Высшее образование души

Ярослав Львович СКВОРЦОВ родился в 1967 году в Москве. Окончил факультет Международной журналистики МГИМО (У) МИД СССР в 1989 году. Работал обозревателем по странам Западной Европы в редакции «Литературной газеты»; обозревателем, заместителем редактора, а позже — редактором отдела финансов в издательском доме «КоммерсантЪ»; заместителем главного редактора в газетах «Русский телеграф» и «Время новостей». Руководил Московским бюро журнала OST in WEST (Мюнхен, Бавария), был членом редакционной коллегии журналов «Компания» и «Популярные финансы». Сотрудничает с рядом интернет-ресурсов, альманахом «Лаборатория рекламы, маркетинга и Public Relations, а также еженедельником «Огонек». Член редсовета журнала «Фома». В 2004 году стал одним из основателей учебного центра РАМИ «РИА Новости». С 2001 года — заместитель декана факультета Международной журналистики МГИМО, с 2005 года — декан. Лауреат премии Союза журналистов России за лучшее журналистское произведение на экономическую тему 1993 года, премии Ассоциации российских банков 1999 года. Кандидат социологических наук. Владеет немецким, английским, французским языками. Женат, имеет сына.

Между человеком и профессионалом

— Сегодня много говорят о том, что образование превращается в технологическое обучение студента навыкам, а воспитательная составлающая уходит. Как Вы к этому относитесь?
— По поводу этой тенденции часто высказывают опасения. Но знаете, есть и другая сторона. Любой преподаватель может очень легко оправдать свою некомпетентность примерно так: «Не пристало мне заботиться о навыках... Придумывать заголовки, работать в кадре, верстать газетную полосу — всему этому студента научат на практике! Мы же в высшей школе должны вложить в него душу...»

— То есть, с Вашей точки зрения, воспитания в образовании быть не должно?
— Ну почему же? Воспитательная составляющая, безусловно, должна быть в образовании. Потому что образование — это процесс созидания новых навыков, новых знаний — а значит, и новой личности. Просто между передачей навыков и мировоззрением должно быть равновесие. Не бывает такого, чтобы преподаватель, читая лекцию, говорил: это имеет отношение к обучению, а это к воспитанию. А мы почему-то хотим, чтобы либо одно, либо другое. «Что Вы делаете, зачем Вы учите его держать напильник? Вы душу в него вложите». Или: «Расскажите ему, что такое молоток — больше от Вас ничего не требуется».

— А как в таком случае воспитательная составляющая реализуется?
— Там, где возникает человеческий фактор, возникает и воспитательная составляющая. Потому что система отношений «учитель-ученик» изначально предполагает, что «крошка сын к отцу пришел». То есть человек пришел с чем-то конкретным, с какой-то целью. И здесь огромную роль играет личность преподавателя: ведь образование души осуществляется через общение с человеком. С учителем, который может быть примером, авторитетом. А вот для того, чтобы такое право быть наставником заслужить, учителю нужно исполнять те функции, которые изначально приписаны работе преподавателя — обучить тонкостям своего ремесла. Научить каким-то конкретным навыкам и вещам. Рассказать, поделиться, делая это искренне, неформально.
Среди преподавателей бывают разные люди. Для одних звонок прозвенел — и все: «Я свое отчитал. И в журнал два часа могу записать». Есть второй вариант. У преподавателя пара пропадает, он приходит в деканат и спрашивает: «Когда я могу им пропущенную лекцию прочитать?» Не в двух часах дело-то. Важно, чтобы студенты эту тему знали. Есть третий случай: это «сумасшедшие» преподаватели, которые специально остаются после работы — и проводят со студентами ролевые игры, устраивают поездки, встречи с разными людьми. У нас на факультете потребность во всем этом вылилась в появление Клуба МЖ. И все это — из желания чем-то поделиться, что-то рассказать. И такое общение как раз дает воспитательную составляющую.

