Предлагаем читателям сайта окончание рассказа о новомученике Степане Наливайко. Первую часть читайте здесь, вторую - здесь.
В 1934 году схоронили отца Степана, раба Божия Пимена, непрерывного труженика на земле. Хлеб на своих десятинах больше не сеяли, стали держать под пастбище.
Вот тут-то власти и прихватили его. Обвинили во вредительстве — за незасеянный гектар земли; возбудили дело; присудили пять лет исправительно-трудовых лагерей. Думали, что спихнули-таки.
Но Степан Наливайко не лыком шит. Написал в Москву жалобу, а там как раз объявили борьбу с перегибами, дело пересмотрели, и на полпути в лагерь он был отпущен на волю.
Вернулся скоро к своему церковному хору, к жене Харитине, к дочке Раисе, да к малярной кисти…
Тогда власти сменили тактику: перешли на налоговую удавку. Нашлись статьи, указы и предписания, по которым стали требовать сдачи мяса, молока и даже шкур; Степан и охнуть не успел, как лишился коровы, бычка и лошади, по двору одни тощие куры бегали… Но налогов прежних с него не сняли, а поскольку платить было нечем, то дело без лишней волокиты, бодро дошло опять до суда.
На процессе, состоявшемся в апреле 1935 года, судья Куропаткин гневно обличил нерадивого и несознательного единоличника Степана Наливайко и покарал его от имени социалистической законности сроком в размере трёх лет исправительно-трудовых лагерей и двух лет поражения в гражданских правах: да будет неповадно всяким церковным умникам-одиночкам, врагам колхозного образа жизни.
Но с отправкой в конкретный лагерь почему-то застопорилось, и до февраля 1937 года Степан находился в херсонской тюрьме, в переполненной камере, где, по обыкновению, нашёл благодарных слушателей своей простой и доходчивой проповеди о том, что любой человек, делающий неугодное Богу, не сможет скрыть от Него ни одного, даже самого малого личного преступления, но кто бы он ни был — верующий или неверующий, ему за всё придётся отвечать перед Богом на Его Суде, и никакие оправдания не помогут, потому что их нет у того, кто участвовал в зле, кто нарушал Божий Закон, кто причинял страдания людям, но пока ещё есть время, надо жить в покаянии, чтобы Господь принял кающегося и избавил от вечных мучений, которых невозможно и вообразить… но есть люди-грешники — им ещё открыта дверь спасительного покаяния, и есть отъявленные сознательные безбожники, каковым уже нет спасения…
Тюрьма тюрьмой, а Степан Наливайко сдаваться не собирался. Он посылает письмо в Москву с подробным изложением своего дела (знающие люди подсказали, куда и кому) — не привык он расставаться с надеждой, а молитва всегда при нём. Месяц, за ним другой — ответа нет. Между тем шёл 1937 год, и неудивительно, что в этом многотонном вале судебных бумаг — приговоров, санкций и расстрельных списков вперемежку с прошениями, жалобами и апелляциями — терялось где-то и его письмо.
Терялось да не затерялось.
В феврале Степана всё же отправят этапом во Владивосток, где по прибытии его догонит постановление из Москвы о его полной невиновности и снятии с него судимости. Мало того, предписывалось привлечь к уголовной ответственности судью Куропаткина и прокурора, этих безмозглых борцов за поголовное колхозное счастье.
На сей раз, поехал Степан Наливайко через всю притихшую от ночных «воронков» Россию, но уже не в свою родную Константиновку, а в крымский город Симферополь, куда по совету знакомых перебралась его семья, потому как на старом месте житья от властей не было никакого.
Зато по приезде на новое место жизни быстро выяснилось, что малярное искусство востребовано и в крымских селениях и неплохо ценится здесь, и пошла работа к Степану, только успевай принимать заказы…
Настоятель кладбищенской церкви отец Николай разглядел в нём очень ценного человека, что было, в общем, немудрено при всегдашней Степановой ревности к состоянию храма, к строю богослужения и, особо, к слаженному уставному пению, и предложил ему должность регента хора, а заодно, за приемлемое вознаграждение, покрасить целиком церковную крышу.
Степан легко освоился в храме, стал своим человеком, не изменяя своему дару слова. Молва о нём неудержимо распространилась, и люди сходились послушать того, в ком увидели истового проповедника, не отделявшего правды Священного Писания от настоящей действительности: о предсказанных Господом гонениях на Церковь Его и распространение на земле беззакония…
Настоятель прислушивался, не запрещал, и не поощрял.
О Степановых проповедях дошло и до чуткого слуха местных начальников. Сложная международная обстановка обязывала, и партия призывала к бдительности, а где бдительность, там и неизбежная подозрительность…
Двадцать пятого октября 1940 года симферопольское НКВД выносит постановление о его аресте. Но, что оказалось для него действительно роковым: это событие или то, что случилось три дня спустя?
