Владимир Хотиненко: «Времена перемен по-настоящему нас изменили» или Достоевский как лекарство

В павильоне «Мосфильма» выстроены декорации квартиры XIX века, режиссер фильма «Достоевский» Владимир Хотиненко проходит очередную сцену с актерами. В одном из них сразу можно узнать Дмитрия Певцова, а рядом с ним — сутулый человек небольшого роста в старомодном сюртуке. «Должно быть, у этого артиста какая-то эпизодическая роль...» — думаю я. От такой мысли становится неловко в тот момент, когда он выходит из тени на свет. И в походке и гриме, если присмотреться, проступают черты Евгения Миронова: он-то и играет главную роль — Федора Михайловича Достоевского. Режиссер заканчивает репетицию, объявляет обеденный перерыв, наступает время интервью, но сам Хотиненко не выключается из творческого процесса и садится перед небольшим телевизором, чтобы по ходу беседы одним глазом просматривать отснятый ранее материал. Разговор начинается сам собой — и достаточно неожиданно...

Было бы явным упрощением назвать Достоевского религиозным христианским писателем...

— Вас не смущает, что Вы в известной степени противоречите общепринятому мнению? Для многих творчество Достоевского стало первым шагом на пути в Православную Церковь...

— И очень хорошо, что стало. Это значит, что люди прочитали в его романах именно то, что следовало: увидели образцы христианской нравственности, задались какими-то вопросами... Но мне не кажется, что Достоевского стоит помещать на хоругвь, делать из него святого отца-богослова.

— Почему?

— При таком подходе он предстает человеком, который уже сам себе на все вопросы ответил, все о жизни понял, спас свою душу — и теперь готов рассказать всем, как быть «настоящим православным». Но такой писатель — это человек остановившийся, преподносящий читателю готовый результат. А Достоевский — это никогда не результат, но всегда — путь. Метание, вызревание, усилие... И на пути к вере, к Богу нет и не может быть остановок, точек покоя. И вся жизнь Достоевского — тому подтверждение: это поиск, постоянный, ни на секунду не прекращающийся поиск Бога. Кто из нас готов простоять всю службу на коленях в углу полупустого храма? А Федор Михайлович мог. Его знаменитая мысль о том, что, если бы пришлось выбирать между истиной и Христом, он однозначно пошел бы за Христом. Мысль эта — фактически символ его богоискательства. И оно же било ключом в его романах.

— Что главное Вы как режиссер пытаетесь открыть зрителю в Достоевском?

— То, что он был живой человек, в котором есть и хорошее, и плохое. Грешный, как и мы все, и поэтому понимающий, что не может выжить без веры в Бога. Именно этот живой человек интересен мне сейчас, когда работаю над фильмом. Мне всегда казалось, что еще со времен юности я довольно много знал о Федоре Михайловиче помимо обязательной школьной программы. Но когда стал готовиться к съемкам и читать очень разные источники, то, к своему стыду, обнаружил, что настоящего Достоевского до сих пор не знал вообще...

В воспоминаниях супруги писателя Анны Григорьевны Сниткиной пронзительно описано, как он умирал. Он лежал почти без сил, а жена утешала, что скоро он поправится. Тогда Достоевский попросил ее открыть наугад Евангелие — то самое, которое жены дарили каторжникам, оно прошло с Достоевским всю ссылку и с тех пор всю жизнь было при нем. Анна Григорьевна открыла книгу и попала на третью главу Евангелия от Матфея, на эпизод Крещения Христа в реке Иордан: «Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду» (см. Мф 3:14-15). Достоевский применил к себе слова «не удерживай». «Вот видишь, — сказал он супруге, — “не удерживай”, это значит, мне суждено скоро уйти».

Когда я читал этот в деталях описанный эпизод, мне захотелось плакать. Какое же мужество и какую веру надо иметь, чтобы так отнестись к своей смерти! И в такой момент Достоевского хочется жалеть — в исконно русском смысле этого слова: то есть любить. И мне очень важно, чтобы это же чувство пробило и зрителя. Чтобы на экране возник не памятник Достоевскому у Ленинки и не портрет Перова, а живой человек, который был бы понятен нам сегодня и которого мы могли по-настоящему полюбить.

— А какую цель Вы этим преследуете? Ведь едва ли режиссеру интересно просто вызвать в зрителе некое чувство — и все...

