Сайт журнала "Фома продолжает рассказ Максима Яковлева о мученике Стефане (Наливайко). Часть первую читайте здесь.
Всякий раз после допросов Степана Наливайко следователь какое-то время сидел, уставившись на дверь, за которую уводили этого человека, - уж очень неосторожно ведёт себя; сам простой, о не простых вещах говорит…
Эти стены видели много странного, но такого ещё не знали.
А он не юродствовал, горечь и боль говорили в нём.
— Где вы жили по приходе в Москву? — спрашивала Советская республика в лице ОГПУ.
— Жил я эти дни посредине города Вавилона, — отвечал ей Степан Наливайко.
— Как вы оказались на Ваганьковском кладбище?
— Попал я на Ваганьковское кладбище водимый Духом, данным мне от Бога, с целью свидетельствовать слово Божие. На кладбище было много народа, к которому я обратился с речью и указал, что настаёт время избавления от греха.
— Как вы относитесь к советской власти?
— Я настоящую власть не одобряю, потому что она не признаёт Бога. Я послан бороться с этой властью, но борьба моя не воинским оружием, а словом правды Священного Писания.
Следователь оторвался от протокола.
— Почему вы сказали, что России больше не существует?
— Россия была тогда, когда стояли у власти православные, а теперь она — город Вавилон, то есть город беззакония.
— Вы принимали участие в гражданской войне?
—- В гражданской войне я участия не принимал. Способ избавления от грехов беззакония — это обращение людей к правде, то есть признание Иисуса Христа Сыном Божиим. Я не могу придерживаться этой власти, потому что никто не может угодить двум господам. Эта власть вредна, потому что она идёт против Бога. Я желаю власть, которая всецело повинуется Иисусу Христу, Сыну Божию. Эта ваша власть — тьма, а при той власти люди ходили бы в свете…
— Вы признаёте советскую власть?
— Как её не признать? Как можно не признать власть, когда она существует? Вот вы скажете — это чернильница, и вы спросите меня — это чернильница? И я отвечу, конечно, чернильница. Как я могу сказать, что её нет? Власть, конечно, есть. Но взгляды её на религию я не разделяю. Если бы не было гонений на Церковь, то я бы разделял с ней свои взгляды. Если бы власть не разоряла церкви, не убивала и не высылала священников, то я бы её приветствовал, а так — нет, приветствовать я её не могу и не хочу о том врать.
Сокамерники ловили каждое его слово. От кого ещё можно было услышать, что основание советской власти воздвигнуто на песке, а, значит, напрасно и недолговечно, а всё, что на нём стоит, обязательно рухнет и рассыплется в прах… Вся камера с нетерпением дожидалась его рассказа о беседе со следователем. Он не боялся ни доносчиков, ни подслушки, и все почему-то ловили слово его, вольно или невольно, а вот у тех, кто решался поспорить с ним, отчего-то не получалось тягаться с ним.
Точно также он вёл себя и в общей камере Бутырской тюрьмы, куда его перевели из застенков ОГПУ. Он и здесь как-то исподволь признавался негласным авторитетом.
Людей не отпускало его пророческое: «Не бойтесь и не тоскуйте, время избавления близко». Ему верили.
Двадцать пятого июня, через месяц после ареста, Степан вручил следователю своё личное заявление советским властям, написанное собственноручно. То был итог его неотступных и тяжких раздумий.
Он говорил с ними на языке пророка Ионы:
«Правители Русской земли, прошу обратить внимание на свой народ, как он стонет под игом самого себя; жалостно смотрит на правителя — а правитель смотрит на народ. Рассуди каждый, не страх ли владеет человеком? И этот страх есть страх неправды. Неужели неправда сильнее правды? Ни в коем случае, потому что неправда над человеком властвует, покуда человек существует на этой земле, а умирает человек, и неправда также умирает. Обратимся к правде, какова сила правды. Если живёт человек правдою, то гоним ли он, хулим ли, угнетаем ли, насильствуем ли он кем-либо, болен ли, и, наконец, умирает ли, обратите свой взор на него, с какою радостью переживает всё это! Почему так? Потому что правда, которой он жил, не умирает. Правда побеждает и смерть, потому что имеет Царство и силу прежде всех век и во веки веков. Аминь.