Степана, не знавшего о постановлении НКВД, пригласили с женой в дом священника Николая на званый ужин, отметить завершение малярных работ по храму. Харитина идти отказалась, и Степан отправился в гости один, обещая вернуться пораньше.
Но вернулся поздновато, в одиннадцать вечера. Пришлось оправдываться на немые вопросы жены:
— Ну, посидели, хозяйка наготовила всякого… Думал, недолго побуду, посижу и уйду… А там у отца Николая брат приехал из Центральной России… ну, поели, чаю выпили, поговорили… Засиделся, прости.
«Поговорили», значит, опять выступал. Она погасила свет. Легли спать.
Их подняли в два часа ночи. Защитного цвета мундиры, фуражки с багровым околышем. Деловито и сухо предъявили ордер и начали обыск.
Изъяли Библию и Евангелие, взяли паспорт, обнаружили справку об освобождении. Переглянулись.
— Берите с собой подушку и одеяло. Пойдёте с нами, — приказали Степану.
Увезли в симферопольскую тюрьму.
Дочь носила для него передачи — не принимали. Дошла до начальника тюрьмы, стала требовать. Тогда ею занялся сотрудник НКВД; отвёл её в отдельную комнату, допытывался об отце: что она может сказать о нём, какой он был отец? И получил достойный ответ дочери Степана Наливайко: «Вам бы не стоило задавать такие вопросы. Каким бы он ни был, даже если бы он был плох, я никогда бы не сказала об этом, но такой отец, какой у меня, лучше такого нет».
Её отпустили, хотя ни одной передачи так и не приняли до самого окончания следствия.
Степана взяли в оборот с первого дня тюрьмы:
— За что вы были осуждены в 1923 году и высланы?
— В 1923 году я был осуждён за то, что, будучи религиозным человеком, проповедовал в городе Москве на Ваганьковском кладбище о том, что христианское учение есть единственно правильное учение. За проповеди меня осудили и выслали.
— Какое учение вы считаете неправильным?
Степан понял, о чём речь:
— Не имея понятия о коммунистическом учении, я не считал это учение правильным или неправильным учением и проповедовал христианское учение…
Следователь кивнул. Это было не интересно. Не то.
— Назовите фамилии лиц из православного духовенства, с которыми вы имели связь в городе Симферополе.
— Посещая кладбищенскую церковь, я встречался со священником Николаем, фамилию которого не знаю. Кроме того, знал ещё одного священника, фамилию которого также не знаю, не припомню.
— Сообщите, при каких обстоятельствах вы познакомились со священником Николаем.
— Я со священником Николаем встречался в церкви, не помню точно, но, кажется, с 1937 года. Мы беседовали, но на какие темы, не помню, затрудняюсь сказать. В августе 1940 года священник Николай предложил мне покрасить крышу церкви, я согласился. Во время окраски крыши я заходил к священнику Николаю. Здесь же присутствовал ещё один человек, фамилии и имени которого я не знаю. В разговоре с ними на религиозные темы я говорил о 13-й главе Апокалипсиса. Второй раз я заходил к священнику Николаю за маслом для окраски крыши. Это было в середине сентября. У священника Николая я опять встретил неизвестного мне гражданина. После окраски крыши я опять был в квартире у священника Николая, приходил к нему за расчётом. Вскоре после этого я был арестован.
Дважды говорит о каком-то «неизвестном гражданине», но ни слова о брате хозяина дома.
— Вы посещали священника Николая и беседовали с ним, сообщите всё, что вам известно о нём.
— Я священника Николая мало знаю и ничего сказать о нём не могу. Бесед с ним не имел.
«Не имел», а с кем имел? Кому тогда наговорил немало всякого, проводя параллели между революционной эпохой и 13-й главой Апокалипсиса — одной из самых загадочных и зловещих, где появляется, выходящий из моря зверь с семью богохульными головами и десятью рогами, которому дракон дал великую власть и силу и которому дано будет воевать со святыми и победить их… Там же и о другом звере, обольстившем людей своими великими чудесами и заставившем поклоняться образу зверя под угрозой смерти… И о числе шестьсот шестьдесят шесть…
Надо думать, следствие знало о содержании той беседы, точнее, проповеди Степана. Однако странно: спрашивали о священнике и ни разу не поинтересовались, что это за «неизвестный гражданин» такой? Откуда он?