— У Достоевского есть чему поучиться. Ведь его жизнь была невероятно драматичной. И не менее интересной, чем его романы. Взять даже более-менее известные факты: за первым литературным признанием последовали арест и смертный приговор. А когда Достоевский уже стоял с мешком на голове под дулом ружей, прибыл курьер с приказанием заменить казнь ссылкой в Семипалатинск.

По возвращении в Петербург Достоевскому пришлось жить на грани разорения, он играл в рулетку, иногда для того, чтобы поправить свое финансовое положение. Четыре года провел за границей, фактически скрываясь от кредиторов. Через его жизнь прошло немало женщин — любовь одновременно разрывала его и вдохновляла. Пережил смерть дочки Сонечки. Его мучили постоянные приступы эпилепсии — неделями лежал и не мог работать. А как его бранили критики и коллеги-писатели — буквально кусали!

И он через все эти испытания проходил с мужеством. Мужество — вот что меня поражает. И мне кажется важным, чтобы человек увидел эту жизнь и попытался спроецировать ее на себя самого: «А как бы я поступил в такой ситуации? А смог бы я так? Хорошо, что я так не сделал... Как удачно, что я сделал именно так. Какой ужас — не дай Бог такое пережить»... И ведь Достоевский — это не герой античного мифа, не знающий боли и страха. Он человек со своими слабостями и страстями. Вот этот образ мне и хочется донести. А то у нас Федора Михайловича обрядили в одежды этакого просветленного старца...

— А стоит ли это делать? Вдруг кто-то увидит Достоевского таким — с пороками и страстями — и подумает: «А нужно ли тогда вообще прислушиваться к тому, что он в своих романах говорит о Боге, о вере?»

— Во-первых, это вопрос моего такта, и я всегда помню, что есть черта, за которую нельзя переступать. Где она проходит, я сформулировать не смогу, ее можно только почувствовать. Надеюсь, мне и моим коллегам это удастся. Во-вторых, скабрезные истории волочились за Достоевским всю его жизнь — и что? Разве убили они его авторитет? Разве разочаровал он кого-то? Посмотрите — его до сих пор читают.

Но главное не в этом. Показать живого человека — это же не значит показать человека исключительно порочного. Речь несколько о другом: живой человек — это тот, который постоянно находится в пути и преодолевает жизненные испытания.

— А что это может сказать зрителю?

— Каждому свое. Но думаю, среди прочего, то, что путь к вере и в вере — это не гладкая ровная дорожка, но всегда череда падений и подъемов. Мы об этом часто забываем, считаем: «Ох, я столько нагрешил, что в церковь уже не пойду. А зачем — если знаю, что и дальше не смогу не грешить?» А жизнь Достоевского дает совсем другой пример: можно пройти через что угодно, через любые падения и страсти — но потом все преодолеть и обратиться к Богу. Ведь христианская этика именно такая: сто раз упал — сто раз поднимись и иди дальше. И может быть, достигнешь цели за секунду до смерти — как тот разбойник, распятый рядом с Христом...

Ведь неслучайно в нашей Церкви существует такое Таинство, как Покаяние. А что это такое, как не вопль: «Господи, не запомни меня таким!» и не желание исправиться? Даже школьникам в школе пишут на доске, что Достоевский говорил об очищении через страдание и покаяние. А откуда это взялось в его романах? Из его собственной жизни. И в этом смысле мне важно рассказать не просто об испытаниях и страстях Достоевского, но — самое главное! — о том, как он их преодолевал, как он с этими страстями боролся. И я убежден, что на фоне такого личного жизненного опыта его проповедь Православия, страдания и покаяния зазвучит только ярче и убедительней.

— Если опираться на творчество и жизнь Достоевского, что значит, с Вашей точки зрения, поставить в центр своей веры, а следовательно, и в центр своей жизни — Христа?

— Это значит готовность быть жертвенным. И по моим ощущениям, именно так Достоевский реализовывал свою любовь к Богу. Друзья нередко говорили ему, что он напоминает юродивого — так, он хлопотал о людях, которые в общем-то не были ему особо близки. Он пользовался всеми своими связями, чтобы кого-то повысили по службе, кому-то отсрочили долги так далее. Пожертвовать собой ради другого — таков был первый посыл, который существовал для него в жизни, таков был первый импульс многих его поступков. А это ли не попытка уподобиться Христу?

Мода на Достоевского?

— Сейчас на телевизионные экраны выходит много фильмов по произведениям Достоевского: сериалы «Идиот», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы». Чем, по-Вашему, вызван такой интерес?