Время близко к осуществлению правды, и она не пройдёт мимо нас, ибо наступает час жатвы, предсказанный Иисусом Христом...
А посему прошу вас, правители Русской земли, довольно побеждать свою землю... Обратитесь ко Христу и познайте в Нём Жизнь…»
Его совершенно не заботило, дойдут или не дойдут до «правителей Русской земли» его слова, но он должен был дать советской власти последний шанс, отправив ей это послание.
Можно представить, как эти исписанные листки перебирались бы пальцами Ленина или Троцкого, каким оловянным взглядом водили бы они по строчкам…
В августе по давно заведённой схеме его затаскали по следователям всё с теми же одинаковыми, слово в слово, вопросами, что походило скорее на издевательство, а потому Степан, объяснив последний раз по какой причине попал на кладбище и о чём выступал там перед народом, заявил, что дополнить к этому ему больше нечего и впредь никаких иных показаний давать не намерен.
Дальнейшие следственные мероприятия оказались бессильны поколебать позицию несгибаемого «проповедника и свидетеля слова Божия». Допросы пошли на убыль.
Двадцать второго сентября 1923 года на стол начальника 6-го отделения секретного отдела ОГПУ Тучкова легло заключение по настоящему делу следующего содержания:
«Опрошенный в качестве обвиняемого гражданин Наливайко показал, что, выступая с антиправительственной речью, он лишь выполнил миссию проповедника, выполняя повеление Божие обличать правителей, данное ему в сновидении; что примириться с существующей не православной властью он не может, и впредь будет бороться с нею, но не оружием, а словом. Содержась под стражей, гражданин Наливайко направил два заявления следователю, полные упрёков советской власти за якобы большое притеснение народа и предсказывая близкое её падение...
Полагаю: признать Наливайко элементом социально опасным и, руководствуясь декретом ВЦИК от 10.8.22 года, подвергнуть его высылке в административном порядке в Архангельскую губернию сроком на три года».
Тучков обмакнул перо в чернила и ровным почерком приписал: «На три года в лагерь».
Приговором Комиссии НКВД по административным высылкам двадцать шестого октября 1923 года обвиняемый Степан Наливайко определён к заключению на трёхлетний срок в Соловецкий концлагерь.
Печально знаменитый СЛОН (Соловецкий Лагерь Особого Назначения), преждевременно свёл в могилу тысячи отвергнутых властью узников и едва не отправил туда Степана, верного и здесь своему проповедническому служению. Но, поражённый цингой, он лежал на нарах, потому что не мог ходить — отнялись ноги, о чём известил своих домашних в кратком письме.
А уже месяц спустя, его мать, Евфросиния Романовна, дожидалась сына в комнате свиданий с выложенной из дорожной сумы поклажей: чистым выглаженным бельём и милой сердцу домашней снедью, так как для материнской неустрашимой любви не существует никаких расстояний.
Сына принесли на носилках, полуживого, и предоставили в её распоряжение на целых три дня…
После приезда матери словно что-то произойдёт, и чаша жизни потихоньку перевесит чашу смерти. Он выправится и встанет на ноги. И кончит срок хоть и не с окрепшим телом, но по крайней мере способным продолжать своё дело.
Его вызовут в лагерное ОГПУ.
— Время вашего заключения закончилось. Вы можете быть освобождены.
— Слава Богу.
— Вы не изменили свои убеждения?
— Нет, не изменил.
— Ну, тогда получите ещё три года. Три года ссылки.
— И за то слава Богу…
Казалось бы, ну что стоило промолчать или промычать что-нибудь невнятное? Но тогда бы это был не Степан Наливайко - воин Иисуса Христа.
И застучали по рельсам колёса поезда, унося его в казахский город Туркестан. Край далёкий, пыльный и жаркий…
Степан не затерялся и тут, не сник, не затёрся в казённых режимных буднях. Да и жилось посвободнее, ссылка всё же не лагерь.
