«В первую очередь думай о Родине, а потом о себе» — летчик Константин Ярошенко

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья! Мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях Константин Ярошенко. Константин Владимирович, здравствуйте.

Добрый день, добрый день!

Спасибо, что вы пришли! Знаете, я когда вам сказал, что... сейчас вот мы встретились... я говорю, что мы вас, наверное, уже замучили. Вы очень хорошо сказали, что мучили там, а здесь...

Да. Это там были мучения, а здесь это только лишь самые приятные сейчас минуты и воссоединения с семьей, и воссоединения со своим народом. Поэтому здесь только сейчас идут самые счастливые минуты пока.

Ну все равно, вот вы, слушайте... вы уже... на телевидении вас показывают постоянно. Тяжеловато ходить? Или как вы это все чувствуете?

Ну, конечно, тяжеловато...

Тяжеловато, да?

Сразу под камеры... Я, конечно...

(Смеется.) Слово «камера» приобретает другое значение, да?

Да. Я сразу... меня в какие-то затесняют рамки, я боюсь, что... и не ошибиться в словах... И забыл, конечно, много и русских слов забыл, я, конечно, эти подзабыл, поэтому мне еще иной раз трудно высказать правильно свои мысли, вот. Уже стало тяжело, тяжело. Я могу, конечно, высказаться просто, а когда нужно говорить более серьезные вещи и правильно высказаться, это... Я, конечно, уже русский язык подзабыл, потому что не общался практически двенадцать лет. Ну сколько общался? Конечно, там, с женой, с супругой, это все было очень маленькое: 10 минут в день, 15 минут в день. Вот. Они иной раз, когда я был в этом... меня сажали в карцеры, то это я не мог говорить и месяц вообще на русском языке, поэтому... Да, там у меня были, конечно, книги были... были Библии, но общение — это очень важно. Чтобы не забывать язык, самое главное — общение. Когда не говоришь двенадцать лет, это, конечно, большой срок.

Мне кажется, все у вас очень хорошо получается, потому что из сердца идет. Такая у нас задумка, что я гостя всегда прошу представиться. Вот как вы отвечаете на вопрос «кто вы?», вот как бы вы сейчас ответили?

Кто я есть сейчас? Русский, гражданин Российской Федерации. (Смеется.) Вот это самое... для меня это сейчас это очень... это сейчас это такое самое... важное для меня, и я этим горжусь... поэтому, что я вот... что я русский, что я россиянин, гражданин Российской Федерации... Это не какие-то там громогласные заявления – это для меня сейчас это очень важно, потому что, находясь там, в Америке, когда сейчас притесняются очень сильно там и русские, и идет огромная русофобская кампания, и православие, Московская Патриархия, подчеркну, это притеснение... Но я иду, наоборот, я вот им все время заявлял: «Да, я русский, да, я... да, я гражданин Российской Федерации, да, я православный Московской Патриархии». И поэтому сейчас для меня это вот... то, что я этим горжусь, и поэтому, если «кто ты есть такой?», я первое отвечу, что я русский, я православный. Это... Сейчас для меня это самое главное. Вот самое важное, то, что я могу сейчас сказать.

А так, кто я есть? Ну... Я думаю, что... такой же обыкновенный гражданин и человек, как вы, как многие другие миллионы россиян. Мы, по-моему, не больше не меньше, мы все, по-моему, равны, одинаковые.

Только вы... только с таким особым... совсем особым опытом жизненным.

Да, это, конечно... Конечно, такое и врагу не пожелаешь, что я там перенес... Вот... Врагу, конечно, можно пожелать, американцам, но в нашей вере я не пожелаю даже врагу такие вещи, конечно, пережить. Сейчас тяжело совсем опять вспоминать, потому что это как страшный сон. И что со мной произошло, все эти 12 лет, и с самого начала, как все это дело происходило... Многие, конечно, мне создадут эти опять-таки... меня возвращать в то время, вот в 2010-й год, 28 мая. Конечно... до сих пор на себе ощущаю, потому что и физические страдания тоже, они еще не прошли. Потому что все эти последствия этих... этого... этих всех американских пыток, они бесследно, конечно, не проходят. И остается и физический осадок большой, и, конечно, психологический осадок.

Но вот уже сколько — практически, две недели я на Родине, и стены лечат, и очень сильно. Семья, окружение, улыбчивые россияне приветливые. Поэтому это все очень... оказывает очень большой позитив и очень быструю психологическую реабилитацию.

А две недели, Константин Владимирович, они пролетели или как-то тянутся? Как вы чувствуете?

Для меня — как одна секунда.

Как секунда, да?

Как секунда. Потому что я... ну, не буду скрывать, что... ко мне много просят, я не могу никому отказать, на какие-то телепрограммы, телеканалы... Я говорю: «Ребята, надо сделать». Мне, конечно, супруга говорит: «Нет, надо это...»

Ну отдохнуть, да!

Ну просят, я не могу отказать. Я такой человек. Мне скажут: «Пожалуйста, вот такие вопросы», надо сделать — сделаем все.

На улице подходят к вам.

Это вот еще то, что мне непонятно. Люди, которые не знают... Мы заходим в какой-то магазинчик, гастроном, человек заходит, говорит: «О, дайте, вам пожму руку!» Кто такие? «Ну давайте». — «Можно с вами сфотографироваться?» — «Ну давайте, какие проблемы?»

Конечно, наш российский народ, конечно... я считаю, что самый лучший в мире народ. Самый добрый, самый... самый сердечный. И вот как относились ко мне за эти двенадцать лет наши простые россияне, обыкновенные, которых мы не знали раньше: эти двенадцать лет мне писали письма поддержки, открытки, поздравления, какие-то посылают деньги мне, чтоб, наверное, на мою поддержку это... Простые люди, которые не знали. Не какие-то там большие, а вот рядовые граждане. Конечно, для меня это... это было очень... очень приятно, и я был очень этим... Поэтому я... Поэтому я очень горжусь, что я россиянин. Это я очень этим горжусь.

Более того, что меня выдернули оттудова, из этого ужаса выдернули, и наше правительство, и благодаря, я думаю, всем... всем нашим... россиянам... Это все, то есть, я думаю, все это в совокупности, вместе. Это меня... Так произошло, и тем более произошло на Пасху.

ВЕРА

По-моему, ваш адвокат, да, сказал, что это чудо?

Да.

Да? Ну это же правда чудо, да?

Я считаю, это чудо. Но вы сами понимаете, что сейчас, в данной ситуации, в которой здесь находится наша страна, когда против нас идут такие... дикая идет русофобия, сильнейшая русофобия идет, и между Россией и Соединенными Штатами Америки сейчас отношения двухсторонние практически на самом нуле сейчас... очень критические. И в данное время произошел вот этот мой возврат — это просто невероятно, конечно... И самое что удивительное — в Пасху все произошло. Вот что это! Это как...

А вы ждали или это как-то вот свалилось? Вы знали, что что-то готовится?

Нет. Я вот только уже узнал в самый последний момент.

В самый последний?