Отец Николай был куда словоохотливей своего регента:
— Наливайко довольно религиозно начитанный человек, разбирается хорошо в религиозных вопросах и производит впечатление большого оратора. Он может по нескольку часов подряд говорить на религиозные темы. К советской власти Наливайко настроен враждебно, не признает её и считает, что эта власть не от Бога и ей не должны подчиняться. О военных событиях Наливайко говорил так, что союзники воюют против Германии больше для блезиру, только для того, чтобы втянуть в войну нейтральные страны, а потом всем вместе ударить с юга на СССР, который и будет побеждён. Этот разговор далеко не исчерпывается тем, что я показал. Я сказал только самое основное, что сохранилось в памяти…
Всё правильно, сказано же: «Не лжесвидетельствуй», вот он и не лжесвидетельствовал, потому как «сохранилось в памяти». Не то, что маляр Наливайко, который ни о каких беседах не помнил.
Не давая передохнуть, Степана снова и снова таскали к следователю. Полусонного…
— В распоряжении следствия имеются данные о том, что вы под видом распространения религиозных проповедей проводили среди верующих антисоветскую пропаганду. Предлагаю вам ещё раз дать по этому поводу подробное показание.
— Я религиозных проповедей не проводил и антисоветской пропагандой не занимался.
Следователь дымил папиросой и гнул своё: есть факты, остаётся во всём признаться. Метод проверенный: изматывать одними и теми же ночными допросами, пока не сдастся и не подпишет то, что требуется подписать.
Но Степан стоял на своём: «я не преступник». И тщательно вычитывал протокол, верно ли было записано, если верно, тогда подписывал.
Сошла незаметно осень, застеклила небо крымская скупая зима…
Двадцать первого января его вызвали ради единственного вопроса:
— Вы признаёте себя виновным в предъявленном вам обвинении?
— Виновным себя в предъявленном мне обвинении не признаю.
На этом в деле была поставлена точка. Дали ему на подпись материалы следственного заключения. На последнем листе в соответствующем месте он написал: «С материалами следственного дела на тридцати трёх листах я ознакомился. По приведённому следственному материалу виновным себя не признаю, так как антисоветской агитацией я абсолютно нигде и никогда не занимался... А поэтому ни в чём вышеуказанном виновным себя НЕ ПРИЗНАЮ».
Четвёртого февраля на ленте судьбы Степана Наливайко появилась новая запись, отбитая на машинке отдела прокуратуры по спецделам: «Принимая во внимание, что добытых материалов для направления дела в судебное заседание недостаточно, а личность обвиняемого Наливайко С.П. является социально опасной, дело по обвинению Наливайко С.П. в контрреволюционной деятельности направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР». Иначе говоря, надо добить — не мытьём, так катаньем.
Два месяца где-то, как-то, кем-то решалась его участь, и седьмого апреля 1941 года упал сверху вердикт: приговорить Степана Пименовича Наливайко к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере.
Перед самой отправкой в лагерь разрешили свидание с дочкой, и он не мог не выплеснуть ей страшной своей догадки, что жгла его невыносимой правдой: тот человек, которого он не раз встречал в доме священника, с которым пил чай за тем последним застольем был вовсе не братом отца Николая, а начальником следственной части НКВД, а сам отец Николай — тайный агент НКВД. О сроке своём сказал, что всё обвинение сплошная чушь, но приговор выносило Особое Совещание, поэтому никто не стал разбираться, кто кому и о чём сказал, а попросту взяли, что называется, с потолка, и дали ему новый срок из-за прежних судимостей.
Дочка кусала губы, прижавшись к груди отца… Уходя, она оглянется на всё такую же упрямую его фигуру, на его глаза, не жалеющие ни о чём, кроме разлуки с родными…
Пять лет лагерей, пять лет без семьи, без дома, без храма… И куда-то сошлют его?
Сослали в кромешную стылую дыру — в Норильск.
Работа на рудниках… Самые преданные из преданных, и самые неразлучные с ним приятели — голод и холод. А самый неунывающий и незлобный в бараке зэк — Степан Наливайко. Он говорил им о крестном пути человека в Новый Иерусалим…
Шла Великая Отечественная война за каждую пядь земли и свободы. А за лагерной проволокой шла отчаянная война за каждое мгновение несвободы…
К тем, кто ждал и любил его, придёт от Степана письмо, отправленное после долгого перерыва в январе 1945 года, в нём ещё билась измождённая до предела его надежда: «До окончания моего срока остаётся три месяца. Даст Бог, и нам придётся ещё пожить вместе».
Но Бог дал иное. Господь призвал от трудов Своего раба, Своего бесстрашного воина и пророка туда, где никто не мёрзнет, где насытится всякий, алчущий правды…
Дочь, Раиса Степановна, не дождавшись от отца ответа на письмо с посылкой, после официального запроса в управление ГУЛАГа, получит извещение о том, что «Степан Пименович Наливайко 1898 года рождения умер от голода двенадцатого февраля 1945 года».
На заставке фото одного из объектов города Норильска.