— Отвечая на этот вопрос, банальности не избежать: тем, что Достоевский — невероятно глубокий писатель. Так, как он, до самого прекрасного и мерзкого в человеческой душе не докопался никто. И сейчас, работая над своим фильмом, все больше убеждаюсь, что после Достоевского копать, в сущности, уже и нечего — я как будто бы слышу звук скребка по дну этого сосуда души...

— А почему этот интерес к Достоевскому просыпается именно сейчас?

— Вряд ли мое мнение по этому вопросу — истина в последней инстанции, но, по моим ощущениям, дело здесь вот в чем. Времена перемен за последние двадцать лет по-настоящему нас измучили, истерзали. Я умышленно говорю «нас» — как нацию, как единый организм, который называется обществом. И мы настолько изранены этой хлынувшей в наш мир свободой, что теперь понадобилось лекарство. И это лекарство — Федор Михайлович Достоевский, его творчество. Можно было бы сказать и другие слова: о необходимости веры, о стремлении к идеалу, к вечному, но эти высокие категории сегодня редко воспринимаются всерьез. Поэтому самым точным обозначением роли Достоевского сегодня будет именно такое — исцеление себя самого.

— Вы не боитесь, что на этой волне может возникнуть своего рода мода на Достоевского?

— Не боюсь. Если уж мода на Достоевского и возникнет, то это будет однозначно лучше, чем мода, скажем, на азартные игры. Разве плохо, что большое количество людей будет повсеместно читать и обсуждать Достоевского — пускай даже под влиянием моды? Возможно, кто-то на этой волне по-настоящему откроет для себя его творчество. И если мы боимся моды как некоего поверхностного увлечения, то скажу вот что: этому феномену свойственно отмирать. И если с Достоевским будет связываться именно мода, то скоро она исчезнет — по определению. Если же этот интерес к писателю станет системным, то это будет уже не мода, а серьезное и глубокое явление — возвращение к Достоевскому.

Воспитание души

— Как состоялось Ваше знакомство с творчеством Достоевского?

— Как и у всех — в школе. Тогда это чем-то особенным для меня не стало. Но вот сейчас, когда, готовясь к съемкам, я перечитал буквально все, и многое как будто открылось мне впервые. Например, меня поразил роман «Униженные и оскорбленные». Раньше я очень пренебрежительно к нему относился — прямо как будто это писал не Достоевский, а кто-то другой. Роман казался мне какой-то дешевой мелодрамой, недостойной великого писателя. Но теперь я от этой вещи в совершенном восторге! И понимаю, что только Достоевский смог сюжет, по сути, бразильской мыльной оперы вывести на уровень произведения во всех смыслах художественного. Образ старика с собакой, монологи князя, сцена в ресторане и этот простой, но пронзительный вопрос: «Почему вы на меня смотрите?» — все это поражает меня сейчас, я как будто во всем этом купаюсь. И теперь мне приходит в голову удивительная мысль о характере гения Достоевского: он способен из, казалось бы, простой бытовой истории сделать повесть о взлетах и падениях человеческого духа. Причем так, что ты стопроцентно можешь применить это к себе — и задуматься о месте духовного в собственной повседневности.

В руках иного писателя «Униженные и оскорбленные» стали бы вульгарнейшей мелодрамой. «Преступление и наказание» или «Братья Карамазовы» — пошлейшим детективом. Но талант Достоевского и его внутреннее духовное чувство потрясали и переворачивали сознание читателей. И до сих пор потрясают.

— Что для Вас самое ценное в творчестве Достоевского?

— Воспитание души. Вот культуристы качают свое тело — знают, как какая мышца работает и что нужно сделать, чтобы она росла, какие конкретно упражнения ей полезны и вредны. Забота о теле — это некий постоянный контролируемый процесс. Но, как мне кажется, мы часто забываем, что то же самое должно происходить и с душой. О ней так же надо заботиться, с ней нужно работать и, если угодно, «накачивать», зная, что одно ей полезно, а другое — нет. Но, в отличие от работы с телом, которую мы совершаем по своему желанию, упражнения для тренировки души жизнь преподносит нам сама жизнь. Эти упражнения — страсти и страдания, через которые мы проходим. И Достоевский всякий раз убеждает меня, что они необходимы. Только тогда душа может созреть — чтобы родиться в другой жизни.

Фото Сергея Короткова