Когда говорят об оптинских старцах, обычно вспоминают преподобных Амвросия и Макария. Ну, кто-то, может, назовет еще Льва, или Варсонофия, который ездил на станцию Астапово к умирающему Толстому в надежде примирить его с Богом. Или Нектария, изгнанного из обители большевиками. И редко кто припомнит преподобного Моисея, человека, благодаря которому Оптина из ничем не примечательной местной пустыньки стала тем духовным идеалом, который не потускнел и в XXI веке. А ведь именно его пример сегодня, возможно, самый ценный.
Человек тридцать семь лет против своей воли был вынужден заниматься хозяйством, строительством, добывать деньги, разруливать бесконечные конфликты с начальством и внутри монастыря. Общение с подрядчиками, благотворителями, заботы о пасеках и покосах, не говоря уж о порядке в обители, — какая уж тут молитва, мы про таких «крепких хозяйственников в рясах» уже который год читаем в светских и церковных СМИ. Разве для этого он когда-то ушел из мира?
А как все начиналось! Первые три года иноческой жизни — в Сарове, там было тогда у кого поучиться: схимонах Марк, восстановивший Валаам игумен Назарий, преподобный Серафим. Но, юный инок присмотрелся, пообтерся, да и ушел оттуда в Свенский Успенский монастырь.
Там неподалеку, в Рославльских и Брянские лесах, жили отшельники, ученики преподобного Паисия Величковского. Строгий пост, молчание, переписывание наставлений святых отцов, духовное общение с подвижниками — прожив так десять лет, инок Моисей ничего другого для себя просто не мыслил и мечтал лишь об одном: когда-нибудь принять схиму. Не пришлось.
Тогдашний Калужский епископ, будущий митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров), понимавший, что такое старчество, и решивший насадить его у себя в епархии, назначил его начальником скита, который решил устроить по соседству с Оптиной пустынью, чтобы воссоздать там жизнь по образу жизни рославльских отшельников.
Два первых года в новой роли жизнь инока Моисея мало чем отличалась от прежней. Уговорив кое-кого из рославльских пустынников перебраться с ним на новое — тем более, что на старом назревали серьезные неприятности с земской властью — он вместе с братией своими руками расчищал от вековых сосен площадку для стройки: вместе с рабочими валил сосны, корчевал пни. За три месяца построили три кельи и церковь. На этом деньги, пожертвованные местными благотворителями, кончились, и настоятелю пришлось ехать в Москву. Вернулся он с полным возом церковной утвари, и 5 февраля 1822 года состоялось освящение Иоанно-Предтеченского храма.
Это был решающий рубеж в жизни отца Моисея. Он подал прошение о принятии схимы, а в ответ получил резолюцию: «Не убо прииде час» и благословение епархиального архиерея принять сан священника и стать духовником скитской братии. Одним словом, случилось то, чего отец Моисей категорически не хотел.
Уж он-то к тому времени прекрасно знал, что уходя в монастырь в поисках идеальной христианской любви и сталкиваясь там с обычными человеческими отношениями во всем их несовершенстве, люди порой упускают смысл подвига и застревают на букве, что крушение мечты часто ведет к срыву в мелочность и страсти. Монастырь ведь это еще и быт, строго размеренный, уложенный в устав, который предписано строго соблюдать.
Но сочетание закона и свободы в христианстве зачастую парадоксально: на протяжении всей истории монашества из монастырей бежали лучшие из лучших, ревностнейшие, искренние и пламенные души — среди них и Сергий Радонежский, и Авраамий Смоленский.
Других безжалостно изгоняли братия и начальство — так было и со Стефаном Печерским, и с Иринархом Ростовским, и с Корнелием Комельским, и со многими другими.
Отец Моисей не сбежал. Он продолжал строить скит. Там сажали плодовые деревья, кедры, которые дали плоды через 25 лет, выкопали два пруда. Отец Моисей влез в долги, снова поехал в Москву, но денег собрать не успел — владыка Филарет, покидая Калужскую епархию, назначил его настоятелем Оптинскаго монастыря, и нужно было явиться к нему для прощального благословения.
Скитоначальником стал его младший брат отец Антоний, а вскоре откликнулся на уговоры нового оптинского настоятеля его рославльский знакомец, старец Леонид, впоследствии в схиме Лев, проходивший школу духовной жизни у учеников Паисия Величковского, старцев Феодора и Клеопы. Отец Лев не только сам приехал в Оптину, но и своего ученика Макария, будущего великого оптинского старца, уговорил приехать.
А отец Моисей все строил, строил, строил... Никогда не отказывая бедным в помощи, кормя множество странников, монастырь при нем вечно нуждался в деньгах, а настоятель затевал все новые постройки — иногда просто с целью прокормить окрестных жителей, нанимавшихся в монастырь работниками.
При жизни его многие считали хоть и хорошим, но обыкновенным человеком, и только люди высокой жизни видели в нем духоносного старца.
Но духовничества он на себя никогда не брал — он и сам, и брат его, скитоначальник отец Антоний, окормлялись у старцев, и братию к ним направляли.
А чтобы они могли сосредоточиться на духовном руководстве, их старались максимально разгрузить. Братии было еще так мало, что начальникам приходилось наряду со всеми исполнять многие послушания и то и дело оставаться без келейника, который был то за повара, то за садовника, то за хлебопека. «Как самый бедный бобыль, — писал отец Антоний родственникам, — живу в келье один: сам и по воду, сам и по дрова... Чином священства почтенных теперь у нас в скиту собралось пять человек; но все они престарелы и многонемощны, почему и тяготу служения за всех несу один».
Отец Моисей с братом и с теми старцами, которых они созвали в построенный ими скит, были одного поля ягоды — люди одного духовного воспитания и закала. Между ними царило полное единодушие и взаимопонимание. А вот с епархиальными властями... Да и в самом монастыре далеко не все были в восторге от всех этих экспериментов.
Двенадцать лет старец Лев был духовником обители, и все эти годы на него шли гонения. Сначала на него восстал отец Вассиан, который считал себя оптинским старожилом и не признавал старческого руководства — совсем как отец Ферапонт из «Братьев Карамазовых» Достоевского.
Пошли интриги, кляузы. Потом калужский владыка через московскую тайную полицию получил анонимный донос с обвинениями настоятеля Оптиной в том, что он оказывает скитским старцам предпочтение перед живущими в монастыре, что скит причиняет монастырю большой урон, и если его не уничтожить, древняя обитель разорится.
Отца Моисея вызвали для объяснений, а старцу Льву запретили носить схиму, так как пострижен он был келейно, и строжайше запретили принимать посетителей.
Старца перевели из скита в монастырь и там то и дело переселяли из кельи в келью. Но он относился к этому с благодушием: просто брал икону Владимирской Божьей Матери, благословение отца Паисия Величковского, и с пением «Достойно есть» переносил на новое место. А приходивших к нему за советом и помощью, несмотря на все запреты, продолжал принимать, и отец Моисей закрывал на это глаза, рискуя навлечь на себя гнев епископа.
Чтобы отвести беду потребовалось вмешательство митрополита Киевского Филарета, который заступился за старца в Синоде, а потом сам приехал в Оптину и в присутствии епархиального архиерея оказывал отцу Льву особые знаки уважения. А старец Макарий через епископа Игнатия Брянчанинова передал письмо митрополиту Московскому Филарету, и тот написал калужскому владыке, что никакой ереси в Оптинском старчестве нет.
Но незадолго до смерти старца на него и на его духовных чад из женских обителей опять ополчилось начальство. Монахинь выгнали из их обителей, старца обозвали масоном, а святоотеческие книги, вроде Аввы Дорофея, которые он давал читать монахам — «чернокнижием». Только перед самой кончиной старца монахинь оправдали.
Такой вот парадокс: вокруг Оптиной уже сложился ореол последнего прибежища хранителей православия, старчество, издательская деятельность, попытка в условиях жесткой авторитарной власти вести активное духовное просветительство привлекли к монастырю множество мирян, но и это святое место не обошел дух времени.
Во-первых, везде люди как люди, сам Господь говорил: где есть пшеница, там есть и плевелы; а во-вторых, никакое «святое место» само по себе не гарантирует ни святости, ни избавления от страстей. Даже в образцово-показательном монастыре, который описывает Иоанн Лествичник, есть и ненависть, и гнев, и памятозлобие, и даже такие противоестественные страсти как скотоложество.
Вот только оценивать монастырь, наверное, имеет смысл не по тому, сколько о нем рассказывают гадостей. В конце концов, кто такие монахи? Это цвет того общества, которое живет под его стенами.
Жизнь монастыря течет по двум направлениям — к Богу и к людям. Но расширяя свое влияние, стремясь не оставить своим вниманием как можно больше страждущих, он в какой-то момент вдруг отцветает, иссякают источники, питавшие его энергией. И если мир вокруг сохраняет благодарность к обители, понимает сложность духовной жизни и готов снисходительно переждать временный спад, через какое-то время в кельях вновь появляются иноки, ищущие духовного подвига.
Вот только куда чаще обитель окружена враждебным и злобным вниманием, и люди вокруг воинственно ополчаются на «тунеядцев в рясах», видя в них чуть ли не причину всех своих бедствий.
Прощая себе все, мир ничего — в том числе и свои же нравы — не прощает монахам.
Но как же часто все эти «правильные» и «понятные» причины пренебрежения к заблудшим клирикам вырастают в ненависть ко Христу и гонениями обрушиваются на Церковь.
«Наше монашество серьезно больно, что тут скрывать, причем, больно не в отдельно взятом монастыре или епархии, а вообще, в России... Многие знают это, потому и ищут разные пути выхода: ведь продолжать так жить невозможно, душу-то не обманешь, она ищет настоящего, подлинно духовного, потому и обращаются некоторые иноки к опыту монашествующих Греции, Кипра, пытаются у себя в обителях что-то применить, а кто-то и вообще уезжает. Все хотят жить в любви, под руководством старца, духовника, духоносной игумении, вне административного диктата, иначе какой смысл в монастыре?».
Такой вот крик души православной монахини на популярном православном сайте. Как я ее понимаю! Сама когда-то через это прошла.
Но не зря же оптинские старцы переводили и издавали труды древних подвижников. Благодаря их трудам теперь каждый мирянин может узнать, что основатель исихазма святой Григорий Палама считал, что не только подвижники, но и любой мало-мальски искренне верующий человек может и должен преображать действительность, вносить свет евангельских заповедей повсюду.
А вот что писал Гоголь в июне 1850 года графу Александру Петровичу Толстому о своем первом посещении Оптиной, в те времена, когда настоятелем там был отец Моисей: «Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышим ея благоуханье: все становится приветливее, поклоны ниже и участия к человеку больше». Николай Васильевич, был, конечно, натурой поэтической, но на жизнь смотрел отнюдь не через розовые очки, и его свидетельство дорогого стоит.
Вот эта самая Оптина и есть главное свидетельство святой жизни. Да еще, разве, нетленные мощи, обретенные во время погребения его брата, преподобного старца Антония.
Все фото и иллюстрации — с сайта Введенского ставропигиального монастыря Оптина Пустынь.