И честно говоря, уже немножко мне... надежда стала угасать, что меня вернут. Когда в том году шло обсуждение, возможно, и когда  были встречи... я смотрел внимательно, встреча Байдена с нашим с Владимиром Владимировичем Путиным в июне этого года, была большая надежда вот, может быть, вернуться. Но когда к концу года отношения полностью пришли к нулю, и тем более после 24 февраля, когда всё против нас, весь западный мир полностью ополчился, полностью, конечно, потом оно все... сейчас еще раз отсидеть... Если я высижу еще восемь лет оставшихся, если я еще дотяну до конца срока... конечно, уже опускались руки: ну все, сейчас еще восемь лет… Уже был настроен: ну ладно, значит, восемь — попытаюсь все-таки дожить до этого... до этого срока, вытянуть этот срок. Ну, и вот в преддверии Пасхи, в пятницу, совершается… чудо! Конечно, я до сих пор не знаю, как, что, но я уверен, что это, скорее всего, благодаря нашему президенту, Владимиру Владимировичу, нашему МИДу и нашим спецслужбам, которые это довели дело до конца и выдернули меня. Какие были приложены усилия, я сейчас... да я до сих пор не знаю всех деталей. Я практически вообще ничего не знал, когда мне просто сообщили...

А кто вам сказал? Вот как вот?.. Вы где находились? Вас вызвали или как? Как это все происходило?

Это случайно получилось. Я случайно, потому что у меня уже не было минут звонить домой супруге, но я случайно набираю — как-то вот... что-то такое мне вот... Думаю: «Всё...»

«Что-то пришло»?

Да, что-то... не знаю... Как вот это... там... как вот... давай... Не хотел звонить — может быть, у меня минут не было.  Думаю: ну вот так вот, хоть на минутку услышу голос. Набираю телефон — и то вечером, в то время, в которое обычно я не звоню. Вот это тоже такой нюанс. Почему в этот момент позвонил — обычно я звоню в 11 часов дня,  в 12 по нью-йоркскому времени, разница в семь часов. А тут в три часа дня, в четыре часа дня, вот тут уже была практически ночь, ночь была. Вот тут... Набираю телефон супруги — и она мне говорит, что, Костя, тебя скоро обменяют. Вот завтра, чуть ли. Я, честно говоря... Вот встала и сказала, там... Сказала мне следующее, говорит: «Какой у тебя размер брюк и рубашек?» Ну, она не хотела вообще говорить, чтобы не спугнуть, но хоть как это узнать... Потому что вещей-то практически не было, хоть намекнуть. Ну, я говорю: «Давай, рассказывай, что там происходит». Ну, она вот и рассказала, что ей звонил Алексей Тарасов, и на него вышли с американской прокуратуры в срочном, экстраординарном порядке, сейчас подписывается акт о моей депортации, детали неизвестны. Я только сейчас узнал, что там завязан уже и непосредственно Байден, президент, потому что мне потом, в конце мне дали документ за его подписью о моем помиловании — ну, обоюдном. С нашей стороны, я так понимаю, подписывал... не знаю, может быть...

Наш президент.

...наш президент, возможно, подписывал. Но на тот момент не было ничего известно. Он сказал, говорит: «Костя, тебя, возможно... завтра тебя будут менять». Это... это было в субботу. «В срочном...», — говорит. Он мне объяснил ситуацию, говорит: «Информация полностью закрытая». Хорошо, что он позвонил, потому что, по идее, он даже и не должен был звонить, потому что прокурор сказала: «Информация закрытая. Даже после того, как произойдет обмен, еще 24 часа».

Но наши СМИ хорошо, что полностью показали, ничего не скрывают: вот, пожалуйста, вот заключенный, как он переодевается, как ему... какое к нему отношение хорошее, как его вывозят, с вещами, переодетым и хорошим, здоровым, садят... и на хороший самолет. А с той стороны — все в противоположном направлении: нельзя ничего ни говорить, плюс, ко мне отношение такое, как к бездушному существу, продолжается.

Ну, в общем... Сейчас опять-таки вернусь тогда, что... Позвонил я Алексею, он сказал, что срочно выдернули со свадьбы мою госсудью. Он в течение 15 минут подписал там о депортации какой-то документ — вот это невероятно. Я говорю: «Алексей, так это реально или нереально?» Потому что, говорит, много было... Конечно, тяжело там... Вот сейчас... Вот сейчас, сейчас выиграют апелляцию, потому что мне четкие доказательства моей невиновности, четкие доказательства преступных действий американских спецслужб, четкие доказательства и аргументация нарушения американцами кучи законов. Но все эти речи полностью игнорировались. И вот сейчас в очередной раз: «вот-вот, сейчас я вот... сейчас я выиграю, сейчас пойду домой»... Когда все дело... Когда все эти вещи мне отказывали и игнорировали доводы, конечно, это было тяжело переживать, что я еще остаюсь там. И в очередной раз и не хотелось себя опять травмировать...

Конечно.

Поэтому нет. Сейчас это опять. Опять, очередной раз, какая-то... опять останусь...

Я говорю: «Алексей…» — «Вот, Костя, это все того… 99,9 процентов все это...» Ну конечно, я в это не верил — что сейчас вот... Я ж не ожидал этого! Никто не сообщил ни как, ни что, что происходило... Там просто было... Я, когда мне Вика сообщила, об Алексее сообщила, а потом я стоял вот... наверное, ночь не спал — вот эти вот думки, переживания, это, конечно... до последних не верилось. Сидел... Но что сказал Алексей — что да, даже если обмен не произойдет, тебя обратно привезут опять в тюрьму. Значит, американцы первый раз сказали, даже когда меня везли на самолет, и они сказали, что, если вдруг какой-то будет маленький сбой... маленький сбой... все, сейчас сразу возвращаем тебя обратно.

Документ, подписанный Байденом, как я понял, вступал в силу, именно они подписали, еще там есть документ, вступающий в силу, там какой-то был представитель, который имел вот именно... Уже в последнюю минуту подписал, мне дал уже, когда был непосредственно, за две минуты обмена. Если вы смотрели по телевизору саму процедуру обмена, он только так быстро подписал... Значит, он вступает в силу. До этого момента, значит, он как-то типа не был в силе. Но до последнего, конечно, не верилось. Когда я уже вступил на борт нашего самолета, только тогда... уже когда оторвали шасси, тогда уже все...

Какое-то чувство, да, пришло?

Да. И уже когда сели в Адлере — все, я уже... Я уже дома, да. Уже на Родине...

ВЕДУЩИЙ:А этот удивительный случай, что там у вас этот капеллан тюремный, да, он католик... католик, да?

Да, католик, да.

И вы попросили у него перед Пасхой, чтобы он... ну что-то к Пасхе, да? А он вам чуть ли не предложил веру поменять или что-то? (Смеется.)

Да. Ну это... И это для меня тоже... Я все время боролся за... я не боролся, я просто пытался поддерживать нашу религию, православную религию... И я подчеркну еще: я Московской Патриархии. Я все время пытался поддерживать как-то, объединять православных, у меня были хорошие там... У меня был один хороший там как друг, он румын, Эмманюэль Хериу, и еще один там был серб... Я говорю: «Так...» Они молодые ребята. «Ребята, давайте сейчас... Для нас Пасха — это самое святое»...

«На молитву становись!»

Да. У католиков я... Я, конечно, не священник, но, как мог, проводил обряды. Как мог, я вот...

То есть вы молились там?

