Хоспис — это место, куда приходят те, кто уже знают: чуда не будет. Сюда приходят умирать. Это — последний приют безнадежно больных... Одних приводят родственники, перекладывая уход за ними на плечи медсестер, других, одиноких, привозят сюда из больниц, с улиц, вокзалов, третьи приезжают сами, потому что не хотят умирать среди здоровых людей. Елизавета ГЛИНКА публикует в форме дневниковых записей в интернете свои заметки о работе в хосписе. В «Живом журнале» ее зовут Доктор Лиза.

liza_2
Фото Владимира Ештокина, foma.ru

Елизавета Петровна Глинка — врач, специалист в области паллиативной медицины, создатель и руководитель первого бесплатного украинского хосписа, открытого 5 сентября 2001 года в Киеве. Там стационарно пребывают около 15 пациентов, кроме того, программа «Уход за больными дома» охватывает еще более 100 человек. Помимо Украины, Елизавета Глинка курирует хосписную работу в Москве и Сербии.

На всех фотографиях рядом с больными у нее живая улыбка и сияющие глаза. Как может человек пропустить через свое сердце сотни людей, похоронить их — и не ожесточиться, не покрыться корой равнодушия, не заразиться профессиональным цинизмом медиков? А ведь на ее плечах вот уже пять лет огромное дело — бесплатный хоспис («за смерть нельзя брать деньги!»). У доктора Лизы, ее сотрудников и волонтеров, девиз: хоспис — место для жизни. И жизни полноценной, хорошего качества. Даже если счет идет на часы. Здесь хорошие условия, вкусная еда, качественные медикаменты. «Все, кто у нас побывал, говорят: как у вас хорошо! Как дома! Здесь хочется жить!»

Как ей удалось найти средства на оснащение такой больницы, да еще в конце 90-х? Правда, сама она говорит, что гораздо труднее оказалось поддерживать хоспис на должном уровне. Но и на это она как-то умудряется находить средства.

Сначала люди не верили, что все это — бесплатно. Но для доктора Лизы это принципиально важно: любой человек, богат он или беден, должен иметь возможность умереть достойно. Ведь смерть не выбирает, за кем прийти...

Все, о чем она пишет и рассказывает, для большинства из нас — terra incognita. Что мы знаем о хосписах? А о тех, кто в них находится? А об их проблемах? Доктор Лиза говорит, что между обитателями хосписа и нами есть только одна разница: они знают, сколько им примерно осталось, а мы еще нет. И еще она говорит, что учится у своих больных. Хоспис — это школа жизни.

Про бомжиху Верку

Так ее звали все. А по справке из домоуправления — Вера Васильевна. По той же справке ей было 48 лет. А выглядела на 70. Худая, с двумя зубами во рту. Старшего сына убили в пьяной драке. Младший — ему всего 19 лет, пьет.

Забрали в хоспис. Плакала, извинялась перед всеми. Ночью я зашла к ней посмотреть, спит ли. Таким больным мы даем немного водки, так как резко прекращать пить для них — большая проблема. Вера отказалась.

Лежала тихо, приложив голову к магнитофону.

— Вера, как Вы?

— Господи, слушаю, второй день слушаю. Прости меня, Господи...

Спросила сестер, что слушает. Ответили, что все дни в хосписе слушает чтение Евангелия, записанного на кассеты. Из хосписного храма дали.

Не знаю, причастилась ли она. Умерла Вера ночью.

Тритон

Был у меня лет пять назад пациент В. 45 лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.

В хоспис его привезли из-за границы. Так уж сложилось, что из близких у него остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм, и поспешно уходили, тщательно закрывая за собой дверь в палату. Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок, а вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о его былой крутости.

Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил из «старых запасов» все тот же телохранитель. На приколе около хосписа стоял роскошный Мерседес. В палате все было его — телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного.

Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен и своим поведением полностью опроверг расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи». Веселый, хорошо образованный, очень остроумный человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал о результатах обследований. Не говорил о будущем. Он был уверен, что из хосписа поедет в клинику в Германии.