— То есть разговор о ценностях может идти в формате преимущественно околоучебной деятельности?
— Не только. Ведь воспитание в вузе — это по большому счету создание правильного климата — такой обстановки, в которой человек пошлый и грубый чувствовал бы себя некомфортно. Простой пример: лектор закончил читать лекцию, вышел из аудитории — и кто-нибудь из студентов говорит: «Да уж — полное фуфло». А остальные слушают — и воспринимают подобные слова как нечто нормальное. Но очень важно, чтобы в аудитории нашелся другой студент, которого преподаватель зацепил настолько, что тот отреагирует на слова своего однокурсника: «Почему же ты это самому лектору не сказал? Почему, когда тебя спрашивают на парах, ты двух слов связать не можешь, а тут вдруг разошелся: мол, «профессор лопух — сам ничего не понимает». Знаешь, такая двуличность не делает тебе чести». Преподаватель должен постоянно «прощупывать» своих студентов. Слушать их мнения. Обсуждать их доклады. Читать их материалы. Зачем? Чтобы понять студента до конца — не просто как человека, пришедшего на пару, но и как человека вообще.

— А где та золотая середина между обучением навыкам и образованием души?
— Мне кажется, ее очень просто найти, если подходить к студенту как к человеку, которого... по-настоящему любишь. Не в том смысле, что жалеешь и закрываешь глаза на его ошибки и прогулы. Но просто хочешь сделать так, чтобы, выйдя из стен института, он не наступал на одни и те же грабли и чувствовал себя в жизни уверенно — и в профессиональном, и в человеческом плане. При таком подходе и с навыками, и с мировоззрением у него все будет в порядке.

— А насколько важна ценностно-воспитательная составляющая для журналистов?
—Знаете, часто возникает вопрос:

чем должен отличаться православный врач от просто врача? Как правило, ответ дается примерно такой: «Православный врач сначала помолится, а потом станет оказывать помощь». Но если человек истекает кровью, то молиться, простите, некогда.

Вернее, молиться надо — но про себя. А отличие, на самом деле, в одном: можно просто механически делать работу — удалить, зашить, прочистить, а можно относиться к чужой боли как к своей. К любой работе важно подходить с душой. А с чем ты имеешь дело: с живым пациентом или печатным текстом — вопрос второй.
За семь лет преподавания в вузе у меня было два студента, которым я в разные годы говорил одну и ту же фразу: «Молодой человек, вы будете великим журналистом. У меня к вам только одна большая просьба — нигде никогда и никому не говорите, что вашим преподавателем был я. Вы приобрели великолепные профессиональные компетенции. Но что касается человеческих качеств, под этим я подписаться не готов. Потому что этому я вас не учил».

— Два студента за семь лет — это много или мало?
— Думаю, много. При этом я не считаю себя максималистом.

Образование или школярство?

— Последние пятнадцать лет Россия активно пытается брать пример с Запада. Насколько эффективна эта политика в плане образования?
— Очень часто те или иные западные образовательные модели не приживаются в России. Что поделаешь — другая ментальность. Знаете, в чем разница между нашими студентами и американскими? В мотивации. Она либо есть, либо нет. На чем основана система высшего образования в США? На первое занятие лектор приносит силлабис своих предстоящих лекций. То есть конспект всех тем на предстоящий семестр с указанием основных позиций, литературы и т. д. Что будет делать российский студент? Возьмет конспект — и в следующий раз преподаватель увидит студента только на зачете... А американский? Перед каждым занятием он прочитывает предстоящую тему — и урок начинается с фразы входящего преподавателя: «Какие ко мне есть вопросы?» И студент спрашивает. И по этим вопросам видно, что он готовился к этой встрече. И что он пришел заинтересованным. И как ни странно, именно консультация — не лекция, не семинар, не мастер-класс — является самой эффективной формой обучения.

— А почему же эта система не срабатывает у нас?
— Потому что в нашем сознании слишком укоренилась такая вещь, как школярство. Главные образовательные средства при такой системе — это розги, постоянные контрольные, вызовы родителей в школу, зловещие записи красной ручкой в дневнике... Словом, это система принуждения. Но одного человека это дисциплинирует и заставляет быть строже к себе, а вот в другом вызывает внутренний протест. А потом вчерашний школьник приходит в институт и... для него начинается «не жизнь, а малина»: никто с плеткой не стоит, никто не заставляет, спрашивают не на каждом уроке, а раз не спрашивают, значит, можно не ходить. Ведь школярство не подразумевает добровольного обучения, не подразумевает вовлеченности ученика в процесс: написал работу, сдал — и забыл обо всем. Поэтому сегодня — к сожалению — многие студенты просто не понимают, что они хотят получить на выходе. Они заинтересованы в дипломе, а не в новых знаниях. То есть не в образовании.

