— Многие музыканты отсчитывают начало своей творческой биографии с момента, когда стал работать в оркестре, с первого публичного выступления. А как начинали Вы?
— Музыкантом я себя почувствовал еще в детстве. Это было в довоенном Ленинграде. Когда слышал игру духового оркестра (а в ту пору духовая музыка была, что называется, модной), я сразу же выскакивал на улицу и бежал за ним, если он маршировал, или становился перед ним и дирижировал — прутиком или рукой. Мой отец всегда мечтал, чтобы я стал музыкантом. Для него музыка была несбывшейся мечтой: он хотел играть, но ему Бог не дал слуха… Но война отодвинула мое музыкальное развитие на десять лет.
Радио очень сильно на меня влияло. В те годы классическая музыка звучала по радио с утра до вечера, она поднимала дух. Я сидел дома (в блокадном Ленинграде выходить на улицу было опасно) и постоянно слушал классическую музыку из репродуктора. На улице не бывал вовсе — мама сдала одну комнату под школу, так что школа практически сама ко мне приходила… Тогда уже музыка вошла в мою душу.
После того как всю нашу семью вывезли из осажденного Ленинграда по «Дороге жизни», мы жили в Муроме, куда переехал военный завод, на котором работал отец. Там я начал заниматься в студии художественной самодеятельности. Так началось мое музыкальное образование — точнее, полуобразование. Серьезная школа началась в 1947 году, по возвращении в Ленинград. Всего я учился одиннадцать лет: училище имени Мусоргского, потом Гнесинка в Москве, потом консерватория, аспирантура… Музыке нужно учиться долго — просто потому, что каждому возрасту соответствует своя музыка. Можно десятки лет, например, дирижировать исполнением 9-й симфонии Бетховена, но понять ее только в конце жизни…
— Тогда откуда взялась дата — 20 октября?
— Просто в концерте 20 октября 2007 года, посвященном 50-летию моей творческой деятельности, участвовал Венский хор Зингферайн (у них тоже юбилей — 150 лет). И мне, и моим австрийским друзьям была особенно удобна эта дата.
Думаю, что окончательно как дирижер я сформировался лишь когда начал выступать с симфоническим оркестром по приглашению гениального Евгения Мравинского. Это было в 1971 году. Вот точка отсчета моего профессионального движения. И все благодаря моему великому учителю. В ту пору я был еще дирижером народного оркестра, но очень хотел перейти в симфонический. Мне стало тесно в рамках народной музыки, не хватало объема. Там нет симфоний, широких полотен, а мне хотелось больших форм.
Но я всегда любил и люблю народную музыку, я благодарен Богу за то, что в течение пятнадцати лет соприкасался с этим миром, за то, что работал рядом с великими певцами — Лемешевым, Пироговым, Архиповой, Михайловым… Они меня многому научили. Народное искусство — основа основ, оттуда вышли и Глинка, и Мусоргский… Я прошел этот университет, что помогает мне даже сейчас хорошо ориентироваться в мире музыки других народов. Те, кто говорят, что народное искусство — это «низший сорт», просто ничего не понимают.
О духе музыки, поп-культуре и русской душе
— Вы часто говорили о некоем национальном восприятии искусства. Что это значит? В чем специфика русского восприятия музыки?
— Я считаю, что Россия, — величина лирическая. Об этом говорят и черты нашего национального характера — желание быть ближе к другому, отзывчивость, взаимопомощь, стремление взять на себя печали ближнего. Умение любоваться и восторгаться природой, произведениями искусства, музыкой, совместное — и застольное, и хоровое — пение, умение понять и принять душу другой нации… Это все лирические явления. А самый лирический, искренне выражающийся композитор в мире — Чайковский. Кстати, его музыку обожают во всех странах мира!
Добавлю, что, хотя русские могут понять и принять душу другого народа, они все же привносят в свои интерпретации некий собственный акцент. Что, как ни удивительно, не приводит к искажениям! Иностранные критики часто об этом говорят.
— Да, но ведь у нас массовой является не классическая музыка, а так называемая попса…
— То, что сейчас в России именуется словом «массовая культура», особенно музыкальная — это ведь просто не наша культура и не наша музыка! Там ведь нет ничего национального! Российская поп-музыка — всего лишь показатель общей деградации: подражательности, часто просто обезьяньего повтора. К сожалению, эту псевдокультуру мощно насаждает наше телевидение и тем самым губит национальную традицию! Особенно в Москве сейчас, как мне кажется, к сожалению, это самый нерусский город. Наша культура ценилась в мире всегда, ценится и сейчас — но вот внутри страны море проблем… Впрочем, это общая беда — сейчас такому же натиску подвергается любой народ. Мы на пике болезни, и лечить ее невозможно иначе, чем поддержкой лучших образцов настоящего искусства — во всех его жанрах.
Беда и в отсутствии общего музыкального воспитания, воспитания художественного вкуса. Сейчас я иногда вижу, как в других странах (только у нас это не принято) приходят на утренние концерты даже с грудными детьми, выстраивая в ряд коляски позади партера… И ведь музыка действует… А у нас в детских садах, в школах исчезли уроки пения, уже не слышно народных песен, почти нет хоров в средних школах. Руководители нашей культуры тоже, кажется, потеряли безвозвратно вкус к национальной культуре и, похоже, не думают о ее развитии.