За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не смог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего бы ему сейчас хотелось. Я ожидала услышать просьбу отвезти его в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машину, сменить охрану... А он попросил принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Оказалось, что В. вырос в деревне. Его растила мать — отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл, когда был мальчиком.

Козленка я ему принесла. Он обкакал всю ординаторскую и непрерывно орал или блеял — уж не знаю, как правильно сказать. Зайдя в палату, санитарка сказала В., что «сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дали «напрокат». До вечера.

В. не мог встать, и козленка положили в кровать.

Он обнял его и заплакал.

Впервые за пять месяцев.

Зеркало

Эту женщину звали Варей, она работала на конфетной фабрике, в цехе, который делал халву в шоколаде. Разведена, детей нет. Вот и вся история жизни. Когда к ней приходили шумные подруги по работе, палата долго пахла шоколадом и карамелью.

У нее еще не отросли волосы после последней химиотерапии, и она была похожа на облетевший одуванчик.

Варя попросила принести ей телефон.

— Я позвоню ему. Как Вы считаете?

— Кому?

— Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру.

После звонка она попросила, если можно, одеться в не больничную одежду. В понедельник вечером. А точнее — в семь вечера.

— Варя, он придет?

— Да, — она опустила глаза и даже порозовела.

Вечером я помчалась на рынок покупать ей парик — все косынки, которые мы с ней перемеряли, Варе не нравились. Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре. Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, я отвела ее в ординаторскую и вышла.

— Варя, да неужели это ты? — донеслось из-за двери. — Так похудела, но такая же красивая!

Сама с собой она там разговаривает или с воображаемым собеседником? Я отошла от двери. Стало неловко — как будто подслушивала что-то очень личное.

В понедельник мы наряжали Варю. С обеда до позднего вечера она просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.

Он все-таки пришел. Через две недели. Вари уже не было.

А я долго еще не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде.

Стасик

Совсем маленьким в 1945 году он подорвался на мине. Ему оторвало стопу и пальцы на одной руке. Это все, что мне было известно о нем. Судя по истории болезни, родственники сдали его в дом инвалидов. Оттуда я его и забрала для обезболивания.

Стасик не мог нормально разговаривать, среди многих отклонений у него было расстройство речи, называемое эхолалией.

То есть на вопрос: «Больно?» — он отвечал: «Больно».

«Не болит?» — «Не болит». Так и общались.

Новые слова он повторял по несколько раз.

«Ли-за. Лу-блю. Ма-шин-ки. Муль-ти-ки».

У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.

Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как в хосписе катастрофически не хватало мест, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив его на выездной службе. Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно, где находиться. Но когда санитары из дома инвалидов приехали его забирать, он громко заплакал. Я пришла в палату, начала объяснять, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.

Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.

Сын

Старика привезли в конце рабочего дня. Из анамнеза удалось установить, что живет он один, лечения не получал или получал давно. Опустившийся, с запахом устоявшегося перегара, безразличный к окружающему. Подняв карточку в архиве, узнали, что болен он почти пять лет, была операция, в больнице не появлялся с момента операции. Больше не обследовался, не наблюдался, не приходил, на звонки из регистратуры не отвечал.

На следующее утро в хоспис пришел мужчина — спросил, поступал ли к нам больной Н. Сестры отправили его ко мне в ординаторскую.

— Вчера привезли Н. В какой он палате?

— В шестой. А Вы родственник?

Мужчина вздохнул, и, глядя в пол, ответил:

— Сын.

— Вас проводить к нему?

— Нет. Скажите, что ему нужно принести?

— Может, еду, что-нибудь, что он любит.

— А что он любит?

— Не знаю. Думала, Вы скажете.

— Он не жил с нами. Тридцать лет назад развелся с матерью.

— Я могу пройти в палату с Вами.

— Нет. Не могу.

— Почему?

— Ненавижу. Я из-за матери пришел. Она просила.

— Он Вас обижал?

— Не помню. Пил. Помню, как мать плакала.

Он приходил каждый день, как по часам, и с пяти до семи сидел в холле хосписа, сцепив руки и глядя в одну точку. Иногда, устав сидеть, подходил к окну и подолгу смотрел на улицу. Справлялся о состоянии Н., приносил фрукты и пеленки и уходил, чтобы вернуться на следующий день и проделать то же самое.