Охочие до дела руки нашли работу, обучившись — благо было от кого поучиться — всякому хитроумному ремеслу, о котором прежде не могло быть и речи: на удивление ладно он приноровился выделывать такие изящные вещи, как мандолина, балалайка и даже скрипка, к тому же, на пару с другим умельцем сотворили они по заказу лёгкую дорожную коляску — фаэтон, и вышло на загляденье. Справедливости ради, необычное рукомесло его началось ещё с Соловков, где Степан поднаторел в умении строить настоящие рыбацкие лодки.
Постоянный хороший заработок позволил со временем снять отдельное жильё да ещё с фруктовым садом под окнами. Тихая светлая комната, где вольно и сладко было теперь молиться никем не услышанным и никого не смущающим.
Начальство, скучавшее среди местных казахов и ссыльного робкого люда, нередко потворствовало и благоволило ему, - с ним было интересно общаться, а Степан Наливайко, как водится, никогда не общался впустую, но всегда находил причину заговорить о насущном. Говорил просто и прямо, не обвинял и не поучал. И сидел у керосиновой лампы под стрёкот ночных цикад «гражданин начальник», слушая и вбирая должностными, замороченными пропагандой мозгами небывалые запретные речи о смысле жизни, о своей душе, о Боге и вечной Жизни…
Иногда кто-нибудь из начальства запросто захаживал к нему «на огонёк», но чаще сами же и звали его к себе на долгие, сдобренные не одним стаканом чая и совсем не служебные, посиделки.
В письмах домой Степан писал, чтобы дочку Раису, которой уже исполнилось семь лет, в школу, где учат безбожию, не отдавали. По этому поводу разгорелся там нешуточная война. Жена и родители, согласные с волей Степана, держали стойкую оборону под натиском местной власти. Учителя и сельская администрация истощили на них все, какие имелись, меры воздействия — от убеждений и уговоров, до принуждения и угрозы отнять у семьи единственного коня, но ничего не добились. Несокрушимая Евфросиния Романовна опрокинула слабеющие учительские притязания одним убийственным доводом: «Да на что она ей, ваша школа? Она и так у нас грамотная». Взяла грех на душу, солгала.
Степан, к тому времени обжившийся в не слишком гнетущей ссылке, вызвал к себе в Туркестан жену и дочку. Здесь Раису и обучили, как надо: и арифметике, и грамматике, и всему начальному образованию, нашлись учителя с учёными степенями, но в первую очередь впитала она от отца глаголы Закона Божия…
Опять зажили они своей семьёй.
И всё бы хорошо, да вот некуда в церковь ходить: одна-единственная в городке и ту отдали обновленцам-раскольникам. Коли так, Степан наладил у себя домашнее богослужение, не зря же изучал в своё время церковный устав и многое впитал наизусть; и читали вместе молитвы, и пели на Пасху небесные ликующие стихиры, никто не мешал…
Вместе дожили они до конца второго срока Степана, ждали со дня на день приказа об освобождении, а дождались нового срока. Накинули ему ещё три года ссылки, не иначе для того, чтобы попридержать подальше от сознательных масс этого пророка из-под Херсона.
Три томительных вечных года… к нескрываемой радости его общительного начальства.
Но в том же 1929 году Харитине с дочкой всё же пришлось собирать чемоданы. Скончалась мать Степана, и старик отец остался один как перст. Вот невестка и внучка поспешили к нему на помощь.
Отошла ко Господу неустрашимая Евфросиния Романовна, не от того ли, что не выдержало материнское сердце второго незаслуженного продления разлуки с любимым сыном. Не стало на земле ещё одной верной Богу души.