Я считаю, что в истинно талантливом музыкальном произведении должно ощущаться присутствие Божие. Не случайно тот же Бетховен на страницах своих партитур часто писал: «Mit andacht!» — «C благоговением!»
— То есть? Мы ведь привыкли к тому, что духовная музыка — некое отдельное явление.
— Безбожным, бездуховным бывает только несовершенное. Другое дело, что есть музыка просто плохая…неудавшаяся. Она выходила даже из-под пера классиков. Не только Чайковский рвал и сжигал иной раз свои партитуры. Но это — другое.
А вот композиция «Страсти по Матфею», которую написал епископ Венский и Австрийский Илларион, — это не просто духовная музыка, это попытка перевести молитву на современный концертный язык. В его произведении соединены и вокальные, и инструментальные номера, и речитативное чтение Евангелия. И, по-моему, все части композиции сочетаются органично. Другое дело, что рано абсолютизировать оценки, говорить, что это — «на все времена». Владыка поставил себе трудную задачу, выполнить ее не каждому под силу — создать такое сложное произведение, да еще посвященное теме, святой и для композитора, и для многих его слушателей… Этот интересный и важный для развития музыки эксперимент удался, но он является лишь первым шагом.
Кстати, то, что епископ Иларион «следует» за Бахом — есть в некотором роде возвращение к истокам. Потому что вся европейская классическая музыка вышла из собора.
— Вы давно в Церкви? И — как пришли к вере?
— Не я пришел в Церковь, скорее, Бог привел меня. Через искусство, через музыку прежде всего.
В детстве меня не крестили, хотя мама была верующей, — папа был резко против, он был человек вполне советский. Я крестился 30 лет назад, когда уже жил в Москве. И потом… почувствовал себя другим человеком. Это большая ответственность, прежде всего. А поскольку музыка — это вся моя жизнь, (я не преувеличиваю, для меня нет ничего важнее), значит, вера и должна была стать мне опорой в работе, в жизни... Бог есть Любовь, это самое главное и самое трудное для понимания, для чувства повседневного.
Меня привлекает духовная музыка. Не только русская. Я вообще считаю, что христианство едино, вера едина, ведь Бог один, ведь Христос неразделен. Вот в конце декабря этого года, в канун католического Рождества (концерт состоится 23 декабря) мы будем играть Баха, две кантаты из его «Рождественской Литургии».
— А почему Вы называете именно Бетховена самым современным композитором в мире?
— В музыке Бетховена есть все, что есть в душе человека. Его музыка вечна. Время — самый справедливый и строгий судья, и многие, даже талантливые композиторы уже совсем забыты или их произведения исполняются редко, а музыка Бетховена будет жить столько, сколько существует наш мир. Его музыка, как и сейчас, через два века воспринимается как современная — как новая в каждом повороте мысли, в каждом такте. Ведь человек тот же, что был и века тому назад.
В мире есть два гениальных композитора, произведения которых не поддаются в принципе какой-либо обработке, аранжировке, адаптации, сокращению, — Бетховен и Моцарт. Это строго соответствует понятию «классическая музыка», ведь классика — то, что отчеканилось на века, «ни убавить, ни прибавить».
— Нравятся ли Вам сочинения композиторов нашего времени? Кого-то из них Вы считаете гениальным?
— После Шостаковича, Свиридова, Бориса Чайков-ского, Владимира Рубина, Романа Леденева, пожалуй, хороших композиторов почти не осталось. Конечно, есть таланты — Алексей Рыбников, Владимир Кикта. Но, хотя в мире проходит множество музыкальных конкурсов и фестивалей, творцы, сравнимые с Бетховеном, Шубертом или Шуманом, не появляются. Пока… Может быть, это временное явление, просто сейчас мы на спаде волны?
Что может дирижер
— В чем, по Вашему мнению, заключается сущность Вашей профессии?
— Дирижер — соавтор музыки. Он может либо донести произведение до слушателей, либо уничтожить его. И такие факты в истории бывали. Например, когда Петр Ильич Чайковский дирижировал оркестром на премьере своей шестой симфонии, он провалил ее. Только спустя пять лет симфонию смогли оценить слушатели — ее «вернул» людям венгерский дирижер Артур Никиш. Почему? Просто великий композитор не был дирижером. Так что хороший дирижер необходим талантливому композитору.
Дирижер — это медиум, он отвечает за качество музыки и перед композитором, и перед публикой. То, что якобы каждый музыкант может стать дирижером, — глубокое заблуждение, дирижер — это особая профессия. И смысл интерпретации — в умении прочесть глубоко и, не исказив смысла модными штучками, донести идею, замысел автора до современного слушателя.
— Какими качествами должен, по-вашему, обладать идеальный дирижер? Он должен быть авторитарным человеком?
