ВДРЕБЕЗГИ

ВДРЕБЕЗГИ Летнее кафе, маленький московский дворик, мощеная мостовая, крошечные круглые столики, жара, июль. Посетителей немного, обеденное время, в основном бизнес-публика по причине наличия поблизости большого офисного центра.

■ Юлия Эдгаровна ВЕШНИКОВА родилась и выросла в Москве. Окончила филологический факультет МГУ. После учебы около десяти лет посвятила коммерческим проектам в области информационных технологий и человеческих ресурсов.

С детства с интересом наблюдает людей и, как следствие, увлекается психологией, а также интересуется фотографией, кино, дизайном интерьеров, флористикой. Пишет с пяти лет, пробовала себя в разных жанрах. Публикует некоторые работы на www.proza.ru. Готовит к изданию первую книгу. Своим призванием считает умение радовать окружающих. Занята созданием общеобразовательной школы нового поколения, руководит благотворительным фондом содействия образованию «Дар».

Летнее кафе, маленький московский дворик, мощеная мостовая, крошечные круглые столики, жара, июль. Посетителей немного, обеденное время, в основном бизнес-публика по причине наличия поблизости большого офисного центра. Тихо, едва слышна итальянская музычка, дольчевитовская такая попса. Все расслабляются. В воздухе пахнет пряностями и всякого рода итальянскими же вкусностями по причине основной направленности местной кухни.

Из публики — две девушки офисного вида, жеманно потягивающие фреш, мужчина в костюме и с ноутбуком — явно иностранец, потому что только иностранец может приволочься питаться с компьютером в обнимку; пара вяло жующих клерков, обменивающихся вязкими, ничего не значащими репликами; делец средней руки, обедающий с пивом и прикуривающий одну от другой; еще две девушки с хищными скучающими мордашками и собачкой подмышечной породы, болтают, искоса любуясь своим свежим маникюром, исподволь приглядывая жертву минимум для флирта среди мужской части посетителей; а также два молодых парня праздного вида, для которых это явно не обед, а завтрак, ну и, разумеется, я…

И вот все это спокойствие нарушает появление некоей троицы, а точнее семьи, или, как потом выяснилось, бывшей семьи. Две женщины, примерно сорока и шестидесяти лет, и мужчина, который ко мне сел спиной, я лишь вижу его шарпеевский затылок, почти лысую, но вполне ухоженную голову, широкую спину в спортивной черной майке, борсетку и джинсы, он в очках и носит сандалии с носками, что, безусловно, не делает ему чести. Возраст со спины определить не удается, одно лишь понятно, что он в гораздо лучшей физической форме, чем обе его женщины. Они заказывают воды на всех и начинают довольно шумно выяснять отношения. Собственно, минут через пять становится понятным, что они выбрали круглый столик кафе для попытки урегулирования семейного конфликта мирным путем. Не то чтобы я подслушиваю, просто мой столик граничит с их столиком, а потому без особого моего на то желания я оказываюсь вовлеченной в довольно тяжелый спор, и не только я, поскольку в минуты особо горячих несогласий женщины срываются на визгливый крик. Кратко суть конфликта сводится к дележке совместно нажитого за пятнадцать лет супружества имущества. Женщина помоложе, бывшая жена «шеи в складочку», стареющая, не особо ухоженная, кошелкообразного вида замотанная жизнью баба, совместно со своей мамой пытается припомнить незадачливому «шарпею» все его прегрешения за обозначенные выше годы. При этом говорит-то в основном мама, я так понимаю, оттого, что бывшая жена жутко нервничает. Её душит обида за перенесенную несправедливость. Она залпом выпила принесенную миловидной официанткой воду и сидит, уставившись в одну точку, теребя соломинку зубами. Она закусала ее в плоскость и продолжает нервно водить зубами взад вперед, улучшая результат. У обеих женщин глаза на мокром месте. Мужчина, судя по осанке, спокоен.