— А что можно противопоставить школярству в вузе?
— Честную работу преподавателя. С этим тоже не все сегодня просто. Один пример: нынешние требования госстандарта в области образования позволяют МГИМО соответствовать этому стандарту только на пятьдесят процентов. В остальном от него можно отступать. И большинство преподавателей воспринимают это, казалось бы, вполне резонно и тоже, кстати, в духе школярства: «Вот здорово — «обязалово» свелось до половины. Все остальное — делаю как хочу». Но ведь, на самом деле, имелось в виду совершенно другое: если есть в этом стандарте то, что я могу улучшить, то ровно половина — в моем распоряжении! На пятьдесят процентов я обязан выполнить стандарт как по готовому рецепту — без отступлений. Но в остальном — я имею полное право придумать новую схему, предложить новую литературу по этой теме и т. д. И дальше этой схеме следовать. Конечно, это удвоенная, а то и утроенная работа. Но если она будет делаться, то наверное, школярство будет сходить на нет. Тогда студента можно будет «зацепить» и дать понять: ему нужно знание, а не просто диплом. Это и будет образованием. Работать так, разумеется, трудно. Но «трудно» — от слова «труд». А не от слова «усталость».

Дело чести

— Сейчас при МГИМО строится православная церковь, Вы являетесь старостой прихода. Насколько храм важен для образовательного процесса?
— Думаю, полноценно говорить об этом можно будет, только когда храм построят. Пока можно разве что поделиться некоторыми соображениями. Вы наверняка помните, какая полемика развернулась года два назад, когда было принято решение о строительстве храма при МГИМО. Многие искренне возмущались: не нарушение ли это закона об отделении Церкви от государства, не подавление ли это свободы совести? Как это так — в светском вузе — и вдруг храм? Тогда нам пришлось объяснять, почему это нужно — причем нужно не только верующим православным людям, но и вообще всем студентам и преподавателям.
Увы, многие из нас до сих пор еще живут прежними представлениями о том, что означает «светское» — для них это синоним атеистического. В советской Конституции за словами «Церковь отделена от государства» следовало дополнение «и школа от Церкви». В российской Конституции такого, однако же, нет (см. статью 14). Поэтому храм при вузе — это вовсе не нарушение закона. Вот если бы студентов заставляли его посещать и не допускали бы в противном случае до экзамена — вот тут нарушение было бы несомненым. Но ведь такая глупость никому из нас и в голову прийти не может. Вера — дело добровольное, очень личное, сокровенное.

Но студенты МГИМО — будущие журналисты и будущие дипломаты, которым предстоит защищать интересы нашей страны на мировой арене — ничего не потеряют от возможности лучше узнать духовную традицию, лежащую в основе российской культуры.

А для кого-то (причем не только студентов, но и преподавателей) этот храм может стать первой ступенькой в мир Православия. Не секрет, что ищущему человеку подчас психологически очень трудно пойти в церковь: он боится столкнуться там с чуждыми ему людьми, боится по незнанию вызвать в свой адрес агрессию. Здесь же, в храме при родном университете, где прихожане — такие же студенты, ему будет проще преодолеть этот понятный барьер.
Но это — в будущем, а пока идет строительство храма. И должен сказать, что оно во многом образовывает меня самого. Объясню, почему: мы встречаем огромное количество трудностей на нашем пути. И есть бытовое понимание — возникла некая задачка, одним способом она не решается, значит, мы попробуем зайти с другой стороны. Но когда говоришь об этом настоятелю храма, священнику Игорю Фомину, он может очень спокойно ответить: «Не стоит. Еще не время. Раз все сейчас так произошло, то пока надо смириться». Конечно же, можно было бы написать бизнес-план — и года через три храм был бы построен. Но церковь — это не просто сооружение. И построить ее для того, чтобы отчитаться перед начальством, я себе позволить не могу.
В этом плане строительство храма — большая школа. На многие вещи я стал смотреть по-другому. Но относительно спокойно я вздохну только тогда, когда у храма святого благоверного Александра Невского при МГИМО появится хотя бы фундамент. И для меня это — дело чести.

Покорить космос или подмести улицу?

— Можем ли мы говорить о том, что в России на сегодняшний день сложилась система общественных СМИ?
— Думаю, не можем. В общественных СМИ должен быть слышен голос общества, но у нас сегодня он даже не угадывается. И говорить о нашем обществе, как о некоем целостном организме со своим голосом, который может быть трансформирован и передан, пока, увы, не приходится. Потому что российское общество сегодня — слишком разнородно. Просто внутри каждого отдельно взятого человека нет осознания себя как гражданина России. Как москвича или петербуржца — да. Как инженера или преподавателя — тоже. Но нет осознания себя частичкой того, что называется народом Российской Федерации.

— А что можно сделать, чтобы ситуация изменилась?
— Знаете, страховщики давно подсчитали, что человек начинает задумываться об обращении к их услугам тогда, когда его доход в месяц начинает превышать 300 долларов США. То есть когда уже есть смысл что-то страховать — велосипед, автомобиль, квартиру... И мне кажется, что общество начнет осознавать себя обществом, когда некие первичные задачи людьми будут решены. Это означает, что дети накормлены, потолок в квартире не протекает, в холодильнике есть продукты. Я разумеется, не имею в виду, что потребительские интересы всегда и во всем превалируют. Нет, конечно! Но общество обделенных и недовольных принципиально не может созидать. Это общество раздирающее, уничтожающее. Как «марши пустых кастрюль» в начале девяностых годов: люди, которые объединились по поводу общего врага и по принципу «против кого дружим», не в состоянии предложить позитивную программу. Они могут только протестовать и топтаться на месте.

— Допустим, станет у нас все хорошо в потребительском плане. Неужели сразу все изменится?
— Материальная стабильность — просто стартовая площадка. И остановиться на ней — то же самое, что сидеть в ракете, которая никогда не взлетит. Безусловно, главный шаг — это осознание себя обществом в моральном плане. Вот пример: можно по-разному относиться к немцам, но послевоенная Германия за одно поколение из нации морально подавленной превратилась в нацию, дающую повод говорить о себе с уважением. Казалось бы, нам, православным христианам, свойственно покаяние, но кто из российских лидеров за всю историю хоть раз сказал: «Простите, люди». Конечно, нотки покаяния можно услышать в выступлении Бориса Николаевича Ельцина 31 декабря 1999 года, когда он сложил с себя президентские полномочия. Вопрос неоднозначный, но все-таки, мне кажется, что говорить об этой речи как об акте покаяния не приходится. А Вилли Брандт, как мы помним, в Варшаве встал на колени — не как простой человек, а как канцлер ФРГ — и от лица немецкого народа попросил прощения за все, что было содеяно. Такое общество консолидируется вокруг осознания себя единым народом — со своим прошлым и настоящим. Со своими ошибками и со своими перспективами.

— А почему у нас так не получается?
— Владыка Георгий, архиепископ Нижегородский и Арзамасский, сказал однажды поразительно точную вещь: у русского народа есть великая миссия, которая одновременно является и его великой бедой. Мы можем «легко» покорить Енисей, построить ДнепроГЭС или первыми подняться в космос, но нам намного тяжелее покрасить забор, подмести улицу или просто убрать мусор, который мешает идти от калитки до дома. Мы не умеем жить в небольшой общине — среди самых близких. А именно с этого начинается общественное самосозание, и как следствие — сплоченное общество.
Если еще раз обратиться к старушке Европе, то там можно найти массу примеров, когда у людей есть общие интересы, которые ограничиваются очень небольшой территорией — своей областью, своим городом... Поэтому регионализация СМИ — доминирование газеты вашего края над любой общенациональной — является отличительной чертой СМИ Германии, Франции, Швейцарии... Житие в рамках тесного сообщества — вещь по-человечески вполне понятная и осязаемая. И в таком обществе будут появляться настоящие общественные СМИ.