— Нужно уметь слышать и понимать автора. Это самое важное. Что же касается стиля работы — это уже индивидуально. Дирижеры бывали разными — и «диктаторы», и «не-диктаторы». В истории русских оркестров Евгений Мравинский, например, слыл диктатором — но его оркестр гремел на весь мир. Другой великий дирижер, уже немецкий, Карлос Кляйбер — был чрезвычайно закрытым, скромным человеком, однако был и остается во всех своих записях гениальным. Условное деление на «диктаторов» и «не-диктаторов» связано не с профессионализмом, а с особенностями дирижера, его характером и стилем работы.
Мой идеал в профессии — Мравинский, хоть не числюсь я в диктаторах и по своей природе не таков. Мне удается руководить музыкантами с помощью любви, дружбы, ответственности за общее дело. В моей практике необходимости использовать диктаторские методы не возникало.
— Вы знаете исключения из аксиомы «нет плохих оркестров — есть плохие дирижеры»? Или это правило верно всегда? Почему?
— Это изречение принадлежит знаменитому французскому дирижеру Шарлю Мюншу. Исключений нет. Я утверждаю, что за неделю рядовой оркестр — конечно, состоящий из профессионалов, а не участников самодеятельности, — может превратиться в хороший только благодаря дирижерской работе. Почему? Вот простая аналогия. Скрипка Страдивари стоимостью несколько миллионов долларов может в руках плохого скрипача звучать как трехсотрублевый инструмент. А ведь сколько наших выдающихся скрипачей половину своей карьеры играли на «фанерных» инструментах, и как играли!
Но вот в опере сейчас диктатура режиссеров. Здесь последовательно сменились три эпохи — была эпоха всевластия оперных певиц, «примадонн», была (прекрасная и естественная, я считаю) эпоха главенства дирижеров, которая окончилась со смертью Караяна, и вот теперь — командуют режиссеры. Режиссер «изобретает» и руководит! И может, например, сделать так, что Борис Годунов в знаменитой опере будет… бомжом, живущим на помойке… К сожалению, я сталкивался с такими модными решениями — когда царь Додон в опере «Сказка о золотом петушке» выезжал на сцену на мотоцикле. Иногда просто возникает желание бросить все и уйти! Меня удерживало всегда лишь сознание того, что люди, которых я пригласил (наш хор, например), с моим уходом могут лишиться заработка. Редко бывает теперь так, что композитор, дирижер и режиссер — единомышленники, я всегда радуюсь такому сочетанию. Модная, западная по происхождению схема главенства режиссера сейчас укореняется и в России, что меня вовсе не радует…
Поймите, я не против современных постановочных решений! Но это должно быть прежде всего осмысленно, талантливо, должно исходить из идеи композитора! А когда эти решения не оправданы ничем, кроме желания режиссера выглядеть оригинальным, — это беда. Вот недавно поехал Большой театр в Англию с оперой «Борис Годунов» в классической постановке Леонида Баратова — и потряс англичан!
Города и люди
— Если бы Вы действительно решились бросить все и уехать, то куда бы поехали?
— Не знаю… Куда ж я уеду? Даже если я на Западе, я — представитель моей страны, я люблю Россию. И стараюсь там привить понимание русской музыки и любовь к ней.
Из западных городов я люблю Вену и Цюрих, потому что они очень музыкальны и там мне хорошо работается. В Москве, наоборот, все сложно — тут ты все тянешь на себе, никто не помогает.
А Петербург я уже не могу считать родным городом. Он связан для меня с детскими воспоминаниями о блокаде, далеко не самыми радостными.
— Может, уехали бы в сельскую местность, которую Вы так любите, где постоянно отмечаете свои дни рождения? В какую-нибудь глухую австрийскую деревню…
— В замечательной стране Австрии, как и вообще в Западной Европе, больше не осталось ни деревни, ни дикой природы! Там даже леса огорожены — «частная собственность», ступить негде. Вот у нас пока — воля, куда пошел, оттуда и вышел — в лес, на речку, в поле. Не сравнить!
Свои дни рождения поэтому я провожу не в Австрии, а в российской деревне. Там, у нас на Валдае, я с удовольствием общаюсь с нормальными русскими людьми, рыбачу. К сожалению, народу в деревне становится все меньше — умирают, уезжают… Это очень хорошие люди. Я дорожу знакомством с ними. Они отзывчивы, искренни, всегда готовы помочь. Истинно христианские качества!
Вот, например, такой случай мне вспомнился из общения с нашими деревенскими друзьями… Мы были и творчески, и лично близки с Георгием Свиридовым. Он все последние годы жил в деревне, на даче, и ходил в валенках — и зимой, и летом. И вот однажды износились его любимые валенки, Свиридов сильно переживал. Поехали мы за валенками. Приезжаем в какую-то деревню, видим — сидят на лавке мужики подвыпившие. Спрашиваю: «Простите, где тут можно валенки купить?» Те смеются: «Не знаем». Вдруг сзади нас раздается голос: «А кому это валенки в июле нужны?!» Говорит тоже человек пожилой, тоже слегка подвыпивший, обычный деревенский житель. Отвечаю: «Да вот композитору, Свиридову». «Свиридову?! Тогда пошли ко мне — я свои отдам!»