— Что же ты, Дима, — продолжает свой длинный монолог мама, — прожив пятнадцать лет, ушел, ничего не оставив Леночке?!? (Леночка в этот момент шумно шмыгает носом и с пущим остервенением закусывает трубочку, вернее то, что от нее осталось). Где же твоя совесть? — взывает мама.

Дима молчит, впрочем, это наверняка не первый разговор, и у него уже разработана тактика.

— Ведь ты к нам пришел совершенно голым, ты же ничего не принес с собой, ты же еще студентом был, доучивался, а мы с отцом кормили тебя, помогали, слова грубого не сказали, в жизнь вашу не вмешивались… — пожилая женщина делает длинную паузу, пытаясь справиться с нахлынувшей эмоцией. Повисает неловкая тишина. Наконец, перебарывая себя, она продолжает: — Все вам в дом купили, помнишь, ты ведь еще долго потом не работал, Леночка все на себе тянула, а ты все себе дело по душе искал, помнишь, ну помнишь?!

— Да, а я беременная в обмороки падала от усталости, а ты в это время с дружками по рыбалкам…— вставила Леночка, с трудом сдерживая нахлынувшие слезы.

— Подожди, Лена, — мама отстранила ее участие хорошо поставленным жестом. Она явно не собиралась опускаться до мелочей и унизительно вспоминать крохотные обидки и обидочки, она шла крупными мазками, очерчивая, так сказать, их пятнадцатилетнюю жизнь, но за этим « в общем» стояло невероятное количество боли. Эта боль лезла изо всех щелей её дешевенького платьица, струилась из каждой морщинки, почти уже капала из глаз. — Так вот, когда Леночка болела после родов год почти, так мы с отцом за ней и за ребенком ходили, а ты все пропадал где-то, все тебе не до них было, помнишь? А потом, когда ты свой бизнес решил открыть, мы ведь гараж отцов продали, а все деньги тебе отдали — подъемные… — она тяжело вздохнула.

— А что потом зарабатывал, мы и не видели, на мою зарплату и жили, и отдыхать ездили, тебе ведь все в бизнес надо было вкладывать, развивать, растить, а как дочь развивать, растить, не твоя вроде забота была, а теперь вот без копейки ребенка оставил! — запричитала бывшая. — Ты ведь крещеный, Дим, как же ты так можешь?! Ведь сам крестился, тебя не заставляли, что ж ты собственного ребенка-то обездолил при живом отце?!

— Ты, Дима, считаешь, что ты нам ничего не должен, да? А то, что ты всё: и квартиру строящуюся, и дачу, и машины обе втихаря на свою мать переписал, ты считаешь честно? — не отставала теща.

Вдруг Лена как-то сникла, положила искусанную соломинку на стол, отодвинулась:

— Мам, да оставь ты его, что говорить?! Не по-христиански это, ну да Бог ему судья! Не могу больше, пойдем, мам!

— Да не верещите вы, вот набросились! — наконец подал голос складчатый, — ребенка никто не бросает, я же на алименты согласен.

— Еще бы ты был не согласен, — всполошилась теща, — это ты по закону обязан, только из нас-то дураков не делай, из государства делаешь, а из нас не надо. Ты ж ребенку с зарплаты своей официальной платишь, а она ж у тебя крошечная, поскольку ты от налогов бегаешь. А расходы-то ты знаешь наши, хорошо знаешь, недавно ведь ушел. — Она замолчала, переводя дыхание. Этим тут же воспользовалась Лена, в которой обида всколыхнулась с новой силой.

— Конечно, у тебя теперь новая семья, ребенок, новая жизнь, а нам-то, нам что делать? Дим, жить-то нам как? Ася, она ж плачет все время, а она ведь и так трудный ребенок, знаешь ведь, до сих пор у невролога наблюдаемся. Понимаю, она тебе больше не нужна, у тебя теперь новый ребенок, здоровый, да наследник к тому же, ты ведь всегда хотел пацана… Но я же не виновата, что больше не смогла родить, заболела я, понимаешь, потому что надорвалась, потому что ты учился и себя искал, а я на трех работах, да за ребенком ходила, да за домом, надорвалась я… — последние слова едва было слышно, она захлебнулась в беззвучных прорвавшихся рыданиях — а теперь не нужна, теперь на помойку, на задворки жизни…

Боль... боль… боль… она, казалось, уже стала тягуче распространяться вокруг, за пределы столика, за которым сидела распавшаяся семья, боль стала заползать на соседние столики, в сердца невольных слушателей разыгравшейся неподалеку обычной житейской драмы. А ведь и правда, как часто мы легко разворачиваемся и уходим от тех, кого мы когда-то сами же добровольно выбрали, кого мы любили, кому мы давали клятвы и обещания. Нормальная обывательская ситуация — меня здесь не поняли, обидели, обделили, не долюбили, недодали, чего проще найти другое пристанище?! Одиноких сердец вокруг полно, и мы легко меняем старую семью на новую, прежние отношения, изжившие себя, как нам кажется, на свежие и яркие, забывая лишь о том, что рано или поздно окажемся там же, с той только разницей, что приумножим боль. И вот так, приумножая её, мы и идем по жизни, вместо того чтобы задуматься о том, как сберечь любовь и сохранить теплоту и понимание там, где они когда-то были дарованы свыше…

Я оглянулась вокруг, люди, сидящие в кафе, явно участвовали в подслушанном разговоре. Кто-то ехидно хихикал, кто-то уже начал, шушукаясь, обсуждать участников ссоры, принимая ту или иную сторону. Самое удивительное, что почти все сочувствовали шарпею и с презрением шикали в сторону женщин, приклеивая к ним нелицеприятные прозвища.

— Что вам от меня надо, в конце-то концов? Зачем вы меня сюда притащили? — Дима качнулся в сторону тещи, — давайте, говорите конкретнее, и я пошел.

А что тут можно сказать конкретнее? Похоже, они и сами этого не знали толком.

— Запиши на Леночку комнату в коммуналке, которая нам от моей покойной мамы досталась, — наконец сообразила теща.

— Она и так ваша, — сухо ответил он.

— Это ты сейчас так говоришь, — заголосила Лена, — а как твой-то подрастет, так иначе запоешь! — она с силой дернула зубами соломинку, и верхняя часть так и осталась в зубах у бедной женщины. — Ты ведь уже раз обманул, да и если б только раз, — продолжила она, отплевываясь, — а стало быть, и веры тебе нет никакой, на тебе ж креста нет, последнее отнимешь! — переходя на шепот, она прижала к себе местами протертую сумочку из кожзама.

— Ну чё ты психуешь, сама чокнутая и дочь твоя такая же, — зло заметил он, — готовьте документы, я подпишу, а денег не прибавлю, даже не просите, самим не на что жить, — сухо добавил он, положил пару сотенных на стол и вышел из кафе.

Женщины еще немного посидели в глухом молчании, опустив глаза. Лена теребила крестик и что-то горячо шептала себе под нос. Мать смотрела перед собой, чуть покачиваясь из стороны в сторону, поглаживая колени ладонями. В кафе повисло неловкое молчание, все ждали развязки. Казалось, даже музыка — и та затихла, наверное, меняли диск. И точно, откуда-то сверху чисто и надрывно вдруг зазвучал Паваротти, женщины встали и виноватой походкой направились к арке. Вставая, Лена задела столик, и стакан, стоящий на самом краю, соскользнув, звонко разбился о гладкий булыжник мостовой, спугнув двух воробьёв, тщательно подъедающих крошки между столиками. Разбился, разлетелся на мелкие кусочки.

Разбилась некогда счастливая чья-то жизнь. Вдребезги. На счастье?