Да, я становил, каноны зачитывал, там, пасочные... Говорю: «Так, ребята, я... Слушайте, я буду зачитывать на русском языке, а вы, там, давайте, там, свое. Но нужно эту вещь отмечать». И до сих пор они сейчас мне пишут, говорят: «Константин, ты уехал, но мы пытаемся то, что ты тогда дал нам толчок»... Я говорю: «Ребята»... Вот как-то мы там собирались, праздновали...

Вас трое было, да, получается?

Да, трое. Трое. Ну там еще приходили, некоторые уходили православные. Ну вот я пытался хоть как-то нас, православных... Там нас было трое среди пяти тысяч человек. Я вот — нас трое, но мы несем свой крест до конца.

В тюрьмах США — там для... конечно, еще существует очень дикая дискриминация. Хотя они это слово очень боятся, американские власти слова «дискриминация» по... и по религиозному, и по расовым признакам — по многим признакам есть дикая дискриминация. Допустим, для евреев там у них есть и кошерная еда, и на праздники,  пожалуйста, они могут что-то себе купить — конфетки, что-то там такое. И для мусульман тоже есть. Да, это все с уважением. Но... Я так говорю: «Хорошо, для всех религий есть... А вот я, как православный?» Для католиков у них, когда на Рождество, им тоже дают такие, праздновать... Потому что для католиков — они празднуют Рождество. Ну я подошел... Все годы боролся: «Вот дайте мне вот, на пасочку дайте, я куплю маленькую, там... кулич»...

Да. Куличик какой-то.

«И дайте мне, там, пару яиц». Я не говорю  о кагоре, вине или... дайте хотя бы мне сок.

Сок какой-то...

Да, сок хотя бы. «Вот дайте... Или я куплю»...

Или наша Церковь, которая находится там, за рубежом, вот Русская Православная Церковь За рубежом мне передаст, потому что там многие хотели ко мне приехать... Ко мне только один раз прорвался... есть такой Любо Милошевич, он...

Серб, да?

Серб, да. Он один раз прорвался — не знаю, какими путями, и все. Вот это было, ну, может быть, лет, наверное, было восемь назад.

То есть он один раз к вам, священник православный...

Один раз прорвался, да. Вот.

Один раз прорвался.

Да. Вот. И все. Ну они мне писали, пытались, ну, все эти вещи... А тюремные власти и власти США полностью допуск запретили. Хотя приходят и к мусульманам, католикам приходят, пасторы и проводят у них эти... обряды. Вот. Но только не к православным. Вот. И я перед... писал много прошений и документов, говорю: «Пожалуйста, на основании вот тех, тех, тех-то документов, на основании того, того, того». И прихожу к этому Чаплину. Я говорю: «Прошу, — говорю, — вот опять я написал, основываясь на ихних же правилах». Я говорю: «Вот, пожалуйста, или дайте мне купить, или дайте просто... примите передачу, или предоставьте мне». Он говорит: «Ты знаешь, я вот католик, я вот знаю вашу религию, та-та-та, но вот ты понимаешь, вот это невозможно...» Я говорю: «Как так — невозможно? Вы же католики. Вы ж католики, вы ж там празднуете! Вы, и у мусульман...» Я понимаю, я все религии уважаю, я прожил и в мусульманском мире тоже очень достаточно долгое время... Я говорю: «Куличик маленький, и дайте мне пару яиц». И он мне заявляет такие вещи, я просто чуть не упал. Он говорит: «Ну, если хочешь, сейчас, давай, мы тебя перепишем на,... по документам... другую... другую религию — на еврея или на католика, или мусульманина»... Я на него смотрю, говорю... Мне вот все перевертело... И... Ну это вот... Они... Чисто американец. Я говорю: «Вы понимаете, я свою религию, свою семью и свой народ не меняю». Я ему так очень жестко сказал вот эту фразу на английском языке. Он сидит, так на меня блымает глазами и... Я говорю... Им, американцам, тяжело объяснить, что... У них все продается, покупается — за конфетку, за сахар покупается. Мы совершенно другие, у нас другой менталитет, совершенно другой, у нас отношения выстраиваются семейные совсем... по-другому. Когда вот мне... со мной эти самые вещи произошли, никто не верил, что до сих пор, двенадцать лет, и меня семья ждет, меня жена ждет. У них же как там? Муж в тюрьме — ну, может быть, год подождет.

И все.

Ну, два, от силы. Все. И... до свидания.

То есть вам просто никто не верил, да?

Они не верят: «Как так?» Я говорю: «Ребята, у вас все строится на финансовых...» У них же как? Вот отношения семейные... Дитю восемнадцать лет исполняется — вот тебе вещи...

До свидания, да?

...и до свидания, и делай что хочешь. Ну... Отношения только выстраиваются... на деньгах и на каких-то привилегиях. Все покупается, продается.

Понятно, что вы все время как-то к Богу обращались и так далее. А было у вас такое — типа: «ну вот за что это мне»? Вот какая-то обида или что-то такое... Ну... это же тяжело. Вы понимаете, что вот вы ни в чем не виноваты, вас хватают — и вы проходите через ад.

Обиды не было. А было...

Как будто вот туда, что называется...

А было то, что... Я все время говорю так: что Бог ни делает, все к лучшему.

К лучшему.

Все к лучшему. Может быть, меня бы уже давно бы не было. Потому что я, начиная с конца 90-х годов практически, прожил в Африке, начиная от Анголы, Конго... Гвинея, Сьерра-Леоне, Мали, вот этот регион… Сейчас там тем более, в этом регионе, вот я смотрю там ситуацию, я вот в Гвинее в основном участвовал — в Гвинее, Мали, Сьерра-Леоне... Там перевороты постоянно, что-то там творится... Потом эбола, заболевания.

Да-да-да.

А если бы я, может быть... так со мной не произошло, может быть, и меня бы уже давно бы не было. Поэтому что-то там... Нет... что...

Господь вас так провел, чтобы... вы вернулись домой?

Да, я живой... Да... И поэтому что Бог ни делает, все к лучшему, значит, так это должно и быть. Так должно и быть.

Конечно, у меня зло кипит в отношении американских властей — да, это... это совсем другое... А по отношению вот к религии, к Богу — тут даже нет никаких тут сомнений, значит, что так должно было быть. Значит, Он меня так провел, поэтому этот... я считаю, что, благодаря Богу, может быть, и так, я сейчас и живой сижу. Потому что неизвестно было бы, что было бы...

И как бы, да.

И как было бы, понимаете... Много что произошло в том регионе, вот... Много произошло... Может быть, и здесь произошло за эти двенадцать лет... Мы ж не знаем, вот. И поэтому... Зло только осталось к американцам.

И то мне сейчас супруга говорит, многие годы говорит. Говорит: «Костя, прости им всем. Прости им всем». Конечно, тяжело простить, очень тяжело. Но, может быть, по нашей вере надо всем прощать.

Но конечно, сейчас мне это тяжело сделать. Я пока это не могу сделать. Пока не могу. Пока не могу. Потому что я знаю, что они в гроб положили мою маму, положили мать моей супруги, сестру моей жены положили в гроб тоже. Если бы я был дома, они были бы живы. Это все, я счи... это на... на совести американских властей. И поэтому эти вещи мне простить им... Я им не могу простить эти вещи. Вот. Конечно, надо, но пока... Это у меня очень глубоко засело. Это... Я не в отношении себя... Я мужчина, понимаете... Я прошел, и советскую армию, много там всего было. Вот. Я все время говорил, говорю: «У вас нормально, семья нормально? Я – мужчина, понимаете? Я переживу. Убьют меня, не убьют, выживу, не выживу — вы хорошо живете, и я спокоен, сижу, все». Как по-английски говорится, it is what it is — имеем, что имеем. Вот. Но смерть мне все равно... смерть моих близких, и знаю, что, если я был бы здесь, они были бы живы, конечно, для меня это... я... пытаюсь как-то быть... простить им — кто меня пытал, что сделали со мной, но пока не получается. Это, буду честным, пока не получается. Пока.

НАДЕЖДА  

Вы уже говорили, что на протяжении этих лет все время какая-то надежда была. Я вот хочу вспомнить: у вас в 2013 году, да, была апелляция?

Нет...

Их... их несколько?

Апелляций было очень много с предоставлением неопровержимых доказательств — неопровержимых! — моей невиновности...

Невиновности.

И неопровержимых доказательств преступных действий американских властей, нарушений всевозможных законов.

Ну, а вы надеялись вот всякий раз, когда подавалась апелляция?

Конечно.

Была надежда, что вот сейчас они...

Конечно. Думаю: сейчас вот... вот...

Вот сейчас они... Уже нельзя не увидеть, да, что?..

Да. Уже вот, у нас четкие доказательства. Значит, это было до суда, когда мы подали документы, что дело было сфабриковано... нет, дело было спланировано, оно специально заранее планировалось, дело специально фабриковалось в отношении меня, фабриковалось в юрисдикции США. И вот с самого начала, конечно. было: «Вот сейчас мы подаем документ, сейчас вот... Вот-вот, вот-вот, вот-вот»...

Да.

Потом — отказ. Конечно, это очень тяжело.

А они как-то объясняли этот отказ?

Они отписываются, иногда просто, извините за выражение, втупую. Вот судья Ракофф или прокуратура – втупую, вот «отказать», и все, без каких-либо...

Без объяснений.

Есть еще такой хороший пример... У них там действует прецедентное право. И по-моему, есть такой там закон, он называется Toscanino law, Тосканино закон. По нему, если, там, американцы... если в отношении американских спецслужб, в отношении кого-то совершают действия... пытки, похищения, то дело должно быть dismissed, должно быть закрыто. Судья Ракофф ничего не нашел, никаких аргументаций, чтобы отклонить, он заявляет дословно: «This is not more good law» — «Это сейчас больше не хороший закон». Вот сейчас, вот в данный момент, потому что он не может аргументировать. Он взял его — все...

Просто...

Вот раньше он работал, а сейчас не работает у него.

А сейчас просто все.

То же самое — мы предоставили кучу аргументов, вот именно прецедентные законы: в нашу пользу 47 дел, в отношении прокуратуры — 11. Ну, кто выигрывает? Конечно, выигрывает прокуратура. Поэтому каждый раз вот: неопровержимые доказательства, неопровержимые факты, и ты: «Вот сейчас пойдем домой», конечно, и потом отказ — это, конечно, для меня переносить очень тяжело. Потому что я знал, что я сижу... Если б что я совершил...

Ну да, было бы другое, да? Там все-таки...

Уже я бы сидел, спокойно молчал, не было бы так обидно за то, что меня осудили на двадцать лет. Вот. И поэтому для меня каждый раз отказ... Там была куча апелляций, может быть, их было, т... может, в районе десяти, вот. Конечно, это все было... проделана огромная работа — и адвокатов, и кто мне помогал с апелляцией, огромнейшая работа. И работа и наших дипломатов проведена, колоссальная работа, все... И... Но в конце концов суды тупо игнорировали все доводы.

А вот самое, ну я не знаю, вот самое сильное когда было чувство, что вот... ну, не знаю, отчаянье — не отчаянье, но вот... Был какой-то момент такой один?..

Были, конечно. Там уже сейчас... Конечно, тогда... не до самоубийства, конечно, но, типа, уже жить не хотелось.

Не хотелось...

Ну зачем это все сейчас? Это тяжело. Но каждый раз, что-то такое плохо — звоню дочке, супруге, это... люди пишут письма, потом перебираю открытки — ну, люди ждут.

Возвращали вас все.

Страна меня... Страна за меня борется. Сдаться? Нет, конечно. И кому сдаться? Вот этим тварям, извини за выражение? Этим?.. Нет, конечно.

А вот вы рассказали потрясающую вещь. Если я правильно понял, что вам, когда вы получали письма, то отрезали, откуда, вы просто не всегда понимали, кто это?

Да-да-да.

И оказалась какая-то православная женщина из Канады, да?

Мне помогали по поводу... я не знал и...

То есть они один раз не отрезали этот адрес или что, как?

Может быть, года два назад, три назад я стал получать книжки, открытки, газеты, денежные переводы. Мне помогали многие, я подчеркну, и наши простые люди, в основном верующие люди. Ну есть такая москвичка Елена Соколова, тоже она помогала многие годы, многие... В Америке еще есть... Ангелина есть такая, очень тоже хорошая верующая женщина. Они простые люди, они живут... как... тяжело им, кажется, и финансово, но посылают то открыточку, что-то еще пошлют, как там... То денежку пошлют какую-то... Я говорю: «Не надо мне все, я знаю, всем тяжело»..

И вот то же самое – я когда... ну это уже понятно – здесь они как-то меня нашли, там, и стали поддерживать...

Да.

До сих пор мы поддерживаем связь. Но то, что наш православный мир, конечно, не Московской Патриархии... Я поэтому случайно узнаю... Из Канады мне приходят деньги — я узнаю случайно, смотрю, адрес остался...

Остался...

Дай, думаю... Я быстренько... И набрал телефон... Я звоню, я говорю: «Здравствуйте, я такой-то, такой-то, — говорю. — А как вы меня узнали?» Ну такая женщина, говорит: «Ну вы знаете, мы вот... мы православные, наше русское комьюнити православное в Канаде... Мы  пытаемся помогать всем. Вот. Что мы бы могли для вас хорошее сделать?» Я говорю: «Да вы и так для меня делаете много — вы мне посылаете и книжки,  и послали мне какие-то деньги еще вот»... Я вот просто, мне вот это, что наш православный мир, он все-таки... сейчас, конечно, он немножко разрознен, но он... он един тоже.

И вы это чувствовали, да?

Да. Это... Я... Честно говоря, мне было очень приятно, что вот обыкновенные прихожане, и так поддерживают, и говорят: «Мы за вас молимся постоянно» — это вот и в Канаде, и в Америке, и вот здесь... Они пишут: «Мы за вас и молитвы ставим»... И, конечно, это... Православие, конечно, помогает, поддерживала меня тоже очень сильно, очень сильно именно вера... конечно, я... до этого не особо был так... ну, как все летчики...

Ну, да, да.

В какой-то манере мы все верующие, но... Люди более верующие очень сильно меня направили, скажем так, и поддержали, и направили. Говорят: «Так надо выдержать, надо перенести. Конечно, тяжело, все понимаем, эти застенки и все...» Как вот они меня словом каким-то, направлением, книгами,. письмами... Писем у меня много, жалко, что я с собой не привез, мне эти... мне не дали привезти. Я все сохранил — каждое письмо, каждую открыточку, каждый все мне там, наверное, вот...

И что, вам не отдали с собой?

Ничего не дали с собой.

