрыв,
И мир уместился в горсти,
сократился до точки.
Возьми, если сможешь осилить,
бери и владей.
Валяйся в закатах,
плесни на лопатки рассветом.
Что стих твой?! Так, роспись,
свидетельство в книге гостей,
И ты не о том, что прочтут,
и я, милый друг, не об этом.
