Как ни печально это признавать, но скажем правду: в церковной среде существует довольно устойчивая настороженность по отношению к литературе и искусству. Подчеркну — не в Церкви, а именно что в «церковной среде». Считается, что есть единое на потребу — молитва, покаяние, выполнение заповедей, всё же прочее — не душеполезно. Мне, особенно в 90-е годы, не раз приходилось слышать от вполне воцерковленных людей: а зачем вообще читать художественную литературу? Есть Евангелие, есть жития святых, есть святоотеческие труды, а остальное — от лукавого. И если это касается чтения, то уж тем паче писательства. В большом ходу притча о писателе и разбойнике, после смерти попавших в адские котлы. И если со временем пламя под разбойничьим костром угасало (не осталось уже обиженных им), то под писательским все разгоралось и разгоралось (пропорционально числу прочитавших его душевредные сочинения). Притчу эту нередко приводят как аргумент против занятий литературным творчеством. Мол, гляди, как бы и тебе не угодить в котел. Причем если в крупных городах такого меньше, то в провинции иногда это может оказаться «мейнстримом».
Сталкиваясь с такими настроениями, далеко не всякий христианин, имеющий литературный дар, найдет в себе смелость его реализовывать. Не то что бы ему кто-то явно запрещает, кто-то давит — но срабатывает внутренняя цензура. Особенно мощная у неофитов. «Да зачем мне писать? — думает человек. — Чтобы гордыню и тщеславие потешить? Какой там дар? Если я сочту, что у меня есть дар, то где же тогда мое смирение? А даже если что-то у меня и получается, то не от бесов ли сие? Смогу ли я преодолеть огромнейшие духовные опасности, стоящие перед писателем? Не лучше ли зарыть этот сомнительный и соблазнительный дар»?
Тут еще срабатывает бездумное чтение аскетической литературы. Известно, что святые отцы вкладывали в слова «фантазия», «воображение», «мечта» крайне негативный смысл. Потому что писали они для монахов и фантазии имели в виду связанные с молитвой. Когда, например, монах, молясь, начинает зримо представлять себе Христа, Божию Матерь, ангелов. Когда он воображает о себе, что достиг высших степеней святости, что им восторгается Господь Бог, что одной левой он может на небо взойти... Иначе говоря, речь о том, что в православной традиции называется «прелестью», то есть духовным заболеванием.
Но наш современник, читая, к примеру, «Добротолюбие» (не на него рассчитанное!), видит слова «фантазия», «воображение», «мечта» — и, понимая их в современном, общеупотребительном смысле, переносит на них весь вычитанный негатив. Потом свое понимание он транслирует всем и каждому, и многие верят. Особенно если у транслирующего — большой православный стаж, подвешенный язык, а иногда (и так бывает!) священный сан.
Вот и получается, что христианин, имеющий литературный талант, либо зарывает его в землю, либо «ставит его на службу Церкви» — то есть начинает выпекать гладенькие и сладенькие рассказики и стишки с крестами, куполами и чудесами, где назидательность просто зашкаливает. Правда, со временем тенденция меняется — вместо гладенького и сладенького появляется «православная чернуха», то есть триллеры о том, как темные силы известного происхождения злобно гнетут Православие и вообще всё хорошее на этом свете. Но и в том, и в другом случае писатель мыслит себя не художником, а проповедником, то есть мотивация у него отнюдь не творческая. А с такой мотивацией ничего действительно яркого, талантливого не создать, каков бы ни был у автора изначальный потенциал.
К счастью, подобная картина (негласный запрет на творчество) сейчас уже куда менее актуальна, чем 10-15 лет назад. Сейчас такое скорее ассоциируется с «младостарчеством», сейчас у новоначального христианина куда больше информации, куда больше возможностей для общения с грамотными церковными людьми (не в последнюю очередь благодаря интернету). Но ведь известными писателями не становятся мгновенно — то есть чтобы сейчас о каком-то авторе заговорили, нужно, чтобы он уже много лет писал и публиковался. И когда мы говорим о том, что у нас мало талантливых православных писателей — это значит, что в литературу не пришли те, кого сломали, кому обрубили крылья в 90-е годы.
Есть, впрочем, и другая причина, внешняя. Это — особенности православного книжного бизнеса. Издатели вынуждены печатать халтуру, потому что именно халтура приносит основной доход, а талантливая, высокохудожественная проза, увы, куда менее востребована покупателем, нежели страшилки про конец света, кулинарные рецепты или сборники молитв от зубной боли. При этом в массе своей православные издатели — люди образованные, им и хотелось бы выпускать только хорошие книги, но нужда заставляет. А значит, та щелочка, что остается для качественной литературы, слишком узка, и даже появись у нас сейчас десятки и сотни безусловных талантов — им пришлось бы слишком долго ждать.
Хотя, конечно, можно не зацикливаться на церковных издательствах и публиковаться в светских... однако и там не все так просто, и к христианской тематике там порой отношение предвзятое. Тем не менее, для отвергнутого православными издательствами писателя-христианина это наиболее реальный выход.
Были бы только эти сотни талантов... Я уверен, что они были, есть и будут. Лишь бы не подстрелить их на старте, не напугать до смерти «душевредностью творчества». Да, в творчестве есть духовные опасности, но они есть абсолютно во всем. А нам всем — и пишущим, и непишущим — стоило бы чаще думать над притчей о талантах (Мф. 25:14–30). Если Господь дает дар — то налагает и ответственность, а страх ответственности — это не страх Божий, это банальная трусость.