Не разрешили забрать письма?

Ни документы, которые... собранные против, доказывающие фактически о нарушениях американцами кучи законов Конституции, ни мою переписку, ни письма от моей семьи, ни от моей мамы, там... ну это все дело — ничего не дали. Ничего не дали. Ни... ни единого...

Ну документы – еще можно понять. А письма... Письма не отдали? Личные письма?

Все вот, все мои личные вещи американцы не дали.

В кино-то, в кино показывают американском: освобождается человек — все ему отдают.

Ну вот, если вы видели, как происходил обмен, и показали, как... видели этого Рида — его прекрасно одели, да?

Да.

Дали ему все вещи собрать, не спеша, спокойно. И с чем я прилетел? Вот такой маленький пластиковый кулечек, там таблетки, чтобы я не умер, — от давления, от... серьезные... Говорят: «Возьми таблетки, которые... чтобы ты не сдох по пути». Вот так, как было сказано. Всё. Вот такой... Там видно на видео, с чем я прилетел. До сих пор у меня адвокат пишет туда требования вернуть вещи. Вещи там и находятся.

То есть даже для показухи вас не одели?

Более того, вот я как был в тюремной одежде —в маечке, в этих брюках и в ботинках, все. Ни переодеться... Заковали — 28 часов, как какое-то бездушное существо. До конца вот они меня. Наручники... не наручники – кандалы...

Кандалы, да.

...цепи. До конца, до последнего...

Вы показывали. У вас же были вот здесь...

Потому я уже и не мог сдержаться. 28 часов, как какое-то существо — это сидеть вот так... Когда наручники, было бы проще, потому что можно двигать кистями. А здесь вот так они зажаты...

А, то есть невозможно...

...и пережимают... пережимают, и прикован... Здесь еще цепь проходит...  и прикован к этой цепи вот так сидишь. И тяжело, вообще не можешь двигаться. Водичку пить... Я говорю: «Мне надо хоть водички попить». — «Открывай рот». Вот так открываешь рот, и тебе вот так заливают в глотку. Я не хочу придумывать, я просто констатирую факты — что, кто они такие на самом деле есть. И как они относятся к нам, к русским, к россиянам. Знаете, это вот... это факты.

Константин Владимирович, а вот вы сказали, 5 тысяч человек, да, было? Ну вот, вы говорили, трое... ну, двое...

Да, это было... Это я был в первой тюрьме...

В первой...

Это была тюрьма «Форт-Дикс», там военная база. Вот там... И там было трое.

Я просто что хотел спросить. Вот, ну, понятно, что самая главная помощь — это родные, семья, с которыми вы хотя бы на немножко созванивались, вот эти два человека. А были ли еще вот какие-то люди, которых вы можете вспомнить вот за эти годы, которые вас поддержали?

Я могу вспомнить всех наших дипломатов. Это огромная поддержка. Это вот способность... Наш посол, Антонов Анатолий Иванович, — это человек... не знаю... большой души. Это Надежда Шумова, которая, там, за меня там писала сотни документов. Это представители... Артем Теланянс Генконсульства, который приезжал, меня поддерживал, и многие-многие другие. Это... Плюс того, я знаю, там, наш замминистра, господин Рябков, министр иностранных дел Лавров. ...Именно там наши дипломаты — это... это тоже огромная поддержка. Из таких — ну, у меня очень хороший друг, он меня поддерживал. Есть такой еще у меня – Давид Мендоза, он сейчас в Испании живет, он баск. И вот только лишь вот...

А он с вами находился, да?

Он с нами. Он сейчас меня поддерживает, до сих пор. Он сейчас за меня, потому что знает... Он проводит сейчас там акции, открывает глаза всему миру в отношении к... что американцы в отношении меня сотворили.

Ну в смысле, он тоже был заключенным, да?

Да-да, он был заключенным, и поэтому он меня, в принципе, немножко научил английскому языку, потому что я раньше по-английски не говорил. Вот он, и, скажем так, в общем-то, с ним близки, очень с ним близки, как братья практически, потому что он меня и поддерживал до конца. Вот вчера мне звонил, каждый день созваниваемся, и мы... и поддерживал и мою семью. Опять-таки, поддержка меня — это одно, но я все равно говорю: мне сейчас главное — поддержка моей семьи. Это тоже для меня... Для меня это самое главное. Вот... вот у них хорошо — и мне, скажем так... и мне, скажем так, сдохнуть уже будет легче, если что-то вдруг случится. Это немаловажно — знать, что семья в порядке, и мне хорошо. У них там хорошо, они живут хорошо, покушать есть, поспать где, есть — все, я спокоен, все. Корочка хлеба есть в доме — ну, прекрасно все это вот…

ТЕРПЕНИЕ

У Достоевского есть такая фраза, что человек есть существо, ко всему привыкающее. Вот вы готовы с этим согласиться или нет?

Да.

Или есть вещи, к которым не привыкнешь?

Я... Я считаю, что...

Или и так, и так? (Смеется.)

Я считаю, что... привыкнуть... Привыкаешь, да, к обстановке. Привыкаешь. Да, тяжело первое время, вся смена обстановки, а потом это входит в рутину. В рутину, и ты уже принимаешь как должное. Но принять... Вот это принять можно бытовые условия — это принимается, ты к этому привыкаешь. Принять только нельзя, за что тебе это все произвели. Это... К этому привыкнуть невозможно.

Невозможно.

Невозможно. За что тебя осудили, к этому привыкнуть... Я до последнего момента... у меня душа рвалась от этой несправедливости — то, что... за что меня заковали на двадцать лет. Я просидел, слава Богу, только лишь двенадцать лет. К этому привыкнуть невозможно. Невозможно. А к бытовым условиям все привыкают,

тем более когда есть многие примеры. У меня там есть и хорошие друзья, и знакомые есть, которые... Я прихожу... У меня там один был хороший знакомый, как друг, он американец, черный, с Нью-Йорка, он отсидел двадцать семь лет. Он говорит: «Костя, — говорит, — ну что, ты видишь, мне двадцать семь лет, — такой позитивный, — ты видишь? Ты сейчас... Что такое двадцать лет? Я отсидел двадцать семь. Ну что такое?» (Смеется.) И вот это... Люди с таким позитивом... Конечно, смотришь, когда люди отсиживают 30 лет, 35 лет, и еще многие, конечно, уже... у них с менталитетом не все в порядке. А вот есть некоторые, которые адекватные, позитивные. И вот сейчас я прилетел когда, вот этот мой хороший знакомый сразу меня поздравил, говорит: «Ты здесь?» Я говорю: «Все, — говорю, — я вернулся». Хороший есть такой парень, Феррис. Ну привыкнуть можно к обстановке, но многие... я знаю, многие не могут свыкнуться с тем... и если они не совершали преступления, то, что с ними так произошло, это... к этому привыкнуть невозможно. Душа, конечно, рвется. Смириться — нет. Я до последнего, смириться даже сейчас я не могу, то, что со мной, с моей семьей сделали американцы. То, что они меня заковали на двенадцать лет, то, что они меня оболгали, облили грязью — меня, всю мою семью с ног до головы. С ног до головы. Ложь, подлость — эти вещи, которые я не приемлю ни в... ни под каким... Я был бы на свободе еще в 2010 году. Я был бы на свободе, если бы я стал кооперироваться с американцами.

Как это — стали сотрудничать если бы со следствием?

Да, да. Они мне сказали четко: вот... Мне светило пожизненно поначалу там, Там такие мне выдвинуты были обвинения – просто, не знаю... Какие-то идиотские обвинения. Там, поддержка терроризма какого-то там, что-то такое... Я говорю: «Вы что, совсем уже это?..» Потом они поменяли мотивировку. Говорят: «Вы знаете, вам пожизненно. Тра-ля-ля... Вот, дайте показания на другого россиянина»...

Они на Бута, да, хотели, чтобы вы?..

Да.

Которого вы даже не знали?

Ну, знал из средств массовой информации...

Что он есть, да?

Что... Конечно, все знают. Вопрос: вы знаете, допустим, Байдена или Усаму бен Ладена?

(Смеется.) Да-да-да.

Конечно, все знают. Но знать напрямую и знать из СМИ — совершенно разное. Но помимо этого, помимо Виктора и там еще были другие вопросы. Но взять... на душу грех я... даже чтоб себя сохранить... я потом человека... Я эти вещи... не мог. И мне хорошо — меня семья поддержала. Конечно, тяжело — пожизненно, все, пожизненно. «Вот сейчас ты выйдешь домой, вот сейчас». «Вот сейчас» — тяжело.

Да. Это я... Я вообще... Я не представляю, когда вот тебя перед таким выбором ставят — это же... Это как вот?

«И вот сейчас вот, хочешь — сейчас вот... Сейчас мы тебя выводим, семью... полный пенсион... прикрываем, все... Ну вот... вот с нами»...

А они вам предлагали при этом там оставаться, да?

Да, да, да.

Полностью?

То есть, да, там есть такой... Там у них есть такая там защита...

Защита свидетелей, вот это?

Свидетелей, да. мы у вас сейчас всю семью увозим. У вас будет панс... это, пенсию выплачивать, что-то такое... там... Все в таком же духе. Но я сразу отрезал. Сразу отрезал, очень жестко. Я говорю: «Так, — говорю, — охранник, забирай меня, все». Я тогда еще сказал, когда меня вывозили, когда пытали... «Вот, с нами будешь кооперировать...» Я говорю: «Ребята, — я говорю, — никаких разговоров я с вами вести даже не собираюсь. Потому что вы для меня все преступники». Они просто... Они прочитали, что кто я был на воле... Я поэтому там писал во многих письмах, я говорю: «Проверьте, кто я был и есть на самом деле, Константин Ярошенко». Ну они были должны посмотреть, что... кто я вот... кто я в душе...: советская армия, патриотизм — должны понимать, что я с этими никогда не пойду, ни за какие коврижки. Но тяжело, конечно, было, когда мне предложили: «Вот сейчас ты идешь домой, вот сейчас может, была свобода».

Как вы это?.. Это же...

Я их послал. И самое, что мне... вся моя семья меня... меня поддержала в этом отношении.

Да.

Опять-таки я понимаю… Сейчас есть, там... У меня... То это была дочка, да? Что-то будет что-то... Но у меня и дочка, и жена... И мать, Царство Небесное, говорит: «Сынок, ты правильно сделал! Давать душу дьяволу...» Это, конечно... Душа чиста перед... перед всей просто... это ни за какие там блага душа не продается. Это для меня и для всей моей семьи. Это то же самое, что и моя супруга, что моя мама, что моя дочка... Это у них там все продается — душа, семья, дети, это все продается. У меня семья воспитана на немножко других принципах, более семейных, патриотических чувствах. И поэтому... Я вот говорил некоторым каналам, что я своих... Почему-то фразами... Вся жизнь прошла... Когда я еще был маленький, мне отец говорил: «Сынок, в первую очередь думай о Родине, а потом о себе». Это вот такая фраза — у меня до сих пор. И так у меня вся семья воспитана. В первую очередь– Родина, а можно потом... Родина, семья — это... Для меня моя семья — это много что значит. Вот. Поэтому продать душу дьяволу я... я не...

И они же все способы испробовали, да? От уговоров до пыток.

Ну вот поначалу, как меня похитили 28-го, они вначале спокойно: «Давай, сейчас мы...» Ну, поэтому они предлагали мне сразу, как похитили... Я говорю: «Ребята... До свидания».

Стали бить. Уже пошли потом все... пытки. То же самое. Меня не сломить.

Но опять-таки, что они... они прочитали? Если б я знал… Весь мой... история... весь мой когда был experience...

Опыт весь, да.

Опыт, который я... был у меня там, вот, если бы проверили, да? Я очень терпимый к боли, к физической боли, раньше себе ломал... и были переломы костей, поэтому я терпел. Они, может быть, это просчитались. И в психологическом смысле тоже попытались сломить — не получилось.

Вы так про это... Я даже слушать это спокойно не могу. Вы так спокойно говорите сейчас... Это, конечно...

Ну, прошло двенадцать лет. Конечно, это все немножко уже поутихло. Но все равно сейчас туда возвращаться — это... там... как... Один это вид... этой комнаты – не для слабонервных, понимаете? Это один вид... Как в фильме ужасов, вот один в один. Я, когда туда вот меня сразу завели, у меня вот... вот первая была мысль: только бы умереть побыстрее. Если умереть – только быстро, вот так, чтобы долго не мучиться. Это мысли вот приходили четко... Я когда приходил в себя: «О, еще живой... ну, блин... надо только... сейчас... сейчас опять... сейчас я уйду в себя, чтобы только не приходить в себя». Конечно, сам этот вид... Но они там, американцы писали: «Он спокойный». Ихние показания: «Когда взяли Ярошенко, он спокоен, все»... Ну... Мне только лишь... Я не кричал, не молил о помощи. Я говорю — только лишь чтоб... вот... побыстрее... Конечно, тяжело. Тяжело. Но попытались таким путем — не получилось, пытками — не получилось. Я их, извините за выражение, чуть ли не откровенно посылал пару раз... Потом уже попытались меня купить за какие-то там коврижки — «пожизненно», «вот сейчас ты идешь домой», вот там «в Америке будешь». Я говорю: «Ребята, я... не... Душа у меня останется чиста. И оболгать кого-то или просто что-то вам сказать, какую-то информацию...»

Я до сих пор вот, кто читал мои документы заключенные... Когда приходишь в новую тюрьму, показываешь свои документы, они просто смотрят и говорят: «Как так?»

Даже перед... перед приговором, и там есть... есть такой, называется officer of probation — ну кто отдает рекомендации, он с тобой должен провести собеседование. Я ему только сказал... Он говорит: «Кто есть такой?» — «Гражданин Российской Федерации». Все, разговор закончен.

Судья... Я говорю: «Вы не стали»... «Ярошенко»... Очень так жестко... «Ярошенко не стал... очень избирательно ответил на два-три вопроса и больше не стал отвечать». И типа он должен мне еще добавить срок. Потому что я с американцами не хочу ничего. Поэтому я сразу ответил: «Если я буду говорить в вашем преступном... я нарушу свой закон Российской Федерации, свою Конституцию». Ну, я не сказал ему так жестко, что, я говорю: «Вы для меня все здесь преступники — вы все: судья, прокуратура, которая лживая, агент лживый». Ложь на лжи и ложью погоняет. Правосудия там не существует, все. Сажают не только, своих граждан в застенки, там... Два с половиной сидит... два с половиной миллиона человек сидит. И сажают вот граждан, похищают, пытают, других государств.

Константин Владимирович, чтобы чуть-чуть тему сменить... Мы с вами тоже перед записью стали говорить про то, что вы очень долго не были на Родине. Вот как сейчас привыкается? Вы-то... Мы не чувствуем каких-то изменений, когда здесь постоянно живешь. А вот вас что больше всего удивило?

Это точно, по-моему, это изменило... удивило очень... когда мы сели в Адлере, какой стал красивый Адлер — отстроенный... Я вот знал все... в Адлере был очень часто. То есть там у меня...

А, то есть вы хорошо... хорошо очень знали город?

Очень хорошо. Адлер знаю до каждой улочки. Там у меня и родня живет там. Адлер хорошо знаю. Я не узнаю... Мы заходим на посадку — я вообще не узнаю, что... какой-то город красивый!

Куда прилетели, да? (Смеется.)

А приехал в Москву — я тоже не узнал, какая она чистенькая, она красивая! Это здания красивые... Более того, изменились люди. Вот я когда смотрю, вот люди — они, может быть, стали более... приветливее, более добрее. Это чувствуется. Я не знаю... Вот я иду — как вот они общаются между собой, как вот... Я иной раз, чтобы меня не узнавали, одеваю маску и захожу, просто смотрю вот реакцию, как вот люди... На улицах стало так чисто, красиво... Дома... Машины движутся, все спокойно как-то так, все размеренно... Какой-то вот... Не знаю, для меня... Я... Это очень бросается в глаза. Когда живешь в этом... в этом, в одном мире... Я это понимал – если, может быть, там, я был бы в заключении в Российской Федерации, это, может быть, и не так бросалось в глаза, а я как прилетел... как с другой планеты. И когда сюда приехал, это очень сильно вот... Чистота, красивая Москва. Даже маленькие улочки. Мы там проходили по райончикам, простые эти спальные районы... Чистенько, дворики... Уже не... Люди стали, я так вижу, что вести более здоровый образ жизни.

Да-да, это есть.

Это тоже, это очень бросается в глаза. Потому что там не курят, меньше пьют алкогольных напитков... Я вот тоже сейчас не курю... Немножко, конечно, чуть-чуть, да, приходится... (Смеется.)

Ну да... (Смеется.)

Вот. Но это очень сильно бросает в глаза.

Но самое вот — это именно отношения людей между собой. Вот я как смотрю вот со стороны и беру, там, этот хаос 90-х, что там была страна, извините, была...

Да.

...как ее довели... Тоже так у меня сейчас все кипит – то, что... И сейчас в каком она, как она расцветает вот, наша страна. И я смотрю только, вот смотрю по Москве, конечно, это... сильно бросается... И в положительную сторону. Я прямо не нарадуюсь.

Вот так иду вот там... Пошел в парк «Зарядье» — о, какой классный!

Да-да, красиво.

О! Я просто... Тихо, музыка играет...

Прошли, по центру Москвы, там, на мост, чтобы Кремль посмотреть. Я там фотографии сейчас по всему миру разослал своим друзьям: «Смотрите, все это...» Меня там поздравляют все... И даже вот когда мы были, гуляли, я снял видео, своему другу послал, Давиду. Говорит: «Как у вас там чисто! Какая у вас везде чистота!» Я говорю: «Так у нас везде!»

Вот это, конечно, сильно бросается в глаза, и я, честно говоря, не нарадуюсь, какая у нас сейчас стала страна хорошая.

ПРОЩЕНИЕ

Ну, я вас понимаю, когда вы это говорите, что... особенно то, что касается семьи, это вот тяжело, невозможно простить, да?

А скажите, а вот вообще, вот, скажем, отношение к людям, вот оно у вас как-то поменялось? Потому что вы же видели, как люди проявлялись очень по-разному. Семья, друзья... И наверное, были те, которые... А кстати, были те, от кого вы не ожидали... ну, я не хочу слово «предательство» говорить, но те вот, кто повел себя не так, как вы думали?

Да.

Были такие?

Конечно. Много.

Много?

Много. Очень много.

А тяжело... вот это тяжело простить?

Да. Тяжело простить. Но люди, которые... Вот сейчас я прилетел, многие... которые забыли обо мне, забыли о моей семье...

Вычеркнули, да?

Да. А сейчас я прилетел, сразу они: «Оп!»

Сразу... Друзья сразу.

Ну, я, конечно... Хочется простить, но опять-таки, я человек очень добрый вот сам по себе... Я не могу никогда отказать: надо сделать — надо. Поэтому зло... Ну, я такой человек — уже мне тяжело переделаться. Меня... Я каким был, таким я, в принципе, и остался. Если надо помочь, я помогу.

То же самое, там – что-то вот, маленькая корочка хлеба есть со мной, в тюрьме, кто-то пришел новенький — я с тобой поделюсь. Кто-то приходит, новые заключенные... У меня самого ничего нету. Но вот надо что-то давать, отдавать, поэтому... Так что предательство простить очень тяжело, очень тяжело. И многие... Ну... В принципе, вот кто меня так забыл, я, в принципе, может быть, им прощу все эти вещи. Бог им судья, понимаете? А отношения я... конечно, уже те не восстановить, но так просто... Конечно, все эти вещи... Может быть, это я... Может быть, можно простить, потому что... Все, конечно, боялись тогда, когда меня... оболгали с ног до головы. Это я понимаю людей: о-о, наркоперевозчик, что-то такое — эти фантазии американцев. Конечно, люди все живые существа, каждый думает только о своей... о своей семье. Их, конечно, тоже можно понять. Но с другой стороны, зная, кто я есть в реальности, понимаю, мне вот это неприятно. Знали, кто я есть...

Ну да, когда человек вас не то что там...

Да, там, далекий... Вот.

Ну жена, да, вы говорите, все время вас призывает простить?

Да. Она говорит...

А она, конечно...

«Прости всем»... И не только здесь, а даже этим агентам. «Костя, прости им всем. Бог им судья». Я говорю: «Как я могу простить?»

Бедная она, конечно. Сколько она перенесла...

Да, конечно... Вытерпела, да... Вот они вынесли, мои девчонки... Это я вот...

Невозможно... Дочка...

Они у меня святые вот. Что столько перенести, вынести тяжело было. И в жизни... Во всех планах. Очень тяжело. Во всех. Но все вынесли стойко. Как у меня есть хороший сейчас друг, он со мной там был одно время, со мной был в тюрьме, наш тоже, русский. Вот тоже случайно мы с ним встретились. И он пишет, говорит... говорит: «Костя, у тебя Вика...» Как же он написал? Это... «настоящий солдат» такой, «мирный солдат» — что-то такое написал. Вот. Конечно, как они вынесли... И до сих пор они вот: «Ничего, все пройдет, все, все перемолем». Вот. «Ну, мы победим». И скажем так, мы победили. Это... И это им... Вот они боролись до конца. Мама... мама, конечно, не видела, но они боролись до последнего. Все использовали и ни на шаг не отступили. И верили. Самое главное, что верили, что этот день настанет. И конечно, этот день настал. Вот что мне очень приятно, что только лишь благодаря упорным, постоянным каким-то действиям и поддержке они все-таки этого добились. Участвовало много людей, но вот я смотрю вот, как они там... Все возможные пути, все, что можно было сделать, они... Конечно... Без них, конечно, уже было... было бы очень тяжело.