В родной Константиновке будут долго вспоминать эту Христову воительницу. Когда стали закрывать и разорять Божьи храмы, она не отсиживалась в сторонке, но пошла по округе со словом Святого Евангелия, свидетельствуя о временах беззакония и гонений на христиан, извещая людей о том, что не надо бояться и унывать, но пришло время испытания веры: «терпением спасайте души ваши», «претерпевший до конца, тот спасётся», напоминая всем здесь живущим православным о клятве верности Христу, данной каждым из них во святом крещении, — даже до смерти… За это несколько раз вызывали её в сельсовет, предупреждали: «Бабка, кончай народ стращать, а не то посадим». Да куда там! Продолжала ходить по всей веси, хоть кол ей на голове теши. Но ведь так и до большого начальства дойдёт. Приехал её арестовывать парень красногвардеец. Она взяла кожух, уселась в сани, велела и конвоиру, чтобы он тоже себе захватил, так не послушал:
— Зачем это мне?
— Бери кожух, говорю, тебе ещё меня назад везти.
— Много ты знаешь, бабка.
Повёз по лёгкому снежку до города. Там с ней поговорили, да отпустили. Тут и морозец вдарил. Бедный парень, пока довёз её обратно, закоченел весь; сидел потом у печки, глядя на кожух тот…
Не простая была Романовна.
Харитина с отцом и с дочкой управились с жатвой. Полетели письма к Степану, а от него — к ним. Раису отдали в школу, теперь было можно, пускай идёт, основы веры в неё заложены, а помимо того и верные понятия о всемирной и русской истории, что в дальнейшем не помешало ей получить среднее и высшее образование.
Летом 1932 года истёк уже третий срок ссыльного проповедника Степана Наливайко. Срок истёк, а начальство помалкивает.
— Ну, что, други мои ситные, собираетесь вы меня отпускать? Пришёл на меня указ?
— Нет, — отвечают.
— Ладно, придётся видно в Москву писать…
Написал. Подождал три недели. Снова сунулся в своё родимое ОГПУ.
— Скажете опять на меня ничего нету? Совесть есть у вас?!
— Послушайте, Степан Пименович, — вздохнул начальник, — ваше освобождение лежит у меня под сукном, но мы не хотим отпускать вас. Вернётесь вы в своё село, там на вас обязательно соберут компромат и дадут новый срок, можете не сомневаться, так зачем же вам уезжать? Забирайте оттуда отца и семью и живите здесь на здоровье…
Может, для кого-то и нормальный вариант, но только не для сына Евфросинии Романовны. Добившись справки об освобождении, Степан Наливайко в сентябре 1932 года отбыл на родину.
Не успел приехать, к нему делегация своих же сельчан. А к кому ж ещё, храм-то какой уж год на замке, священника нет, село девятьсот дворов, а все праздники мимо — ни Пасхи, ни Рождества… Выручай, Степан Пименович!
Дело непростое, тут с налёта не взять. Но была зацепка: храм в своё время закрыт незаконно, без оснований. Начал он действовать; разузнал, что да как, собрал церковную общину — «двадцатку», оформил какие там надо, справки. Отвёз в Херсон бумаги.
И привёз из Херсона священника. Сам же занялся церковным хором, уж в этом Степан понимал, как никто. Отбирал и учил селян с вечера до полуночи; отбою не было от желающих. И клирос запел по-ангельски…
На пасхальную службу столько народа нахлынуло, что в храм не вмещались, стояли плотным гуртом на улице. Впервые за последние безмолвные годы раскатился окрест колокольный ликующий перезвон: «Христос воскресе!»
Степан звонил подолгу, со знанием дела, звонил и на другой, и на третий день, - забирался с дочкой на колокольню и гремел от души…
Местную власть трясло от этого неуёмного деятеля, ведь как всё было тихо до его возвращения, жили без всяких церковных служб и трезвонов. Пора бы утихомирить. Взялись донимать Степана колхозом:
— Почему не вступаешь?
— Не хочу. Мне там неинтересно.
Он нашёл себе новое дело: выполнял малярные работы по найму, делал отменно и в срок, тем и кормил семью. А кроме того имел корову с бычком и лошадку, без неё никуда в хозяйстве.
— Иди в колхоз, по-хорошему.
Степан не мог не догадываться, к чему всё клонится.
— Лучше дайте мне паспорт, и я уеду.
— Ишь, чего захотел!..
На заставке - прокладка пути заключенными на Соловках. Архивное фото 20-х годов ХХ века.