— Существует клише, что СМИ призваны служить обществу? Вы бы согласились?
— СМИ служат не только обществу. Коммерческие СМИ, реализуя профессиональные амбиции журналистов, служат своему хозяину: и выражается это не обязательно в том, что они воплощают его мысли и его «заказ», а хотя бы в том, что отрабывают вложенный в них капитал.
Что же касается общества. Отвечая на вопрос «Служат ли современные российские СМИ обществу?» одной фразой, могу сказать: немногие и недостаточно. Но отдельным институтам отдельные российские СМИ, безусловно, служат. Например, в начале 90-х годов наблюдался небывалый подъем печатных СМИ. И на этой волне появилась газета «Инвалид». У нее было очень важное предназначение, ведь в то время тема инвалидов в обществе не поднималась: дескать, «давайте об этом не будем, чтобы не портить хорошее настроение». А в этой газете была поставлена конкретная задача: есть такое болезненное явление — и к нему надо привлекать общественное внимание. Это служение обществу? Безусловно. Но во имя кого? Во имя диалога общества и государства? Ничего подобного. Во имя диалога общества с самим собой. К сожалению, такие «ростки», как «Инвалид», очень быстро загнулись — по одной простой причине: не хватило финансовой поддержки.

— А сегодня подобные примеры можно встретить?
— Мне кажется, телепрограмма «Жди меня» — пример общественного служения. Другое дело, что на нашем телевидении таких примеров крайне мало. Что касается остального спектра СМИ: в середине 90-х годов частный коммерческий Издетельский дом «Коммерсантъ» предложил обществу идею, которая жива до сих пор, — Российский фонд помощи, деятельностью которого руководит Лев Амбиндер. Журналист посредством ежедневной газеты помогает находить деньги на лечение тех, кто сам себе дорогостоящие лекарства или операции позволить не может. Причем через руки Амбиндера и его коллег деньги вообще не проходят. Он как журналист работает исключительно с информацией — делает так, чтобы тот, кто может помочь, узнал о том, кто в помощи нуждается. И сводит их. И это начинание сегодня получило продолжение. Этому же принципу сегодня следуют «Комсомольская правда», «РИА Новости». Конечно, не приходится говорить, что такие СМИ «от А до Я» занимаются только общественным служением. Но и в этом направлении они тоже усилия предпринимают.

Менять формулировки, не изменяя позиций

— А то, что принято называть «православной журналистикой», служит обществу, с Вашей точки зрения?
— Журналистика может быть православной по форме, а может быть православной по духу. Эта вторая — журналистика миссионерская. Она дипломатична и умеет гибко менять формулировки, не изменяя при этом позиций. Умеет подбирать правильные слова и ориентироваться в сложных коммуникационных ситуациях. А главное, она направлена вовне и доносит новое знание: то есть распространяет свои ценности в той среде, которая пока эти ценности не разделяет. А это — и есть миссионерство. И этого сегодня — очень мало. А вот другой журналистики — православной по форме — намного больше. Только миссионерством она не является. Потому что варится в собственном соку. Я часто оказываюсь на встречах православных журналистов — и порой у меня создается ощущение, что я попал в закрытую касту, где все разделяют общий круг интересов и пытаются друг друга еще раз в этом убедить. Узок круг этих людей. И они ничего не пытаются сделать, чтобы этот круг расширить.
В свое время я занимался финансовой журналистикой. Нас таких на тот момент в Москве было человек пятнадцать. И вот мы собирались тесным коллективом и обсуждали собственные тексты. Однажды, когда наши жены нас слушали, одна из них спросила: «Скажите, а вы что — друг для друга все эти статьи пишете?»

В православной журналистике сегодня происходит примерно то же самое. Как будто люди выпускают двадцать православных газет, чтобы читать их друг другу вслух. Но журналистика заканчивается тогда, когда образуется яичная скорлупа и круг людей, которым адресован твой текст, заранее определен.

Если двадцать два православных человека соберутся, что-то обсудят, потом напишут об этом каждый в своей православной газете и это дойдет до двухсот человек, постоянно эти газеты читающих, это не будет массовой коммуникацией. Потому что новые люди сюда не подключатся. А это — принципиально важно. Поэтому нужен постоянный поиск новых форм, чтобы твоя мысль доходила до все новых и новых читателей. В журналистике должен быть не круг читателей, а открытая спираль.

