Павел КРЮЧКОВ

Заместитель главного редактора, заведующий отдела поэзии журнала «Новый мир».

Этот поэт, чье детство и юность прошли в городе Юже Ивановской области (отсюда и литературное имя),  живет в столице уже четверть века. Начало писания стихов совпало у Александра Климова с приездом в Москву — он, что называется, «поздний поэт».

Голоса и глаза. Поэзия Александра Климова-Южина
Фото Павла Крючкова

Хорошо помню, когда я превратился в его постоянного читателя: это произошло недавно, в нынешнем, уже новом, веке — стихотворные подборки Климова-Южина стали регулярно появляться в «толстых» журналах. Его первая «новомирская» подборка «На центр листа» открывалась пронзительным лирическим этюдом с рефренно вплавленными в него эхом 142-го псалма и молитвой к Пресвятой Богородице:

Вечереющие дали,

Сжатых греч щетина,

Утоли моя печали,

Русская равнина.

Утоли моя печали,

Поздняя прохлада.

Промелькнули, пробежали

Огоньки посада…

Александр Николаевич — не городской человек. Его,  как он сам мне сказал,  «постоянно тянет из города». Возможно, именно эта тяга и помогла сложиться одной из самых любимых мною стихотворных книг — четвертому поэтическому сборнику Климова-Южина  «Чернава» (2005),  одноименному названию места, дорогого его душе и судьбе.

«Саша — одна из главных моих читательских и человеческих радостей за последние двадцать лет, — написала мне о Климове-Южине поэт Ирина Ермакова. — Редкая, без навязчивости и акцентов, точность ощущений природного человека в современном мегаполисе. Верность традиции, преображенной мягкой самоиронией, восхищение подробностями жизни — листом, каплей, жуком — чудесным образом складывается в картину цельности мира Божия: поэзия бессмертна».

Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».

Три года назад Александр Климов-Южин получил «новомирскую» премию за лучшую стихотворную публикацию года, а незадолго перед тем критик Елена Погорелая (о Климове пишут, увы, не часто), откликаясь на «Чернаву», замечательно сказала о его ипостаси , странника, о душе, «приготовленной к постоянным скитаниям по земле прошлой, настоящей и будущей».

Давайте попробуем незаметно присоединиться к нему в этом боговдохновенном и таинственном путешествии.

* * *

Чтоб лень убить в своем составе,

И пальцем не пошевелю,

В моей Обломовке — Чернаве

Я плотно ем и долго сплю.

Не пью совсем, читаю мало,

И то — знакомых, дружбы за.

За чтеньем их без люминала

Мои смыкаются глаза.

Мне снится сонм родных уродцев,

И мне не надо снов других,

Чтоб никаких Андреев Штольцев,

Андреев Штольцев никаких.

Сорвется яблоко, по крыше

Ударит, скатится в траву,

Очнусь и в моровом затишье

Спать продолжаю наяву.

Гелиотроп в кустах, в осинах

Плешь, седина в висках на треть,

Как хорошо лежать в перинах

И вместе с осенью стареть.

Здесь ничего не происходит,

Не надо наставлений мне,

Часы стоят, пусть жизнь проходит.

Прислушиваюсь к тишине.

Мне не совет подайте, кушать,

Во мне Обломова любя.

Какое счастье вас не слушать,

Услышать наконец себя.

* * *

Если весло забирает вправо,

Влево утлую лодку ведёт.

Брошу весло, прощай забава,

Пусть себе, как хочет плывёт.

Ибо я не рулил, не правил

Жизнью своею в жизни своей,

Сам провиденью весло оставил, —

Сам не плох, а с Богом верней.

Из веков безвозвратно прошедших

Доносятся голоса по воде.

Очи Бога — глаза воскресших,

Голоса и глаза везде.

Луч в прибрежных ивах играет,

Гнус лоснится, слепит вода.

Дышит Бог, или Бог мигает —

Гнётся ветка, идут года.

Вот они — ремизы и плотвицы,

Медовый донник и белена,

Разлатый берег, янтарь живицы,

Лист со слезою, ракушки дна.

Всюду Твои Эдемские игры,

Веришь, на берег ступив ногой, —

Рай не между Евфратом и Тигром,

Рай между Доном и Окой.

* * *

Я Пётр, я камень, боль — ничто

Перед страданием духовным.

Распят и обращён крестом

Вниз головой. Крестом греховным.

Окрепнув мышцею едва,

Я боль не чувствовал нимало,

Когда тугая бечева

Сетей мне руки раздирала.

В подворье римском вновь петух

Предсказанный кричит трикраты,

Взрывая, возмущая слух,

И длится, длится сон проклятый.

В который раз стою, не счесть,

Я перед словом отреченья,

И вряд ли мука в мире есть

Страшнее моего мученья.

Как ложно кратки нет и да,

Как долго мне Голгофа мнилась;

Самаритянкою когда

Меня в толпе настигла милость.

Тебе я мог, Учитель мой,

Быть родом смерти уподоблен.

Прямостоящий крест Господень —

Не для меня. Передо мной

Бессчётные мелькают ноги,

Быки плетутся по дороге,

И перевёрнут шар земной. 

* * *

            Александру Смогулу                

Бессонница, конница, кофе,

                                           болит голова.

Писательство — есть в этом всё-таки

                                            некая странность:

Мир вышел из слова,

                                 а мы заключаем в слова

Безмерность, бескрайность его

                                         и его Богоданность.

Смотри, как мерцает на яблоне

                                                    белый налив,

И звёзды всё выше и выше,

                                        сад вышел из почки,

Но с ветки сорвалось, упало,

                                           и коллапс и взрыв,

И мир уместился в горсти,

                                       сократился до точки.

Возьми, если сможешь осилить,

                                                  бери и владей.

Валяйся в закатах,

                         плесни на лопатки рассветом.

Что стих твой?! Так, роспись,

                         свидетельство в книге гостей,

И ты не о том, что прочтут,

                        и я, милый друг, не об этом.

0
0
Сохранить
Поделиться: