В 1878 году Вера Засулич совершила покушение на петербургского градоначальника Ф. Трепова, тяжело ранив его. В марта 1878 году суд присяжных полностью оправдал подсудимую и освободил из-под стражи.
Про Веру Засулич мне все объяснили еще в школе: хрупкая благородная девушка стреляла в градоначальника, потрясенная известием о том, что этот царский сатрап подверг телесному наказанию хрупкого благородного юношу — арестованного жандармами революционера Боголюбова — за то, что тот не снял перед ним шапку. Чего тут непонятного? Ну не смогла барышня снести такого попрания человеческого достоинства. И вообще, Трепов-то выжил. А ей, бедолаге, чуть двадцать лет каторги не влепили. Хотя, если задуматься…
От инцидента с Боголюбовым до покушения на Трепова прошло полгода — на аффект как-то не тянет. Выходит, не было никакого безотчетного порыва, а была спланированная организованная акция. Кстати, в тот же день близкая подруга Веры Маша Коленкина должна была совершить покушение на прокурора Владислава Желеховского, только что-то там у нее не срослось. А вот нежная девушка Вера своему сатрапу две пули в живот всадила-таки. И стала первой в России женщиной-террористкой.
И, похоже, она прекрасно сознавала, что делает и чем при этом рискует: знакомство с Сергеем Нечаевым, вдохновившим Достоевского написать «Бесов», два года предварительного заключения в Литовском замке и Петропавловской крепости, две административные ссылки, попытка поднять крестьянское восстание — хорошая школа. Свой выбор она сделала и в Петербург вернулась профессиональной 29-летней революционеркой.
Впрочем, это факт лишь ее биографии. Но такое уж время тогда было особое — реформы Александра II запустили скрытый механизм, в России зарождалось гражданское общество, и именно Вере Засулич суждено было сыграть в этом процессе роль катализатора.
По поводу чего ломались тогда копья? Философ Георгий Федотов писал о юных революционерах вроде Веры: «Святых нельзя спрашивать о предмете их веры: это дело богословов. Но, читая их изумительное житие, подвиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, любви всепрощающей — к народу, предающему их, — нельзя не воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это!»
«Вот в том-то и ужас, — возражал Достоевский, — что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем! Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и с начала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений, отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях. Но у нас это более чем где-нибудь возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. В возможности считать себя, и даже иногда на самом деле быть, не мерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, — вот в чем наша современная беда!»
Но просвещенная публика уже не слушала. Нет, ну правда, если у вас с одной стороны тупой чинуша, слуга «кровавого режима», типичный злодейский злодей, а с другой — юная наивная девушка, которая совершила акт самопожертвования в защиту чести политзаключенного, ставшего жертвой произвола…
Адвокат Веры Петр Александров оказался гением пиар-технологий: он сумел навсегда внушить нарождавшемуся российскому гражданскому обществу чувство вины за собственную благонадежность и превратил суд над Засулич в суд над системой.
Нет, он не лгал, он всего лишь расставлял акценты: показал, что политический строй порочен, что в стране царит произвол должностных лиц, что тюремная система уродлива, а общество с этим всем мирится. И вот является чистая девочка и своим поступком разрушает этот постыдный негласный «общественный договор». И ее теперь за это накажут? Да она же героиня, а не преступница!
Присяжные совещались всего двадцать минут. «Они вышли, теснясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую… Настала мертвая тишина. Все притаили дыхание. Старшина дрожащею рукою подал мне лист… Против первого вопроса стояло крупным почерком: нет, не виновна! Зал взорвался восторгом», — вспоминал председательствовавший на том процессе Анатолий Кони. Свершилось. То самое «красное колесо», о котором через сто лет напишет Александр Солженицын, сдвинулось и начало набирать обороты. После оправдания Веры Засулич волна политического террора накрыла не только Россию, но и Европу — покушения на людей, олицетворявших Церковь и государство, прокатились по Германии, Испании, Италии, Франции…
И все реже и реже слышала прогрессивная общественность голоса отщепенцев-реакционеров, готовых, как Достоевский, поперек мейнстрима кричать: «Мне скажут, пожалуй, что эти господа вовсе не учат злодейству; что если, например, хоть бы Штраус ненавидит Христа и поставил осмеяние и оплевание христианства целью всей своей жизни, то все-таки он обожает человечество в его целом, и учение его возвышенно и благородно как нельзя более. Очень может быть, что это все так и есть… Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново — то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома».
Не послушали. Ждали революции, как праздника… Выходили на улицы с ленточками… Предавали остракизму приспешников «вертикали»… В феврале 17-го дарили революционным солдатикам гвоздички… Пусть сильнее грянет буря…
***
События октября 1917-го профессиональная революционерка Вера Засулич считала контрреволюционным переворотом, прервавшим нормальное политическое развитие буржуазно-демократической революции, а созданную большевиками систему — зеркальным отражением царского режима.
| Читайте также:
Мифы о Февральской революции. Был ли переворот мирным и спонтанным?
Вернувшись из эмиграции, она жила так же, как и всю жизнь. «Картина, которую я увидел, отворив дверь в ее комнату, сразу напомнила прошлое, — вспоминал ее товарищ еще по «Народной воле» Михаил Фроленко. — Вера Ивановна с книгой в руке сидит за столом, заваленным всякой всячиной. На окнах, на другом столе лежат вещи, стоят чайники, тарелки с недоеденной пищей, немытые стаканы, в углу сложено не то грязное белье, не то хлам какой-то, кровать не убрана. Словом, Вера Ивановна осталась верна себе».
Она выступала на собраниях, клеймила большевиков за то, что «подмяли вымирающее от голода и вырождающееся с заткнутым ртом большинство». И жаловалась соратникам: «Тяжело жить. Не стоит жить». И все же, смертельно больная, до последнего часа писала воспоминания.
Зимой 1919 в ее комнате случился пожар. Вера Засулич лишилась последнего угла и любимого кота.
Семидесятилетняя никому не нужная старуха сидела на ступеньках и плакала. Ее приютили жившие в том же дворе две сестры, простые, никому не известные обывательницы.