Это продолжалось почти месяц. Изо дня в день. С пяти до семи.

Когда Н. умер, мы позвонили по указанному им телефону. Было три часа дня. Через полчаса он был в хосписе. Спросил, что нужно делать и куда идти, чтобы похоронить. Мы готовили необходимые бумаги, я попросила подождать немного, пока будет готов эпикриз.

Он подошел к закрытой двери палаты, где лежал Н., взглянул на меня вопросительно, и, когда я кивнула, немного постоял молча и — все же вошел туда.

Жизнь продолжается

Ольге было 25. Худенькая, с большими синими глазами. Двое детей. Мальчик и девочка, погодки — 4 и 5 лет. Муж старше ее лет на десять. Она не работала. Рано выйдя замуж, занималась детьми и домом.

Меланома, болела 3 года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома — квартира маленькая, муж не хотел, чтобы дети видели, как умирает их мать.

Метастазы в позвоночник, боли.

Она все время ждала детей. К их приходу подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она откладывала фрукты, которые давали на полдник. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.

Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.

За неделю освоились — стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты и часто спрашивали, что у нас будет на ужин. Санитарки плакали, кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство, и переплетали девочке лохматые косички, которые отец так и не научился заплетать.

Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.

Недели через две отец привел их снова. У девочки были красивые бантики, мальчик — в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.

Проводив их до лифта, я вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.

— Смотрите, доктор!

Я подошла и увидела, что около ворот больницы стоит молодая женщина. Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял ее за руку и, припрыгивая, пошли прочь.

Мы помолчали.

А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.

Матери

Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят мало, вообще не едят, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.

До поступления в хоспис испробовано все — доступное и недоступное: операции, химии, облучения, изотопы, антитела... Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью. Итог — маленькая бумажка, подписанная тремя докторами — направление в хоспис.

Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата: посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать, отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.

Своим взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда они были маленькими. Когда поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенке, как будто качают ребенка на руках. С маленькими они настолько слиты воедино, что говорят: «мы поели, поспали, пописали...»

«Не плачь, мама!» — просят их дети, если видят на глазах слезы. Матери вытирают слезы и больше при детях не плачут. Ни у одной из них я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.

После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.

Я помню, как одна мать, заполняя стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие ее умершего сына, написала под диктовку слова «прошу не вскрывать тело моего сына...» и вдруг сказала:

— Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу....

Потом, после сорока дней, они приносят в хоспис фото своих детей. И подписывают сзади: Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря...

Это они, матери, попросили меня обязательно разбить в хосписе цветник в память их детей. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено...

Страстная Пятница

Вот уже третий год с наступлением Страстной Пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было 13 лет. Его отец —православный сельский батюшка. Узнав о болезни сына — а мальчик заболел, когда ему было два года,— отец дал обет: он оставил светскую работу и посвятил себя служению Богу. Закончил Духовную академию, был рукоположен. Приход ему достался маленький и заброшенный. Своими руками восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.

Жила семья неподалеку от хосписа в однокомнатной служебной квартире, полученной от ЖЭКа, в который отец Георгий специально для этого устроился дворником.

Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил, и единственным из его капризов было «попить с Петровной чаю». Он приглашал меня в палату, и мы с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и приходские дела.

В чистый Четверг Игорь объяснял мне, что надо с раннего утра обязательно умыться холодной водой, самой холодной в хосписе. «Самая холодная» оказалась в ординаторской. В пять утра он уже плескался в раковине. Потом отец вместе с другим священником причастили его и украсили палаты вербой.

Отец Георгий по три часа добирался в электричках до своего храма: вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.

Так было и в Страстную пятницу.

С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у его постели, когда началась агония. Я взяла ее за руки, так мы и держались друг за друга еще некоторое время после того, как он перестал дышать. Таня не плакала, мы долго сидели, обнявшись, и молчали.

Я долго дозванивалась отцу Георгию. Наконец, трубку взяла какая-то женщина и сказала, что батюшка выносит Плащаницу и подойти не может.