— А как этого добиться?
— Представить себе свою аудиторию. Ведь часто бывает так: сходишь на мероприятие, заразишься атмосферой, которая там царит, и думаешь: «Ну сейчас напишу так напишу!» А потом вышел на улицу, сделал глоток свежего воздуха и понял: для твоего православного друга, разделяющего твои взгляды, такой текст подойдет. Но вот для других людей — пока далеких от твоих ценностей — такого подхода недостаточно. И твой текст в них «не попадет». И вот тут-то начинается журналистская работа: «Все считают так-то, а вот знаете, парадоскально, но факт...» И так далее. Словом, начинаешь нащупывать, как эту мысль обратить к людям так, чтобы это их «зацепило». Это вообще принцип журналистики как таковой — центральный момент ремесла! Но в случае с православной журналистикой он приобретает особый смысл, потому что только в случае поиска новых решений возникает миссионерство. И тогда среди людей начинаешь слышать: «Помнишь, вчера мы с тобой на эту тему говорили? Смотри, как раз сегодня об этом пишут...»

— А нужно ли в миссионерских целях писать на журнале, что он — православный?
— Знаете, я однажды заметил, что если в Нью-Йорке на такси есть наклейка «proud to be american», то за рулем будет обязательно сидеть какой-нибудь непалец в чалме. И о чем его ни спроси, он будет начинать свой ответ со слов: «Мы, американцы...» Это я к тому, что на обложке не обязательно писать слова «православный журнал». Это должно быть понятно просто по тому, что ты читаешь и чувствуешь: этот журнал делают православные люди. И этого не надо объяснять. Иначе может получиться, как в известном анекдоте: «Девушка, Вы москвичка?» — «Да, а шо?» С моей точки зрения, позиционирование себя как православного журнала — путь не совсем оправданый. А православная направленность должна читаться между строк. И читаться явственно. Ведь приходя в гости, мы не объявляем с порога: «Я — интеллигент в третьем поколении». Это либо заметно, либо нет.
Есть и другой момент: игра слоганами может быть ущербной. В свое время «Альфа-Банк» придумал себе девиз: «Банк для солидных клиентов». И потом кусал локти — люди просто испугались, что не впишутся в такие «рамки», и побаивались пользоваться услугами банка. А слоган в случае СМИ — это определение целевой аудитории. Но разве есть такая целевая аудитория, как православные люди? Получается, есть журнал «Пушкин» — «толстый журнал для читающих по-русски». Газета «Иностранец» — «для тех, кто уезжает навсегда, на время или остается дома». Газета «Чарка» — «для пьющих и непьющих». И журнал для православных.

— Вы говорите, что на обложке миссионерского журнала не обязательно писать «православный». Но как же наш «Фома», где это слово присутствует? Вы считаете это ошибкой?
— Как-то пару лет назад мы обсуждали этот вопрос с коллегами. Я тогда предложил оставить просто «журнал для сомневающихся». В чем? Да тут же «новый» читатель сообразит, в чем: посмотрит обложку, прочтет в оглавлении названия двух-трех материалов и поймет. Он же не глуп, читатель журнала «Фома», вовсе не глуп...
— Значит, православные издания, с Вашей точки зрения, — нонсенс?
— Как Вам кажется, журнал «Russia Profile» — православный? По форме — безусловно нет. Тематически — тоже. Но то, что его главный редактор — Андрей Золотов, прихожанин храма св. Татианы при МГУ, позволяет мне говорить, что этот журнал — по своему духу именно православный. Но при этом спросите кого-нибудь: «Золотов — православный журналист?» Ответят: «Да с чего Вы взяли?» И, тем не менее, я абсолютно уверен, что его можно назвать православным журналистом. И его журналистика — смыслово православная. А не формально. Потому что он на своем рабочем месте не делает ничего, что противоречило бы его мировоззрению как православного.
Или другой пример. Кирилл Харатьян — заместитель главного редактора «Ведомостей», а до этого замглавного редактора «Коммерсанта». Он по-настоящему православный журналист — то есть православный человек, который профессионально занимается своим делом — журналистикой.

— А что значит «по-настоящему православный»? В чем это проявляется?
— В том, что человек становится иным. Он создает вокруг себя особый климат. Что когда он уходит, ощущаешь потерю. А объяснить это... Как объяснить? А что такое, например, Божья благодать? В ощущении крыльев за спиной? Во внутренней уверенности, что тебя Кто-то ведет? Невозможно сказать — у каждого по-своему.