Сегодня нам трудно представить себе, какой была власть раньше, и каким было отношение к ней наших предков. Сегодня интеллигентному человеку, поддерживающему власть, могут и руки кое-где не подать.
Может, поэтому нам так близок образ священномученика Ермогена, отстаивавшего святость царской власти, несмотря на жестокие конфликты с недостойными людьми, ею облеченными, окруженного единомышленниками, оказывающимися врагами, тогда как наказанные им люди действовали как истинные его друзья, человека, у которого сменяли друг друга периоды страха и отваги, гнева и милосердия, мудрой проповеди и слез…
Патриаршество на Руси было тогда еще внове. Первый патриарх российский Иов, опора Бориса Годунова и его сына Федора, наотрез отказался признавать первого Лжедмитрия, посылал послов к князю Острожскому и польскому духовенству, убеждая их не верить самозванцу, предал его анафеме и в своих посланиях доказывал, что это не кто иной, как беглый монах Гришка Отрепьев.
Когда же самозванец овладел Москвой, Иов был низведен с патриаршего престола, а на его место поставлен рязанский архиерей Игнатий, родом грек, воспитывавшийся в Риме и до приезда в Россию бывший епископом на Кипре. Он и признал Лжедмитрия царем. А когда того свергли, уехал в Литву и принял унию.
Тогда патриархом был избран казанский митрополит Ермоген, о котором шел слух, что человек он от природы грубый, даже жестокий, но и к себе строгий, прямолинейный и стойкий.
В «Русском хронографе» 1617 года автор пишет, что в Смуту «взбесились многие церковники: не только мирские люди, чтецы и певцы, но и священники, и дьяконы, и иноки многие — кровь христианскую проливая и чин священства с себя свергнув, радовались всякому злодейству». Этих-то крамольников патриарх Ермоген и старался наставить на путь истинный, «иных молениями, иных запрещениями; скверных же кровопролитников и не хотящих на покаяние обратиться — тех проклятию предавая, а кающихся истинно — то тех любезно приемля и многих от смерти избавляя ходатайством своим».
Нетерпимость его была притчей во языцех. Но хоть и был патриарх «прекрут в словах и в воззрениях, но в делах и в милостях ко всем един нрав благосердный имел и кормил всех в трапезе своей часто, и доброхотов, и злодеев своих». Это милосердие его не знало границ: он поддерживал нищих, раздавал одежду и обувь ограбленным, деньги — больным и раненым, «так что и сам в конечную нищету впал».
Вот такого человека возвел на патриарший престол став царем Василий Шуйский. Характер и деяния Ермогена были к тому времени хорошо известны, хотя происхождение 76-летнего старца терялось во тьме времен.
Поляки были уверены, что в молодости он был донским казаком. Позднее историки возводили его род к Шуйским или Голицыным. Но все это — лишь гипотезы, прикрывающие тот факт, что о жизни одного из виднейших деятелей русской истории до его 50-летнего возраста ничего точно не известно, кроме того, что в миру его звали Ермолаем.
Считается, что службу он начал клириком Казанского Спасо-Преображенского монастыря, потом был приходским священником Никольской церкви в Гостином дворе и участвовал в обретении одной из величайших православных святынь — иконы Казанской Божьей Матери. Потом, после смерти жены, приехал в Москву и в 1587 году постригся в Чудовом монастыре, через год стал игуменом, потом архимандритом, а в мае 1589 года был возведен в сан епископа и поставлен митрополитом Казанским и Астраханским, первым в новоучрежденной митрополии, где предстояла упорная борьба за обращение в христианство великого множества иноверцев — татар, мордвы, мари, чувашей, мусульман и язычников.
Но в 1598 году патриарх Иов вызвал его в Москву для участия в избрании на царство Бориса Годунова, и дальше все годы царствования Бориса — гробовая тишина: никаких сведений о Казанском митрополите.
Из забвения его извлек Лжедмитрий I: Ермоген наотрез отказался одобрить совершение православного обряда царского венчания над католичкой Мариной Мнишек — только он да епископ Коломенский Иосиф настаивали на присоединении к православию царской невесты.
Именно такой человек и нужен был Василию Шуйскому, вступившему на престол в условиях разгоравшейся гражданской войны: пусть крутой нравом, но безусловно честный, способный на открытый спор, но не тайную измену. Царю, избранному на престол одной Москвой через два дня после клятвопреступного свержения Лжедмитрия I и массовых убийств, нужен был для «утишения» государства незапятнанный и энергичный архипастырь, а положение Церкви было столь плачевно, что выбирать было почти не из кого.
Да, Василий был более чем сомнительным кандидатом на престол, но миропомазанный царь был для Ермогена «воистину свят и праведен». С этих пор, какие бы разногласия их ни разделяли, Шуйский был убежден, что Ермоген в буквальном смысле положит душу свою для защиты его престола.
И патриарху пришлось тут же взяться за дело — рассылать духовенство по районам, восставшим против власти Шуйского.
Холопы, казачество, обнищавшее дворянство и даже аристократы, — все они просто отказывались верить в смерть «царя Дмитрия Ивановича». Нужен был только вождь. Появился Иван Болотников — и волнения вылились в мощное народное восстание, подкрепленное бунтами в разных городах и весях. Духовенство было в смятении — многие, особенно приходские священники, благословляли единодушную с ними паству и даже шли в ополчение; многие колебались, видя целые города и уезды поднимающимися на борьбу, часто вместе с законными воеводами; кто-то просто отсиживался.
Митрополита Крутицкого Пафнутия с духовенством, направленных патриархом Ермогеном для утишения Северских земель, в восставших городах не приняли. Посланные патриархом священники оказались бессильны даже в царском войске, отступавшем и разбегавшемся под ударами Болотникова.
Один-единственный из епархиальных архиереев — архиепископ Феоктист с помощью духовенства, приказных людей и собственных дворян сумел подвигнуть жителей Твери стоять за крестное целование царю Василию.
Патриарх писал мятежникам: «Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам, всякого чина и возраста. Вы отпали от Бога, от правды и Апостольской Церкви. Я плачу, помилуйте свои души. Забыли вы обеты Православной веры вашей, в которой родились, крестились, воспитались, возросли. Посмотрите, как Отечество расхищается и разоряется чужими, какому поруганию предаются святые иконы и церкви как проливается и вопиет к Богу кровь невинных. На кого вы поднимаете оружие? Не на Бога ли сотворившего вас, не на своих ли братьев, не свое ли Отечество разоряете? Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания пока есть время чтобы не погибнуть. А мы прием вас кающихся».
Когда же армия повстанцев приблизилась к Москве, царь трепетал, знать готовилась бежать, только патриарх не потерял самообладания: 14 октября 1606 года он призвал москвичей в Успенский собор, а так уж повелось, что в Успенский собор собирались те, кому было что терять при разграблении столицы. Патриарх Ермоген объявил всенародный шестидневный пост с непрестанной молитвой о законном царе и прекращении междоусобной брани и объяснил, что речь идет не о восстановлении на троне «царя Димитрия», а о низвержении устоев, уничтожении господствующих сословий и захвате их имущества и власти отбросами общества.
Об этом писал патриарх и в своих грамотах, которые рассылал по городам, повелевая духовенству размножать их и читать прихожанам «не по один день». Царские войска, местные воеводы и служилые люди уяснили, наконец, что война идет не на шутку, что под удар поставлено то общество, в котором они занимали хорошее или плохое, но далеко не последнее место. Дошло это и до многих повстанцев: сначала от Болотникова ушли рязанцы Ляпунова и Сумбулова со стрельцами, затем дворяне Истомы Пашкова перешли к ненавидимому, но предсказуемому Шуйскому.
Грамоты патриарха сыграли свою роль: Москва устояла, а с ней и царь Василий.
Но тут же явилась другая напасть — Лжедмитрий II, потом польский король Сигизмунд III осадил Смоленск, а царь то и дело совершал то политические, то военные ошибки, потом вообще на старости лет затеял женитьбу на молодой княжне Буйносовой. А в Тушино под Москвой уже стоял лагерем Тушинский вор.
Государство на глазах у патриарха рушилось, духовенство бесстыдно служило самозванцу, дворянство воевало за него, горожане снабжали деньгами, крестьяне — припасами. В довершение бедствий взбунтовалось московское войско во главе с Григорием Сумбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным.
На Масленицу в 1609 году толпа ворвалась во дворец, требуя от бояр «переменить царя Василия». Нашли в соборе патриарха, притащили его на Лобное место, крича, что «князь Василий Шуйский нам на царстве не люб, из-за него кровь льется и земля не умирится. Надо нам выбрать на его место иного царя!»
Но патриарх твердо стоял на том, что «великий князь Василий Иванович избран и поставлен Богом, и всем духовенством, московскими боярами и вами, дворянами, и всякими всех чинов всеми православными христианами. Да и из всех городов на его царском избрании и поставлении были в те поры люди многие. И крест ему государю целовала вся земля... А вы, — продолжал Еермоген, — забыв крестное целование, хотите его без вины с царства свесть. И тот ваш совет — вражда на Бога и царству погибель...».
После этого, уязвленный в самое сердце Ермоген, разослал по городам грамоту: «Недостает мне слов, болит душа!.. Плача говорю и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братья и дети единородные, свои души… Вспомните, на кого поднимаете оружие, не на Бога ли, сотворившего нас, не на жребий ли пречистой Богородицы и великих чудотворцев, не на своих ли единокровных братьев? Не свое ли Отечество разоряете, которому иноплеменных многие орды дивились — ныне же вами поругаемо и попираемо?!»
Все было напрасно. Шуйский не менялся, страна катилась в пропасть. В конце концов царя Василия свергли и насильно постригли в монахи. Но патриарх законность этого пострига не признал. Он еще пытался настоять на выборе следующего государя «всею землею, собрався со всеми городы, кого нам государя Бог подаст». Но боярские группировки пошли вразнос, договариваясь то с сыном польского короля Владиславом, то с тушинцами.
Тогда Ермоген выдвинул непременное условие — чтобы Владислав принял православие, иначе не будет ему патриаршего благословения. Боярин Салтыков со слезами обещал патриарху, что на престол будет возведен истинный государь. Ермоген знал, что Салтыков истово отстаивал интересы православия, еще ведя переговоры с Сигизмундом от имени тушинцев; но король-то уже решил присвоить Московию себе. Патриарх явно потерял способность влиять на политические решения. Бояре в открытую требовали, чтобы он благословил всех православных присягать Сигизмунду, даже грозили его зарезать, если будет упорствовать. Но тот наотрез отказывался. А без его подписи боярские грамоты с призывами сдать Смоленск полякам никто всерьез не принимал, а послов, которые их привозили, обещали пристрелить. «Теперь мы стали безгосударны — и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже», — говорили смоляне.
Кроме патриарха, города не хотели знать другого начальства; к нему они посылали сообщения о сборе ратных людей. Гермоген стал призывать народ на защиту государства и православия.
Бояре во главе с Салтыковым требовали, чтобы он воротил земские ополчения, шедшие к Москве, но патриарх ополчения благословил, а бояр проклял. И в 1612 году умер в темнице от голода.
А два века спустя другой будущий священномученик, протоиерей Иоанн Восторгов сказал:
«Ныне возродилась русская смута и вновь заволокла русское небо. Опять видим повальное безумие, опять чары обмана, опять «бесовское омрачение», опять «христоборство». И ныне кругом взаимный раздор, борьба партий, жадная корысть, интриги, братоненавидение. И ныне — падение веры, падение нравственности. И ныне — лицемерие и коварство, низость и предательство. И слышится из дали веков мощный заповедный голос великого Ермогена — побороться за веру Православную и Отечество Русское: «Стойте за Веру неподвижно, а я за вас Бога молю».
Читайте также другие материалы о Казанской иконе Божьей матери и Дне народного единства здесь