После службы кто-то привез его на машине попрощаться с сыном.

Хоронили Игоря в воскресенье под пение «Христос Воскресе!».

Отец Георгий продолжает служить в том же храме и приезжает в хоспис днем и ночью, когда в нем есть нужда: причащает умирающих детей, утешает родителей, исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Совсем недавно я узнала, что ни один из тех, кого отца Георгий окормлял в хосписных палатах, не знает о том, что у него здесь три года назад умер сын.

Карасики

Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез её на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.

— Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? — Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. — Нет, Вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.

— Шмуль, не забивай баки доктору, — вступала Фира,— она нас таки не возьмет сюда.

После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.

Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.

— В смысле, госпитализируетесь? — поправила я.

— Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.

Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.

— Это наша девочка, она не будет мешать.

Санитар из приемного молча снёс связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы Цебо, на которой было написано от руки ФОТО, рулон туалетной бумаги и аккордеон.

— Мы насовсем. Вот и привезли всё, чтобы не ездить по сто раз.

— Послушайте, Карасик, насовсем не получится.

— А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.

Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.

Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.

Общаясь с ними, я поняла, что Одесса — это такой недостижимый рай, в котором всё лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе — настоящие. Про Киев молчал.

Один раз они спросили меня: «А Вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ — хором сказали: «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина!».

Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.

Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно перепутывал второй этаж с седьмым, потому что не верил, что Фира умирает. И очень хотел её спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.

А вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.

А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.

Андрей и Ольга

Им было по 24 года. Пять лет прошло с тех пор, как они венчались у нас в хосписе. Красивая пара.

Андрей заболел внезапно. Его пытались лечить в нескольких больницах. Позади масса консилиумов — и приговор: «Безнадежен». В хоспис.

Ольга зашла к нам вместе с матерью Андрея. Имени матери не помню — но ее лицо и глаза, как будто расколотые болью пополам, узнаю сразу даже сейчас.

Оля — большеглазая, с каштановыми волосами, высокая и тоненькая. Она не находила себе места, металась по палате и отделению, открывала и закрывала двери, отвечала на бесконечные звонки друзей по обоим телефонам — своему и мужа. Подходила к окну, смотрела в него, подходила к кровати. Говорила с Андреем, плакала, снова говорила, снова плакала. Заходила в церковь, ставила очередную свечу и возвращалась в палату.

— Он поправится, потому что я его люблю!

А ему становилось хуже очень быстро.

Как-то вечером Ольга влетела в ординаторскую и сказала:

— Я хочу обвенчаться. Это можно?

— Можно, если согласится священник.

— Мне надо сейчас, я чувствую. Ведь если мы повенчаемся, то мы встретимся с ним после смерти.

Это было не вопрос — это было утверждение.

Священник венчал их на следующее утро. Мы были свидетелями и держали свечи и венцы. Андрей лежал. Мы плакали. Венчальная свеча дрожала в его руке, и Ольга держала ее вместе с ним.

После Таинства она, счастливая, поехала вместе с мамой Андрея встретить кого-то из родственников. А через час мы позвонили ей и попросили вернуться.

Когда они вернулись, Андрея уже не было.

Бегущие шаги и крик: «Андрей, ну не надо!».

Еще через час я спросила:

— Оля, что мы можем для тебя сделать?

— Я к нему хочу.

Она как ребенок, прижалась ко мне и долго плакала.

Она пишет в хоспис письма. И до сих пор подписывает их — Андрей и Ольга.

«Огромное спасибо Вам за Вашу любовь и заботу! Здесь мы чувствовали себя так хорошо и тепло, как дома. Так держать! Продолжайте помогать! Делайте добро — нам это нужно. Огромное спасибо всем, особенно Елизавете Петровне.

С уважением, Оля и Андрей».

Эта запись сделана в книге отзывов на следующий день после венчания и смерти Андрея.

Читайте также:

Доктор Лиза. Про любовь

Доктор Лиза погибла в авиакатастрофе над Черным морем

Хоспис – это школа жизни

Сын

4
0
Сохранить
Поделиться: