«Наука и религия должны идти вместе. Давайте сопрягать научное и религиозное измерения жизни», — с такими словами ученый-физик обратился к собравшимся на научно-богословской конференции гостям. И все бы хорошо, только из слов докладчика выходило, что существуют христиане, мусульмане, буддисты... и физики. И они должны взаимодействовать между собой, потому что — с точки зрения докладчика — стоят в одном ряду...
Еще на одной научной конференции выступавший сказал: «Русская интеллигенция никогда не была чужда Церкви». Я тогда не удержался и заметил, что в этом, наверное, и заключается главная беда русской интеллигенции: она всегда осознавала себя чем-то равновеликим Церкви и пыталась «не быть ей чуждой» так же, как человек похлопывает по плечу старого доброго знакомого.
И первый, и второй случаи — это примеры непонимания собственно природы Церкви. По моим ощущениям, то же самое происходит сейчас, когда звучат споры по поводу возвращения музейных ценностей. В этих разговорах много накрученного и придуманного, хотя есть и справедливые упреки — с обеих сторон. Только вот обмен упреками — путь бесперспективный, тупиковый. Но если подняться над сиюминутной ситуацией и попытаться увидеть во всем происходящем глубинную проблему, то она, с моей точки зрения, заключается в том, что мы сопоставляем несопоставимое: как будто у нас в обществе есть православные, мусульмане, буддисты и — музейные работники как отдельная религиозная традиция, которая может вступить в диалог с Русской Православной Церковью по вопросам возвращения ценностей. Лично во мне все это вызывает горечь странного разделения людей... И еще более странно то, что нет-нет да и промелькнет противопоставление православных верующих и народа, дескать, культурные ценности должны принадлежать народу. Позвольте, а верующие — не народ? Они что же, по старым советским правилам, — лишенцы? Пережиток прошлого? А народ — он что, вообще не верит, разве что в физику и музейные ценности?
Как-то в гостях оказались чрезвычайно культурный и мыслящий человек и священник. Мыслящий вещал, священник помалкивал. Наконец оратор, решив проявить внимание к батюшке, сказал: «Не понимаю, как это Вы управляетесь с этим народом?». На что тот спокойно ответил: «А я и есть этот народ».
Более пятнадцати лет работая в поле, которое называется церковным пространством, я постоянно слышу такие слова: «А что Церковь делает в таком-то направлении?». Но как правило, почти тут же говорящий присовокупляет: «Нет, я все понимаю, я и сам православный верующий, но вот Церковь...». Получается, человек сразу сам себя выносит за ограду Церкви, к которой опять-таки сам же себя и причисляет и от которой ждет при этом каких-то действий. И вроде все понимают, что Церковь — не институт, не группа священников во главе с Патриархом. Что Церковь — это все мы, призванные вместе жить церковной жизнью. Но когда речь заходит о конкретных делах, мы как будто умываем руки и становимся в позицию вопрошающих «извне».
Кому-то может в спешке показаться, что я говорю о необходимости корпоративизма среди верующих. Но это вовсе не так. Парадоксально, но факт: и корпоративность, и полное ее отсутствие — и то, и другое в равной степени невозможно для Церкви, потому что Церковь в принципе — не корпорация. Если и есть у Церкви внешние признаки корпорации, то внутренне она существует по совсем иным законам. Из любой корпорации человек может выйти; предполагается, что он находится внутри нее до тех пор, пока его все устраивает, пока деятельность корпорации соответствует декларируемым ею принципам, пока его личные взгляды совпадают с общей политикой и т.д. Но если верующий — член Церкви — обозначает для себя условия, при которых он может Церковь покинуть, — значит, с ним с самого начала было что-то не так, и очень серьезно. И в этом — глубокое сущностное отличие.
Сама принадлежность Церкви строится на совсем других основаниях, нежели корпоративность. Один священник выразился по этому поводу удивительно точно: «Людей, которые борются за идею, часто сравнивают с верующими. Но вера и приверженность идеологии — разные вещи». Христианин верит в вечную жизнь. И судит обо всем именно с этих позиций. И по этому «признаку» связывает себя с Церковью. Именно этим связаны миллионы верующих. Это очень не похоже на заявленные цели любой корпорации.
Скорее уж принадлежность к Церкви сходна с принадлежностью к семье. Правда, в нынешнем веке наши семьи мы рушим походя и уже не удивляемся, услышав дикие по сути слова бывшая жена. Но вот как быть с матерью и детьми? Они-то бывшими быть никак не могут, и если это позволяет эластичная совесть, то не позволяет язык: нельзя сказать бывшая мать или бывший сын. Точно так же можно сказать (хотя ничего в этом нет хорошего) бывший христианин — а как насчет бывшего чада Божия? То-то и оно, и оторопь внушают горемыки и бедолаги, «разочаровавшиеся» в вере и просящие себя раскрестить. Не бывает.
...Любая корпорация по определению принадлежит своей конкретной эпохе. А Церковь принадлежит еще и вечности. Может ли кто бы то ни было написать заявление об уходе... из вечности?