Тяжело, конечно.

Было бы тяжело.

Конечно.

Было бы тяжело. И когда знаешь, что за тобой... тебя ждут, это... Ой, я много там смотрю, там, сидят... сидело много заключенных — они одни. Вот один сидит, вот сколько там? Двадцать лет, тридцать лет... Никого нет. Там, пятнадцать лет... Один уже, конечно, у них... Никто их не поддерживает. Это... Это очень много значит, когда у тебя есть поддержка.

А вот человек чаще всего на чем... на этом ломается, когда нет вот?..

Одиночество.

От одиночества?

Одиночество — это самое тяжелое, я считаю.

Самое...

Я просто смотрю по фактам — один человек... Когда человек один, когда не общается... Не то что вот в окружении есть, да? Когда семьи нету... А я считаю, что это самое тяжелое — одиночество. И в окружении. Общение. Общение, это очень важно... для нормального человека — общение. Простое, человеческое. Поговорить, о чем-то порассуждать, что-то вот... это самое основное. Если есть общение, все это уже будет легко. Когда сидишь один в карцере и когда вот все тебе, конечно, это... в одиночке — это очень тяжело. Когда нету ни связи, ничего, не поговорить ни с кем, вот это самое такое тяжелое. Это самое тяжелое. А когда вот даже вот кто-то есть, в карцере, через стенку вот поговорить — уже хоть как-то уже... расслабляешься. Поэтому одиночество — это самое тяжелое.

ЛЮБОВЬ

В Евангелии есть заповедь о любви к врагам, да? Вот там прямо сказано, что... мы должны любить врагов. Вот вы ее как понимаете сейчас? Вот это что значит? Вот для вас что значит? Это что-то невозможное, неправильное, что-то, что вы понимаете, но как бы понимаете, что сейчас не готовы? Мы же не можем любить врагов так, как мы любим близких людей, да? Я думаю, что это в принципе невозможно.

Невозможно, да. Не знаю, я еще пока, может быть, не отошел. У меня пока еще в душе очень сильный гнев. Пока даже нету не то чтобы даже любви, уважения, прощения — у меня пока к американцам нет ничего хорошего.

Кроме гнева, да?

Кроме гнева. Кроме гнева. Это пока... Я пытаюсь, мне жена пытается: «Все, давай»... Пытается мне: «Все,  успокойся, все нормально». Я говорю: «Ну как можно простить?» Хотя нужно было бы, конечно, простить все ихние эти грехи, и за них, может быть даже, нужно было помолиться, чтобы они там... Бог им простил, чтобы их страна на путь истинный, понимаешь, все эти вещи. Но пока у меня в душе только лишь... Хоть это неправильно. Я считаю, что... Только ярость к ним. Только ярость. Потому что простить, что они со мной сделали... И видя страдания моей семьи за эти двенадцать лет...

Это самое тяжелое.

Это самое тяжелое. Я не за себя. Вот я за себя – мужчина, ну вот это есть так. А вот знать, что моя семья страдала все эти двенадцать лет незаслуженно... Дочка детство потеряла нормальное. Мама ушла из жизни — то же самое все это... Ну как такое можно простить?

И то — слава Богу, что я вот сейчас... А если бы это не произошло? Всё. Это... не знаю... Если бы меня не было, я вообще сидел бы восемь лет, может быть, если б досидел бы. Я бы ушел бы, может быть. Что-то со мной случилось бы там. Болячки сейчас бы обострились бы, кто знает. Поэтому...

Любовь — любовь только лишь у меня... сейчас только я чувствую только лишь к семье и к нашему народу. Все. Такая... Не какие-то там... заученные... Это... это реальность.

Ну да, то, что вы чувствовали.

Вот то, что я чувствую. Любви к той стороне нет никакой. Есть там хорошие люди, много хороших людей, но в общей массе они стоят против нас очень сейчас... Поэтому прощения и любви сейчас, пока я даже не стою ни на шаг к этому... к этому направлению. Пока что. Я не знаю, как будет дальше, но пока прощения к ним нету. Если, конечно, я добьюсь хоть как-то их привлечь к ответственности, показать, кто вы такие, если бы они хотя бы передо мной хотя бы извинились бы, ну хоть как-то, конечно, может быть, было по-другому. Но как они на меня до последнего, до последней минуты держали в кандалах, это, конечно, не по-человечески. Не по-человечески. Вот как относиться к человеку вот, который вот тебя ненавидит, он хочет тебя вот... вот так задушить — как вот к нему можно относиться? Он тебя будет душить...

...а ты его будешь любить, да. (Смеется.)

Вот любить... Я не могу это. У меня они вот так, вот так со мной были двенадцать лет. Двенадцать. От и до, с 28 мая 2010 года по самый последний момент — 27 апреля. Поэтому... Если бы хотя бы они концовку хоть как-то сгладили, как вот наши поступили с ним, с этим, с Ридом, с этим парнем. По-человечески. Они же ко мне как к какому-нибудь скоту. Вот что... Прощения к ним пока нету никакого.

Я думаю, что, вы знаете, вся страна видела вот эти кадры, когда вы по трапу спускаетесь, и... дочка прыгает...

Да.

Вы успели наговориться? (Смеется.) Или вас... или телевидение вам не дает пообщаться с семьей?

Не, еще пока нет. Вот я, моя семья, мы пока не можем насытиться теми минутами счастья, потому что люди не понимают, какое это счастье, когда вот... Вот живешь-живешь, да, вот? Казалось бы, все просто: есть семья, есть что-то, есть какие-то простые вещи — идти на работу, что-то еще делать. Это же счастье. Люди не понимают этого. Когда вот ты... Только когда попадаешь в такую экстремальную ситуацию — разрыв с семьей, разрыв с детьми, с родителями, с близкими, с друзьями. Люди, может быть, этого не понимают, но какое счастье, когда находишься в простых вот... семья, дом, работа, друзья, сотрудники... Это счастье. Вот это... Это... Поэтому сейчас я не могу вот этим насладиться. Вот это... Чтобы быть дома, спокойно просыпаться, смотреть, какая хорошая погода, будь то дождь, будь то снег, будь то солнце. Это...

Конечно, я не буду как... как какой-то там... умственно ненормальные люди... Но это вот... сейчас вот я чувствую... я не могу этим насладиться. Вот. Это просто наслаждение. Это счастье будет. Обыкновенное человеческое счастье. Я встал: «Привет!» — и мы сейчас говорим, общаемся, вот... Конечно, да, времени мало, нужно сделать то, нужно сделать то. Есть, конечно, и бытовые вопросы, и надо сделать то, надо вот там... документы, паспорт... Прилетел же без ничего, вот взял, брюки, рубашка — и все.

Да.

Без единого документа. Вот. Есть, конечно, такие вещи. Ну, пока ходим, суетимся, едем на каналы, ну вот говорим, то-то-то, вот в этих... Вечером пришли, я это... и то, не сплю я ночь — у меня пока еще время перестраивается. Ну... Потихоньку приходим в себя. И до сих пор, по-моему, моя супруга не может вот... здесь, что вот я дома.

Что не надо... Да, что не надо будет созваниваться, да?

Да. Да.

Да. Это, конечно, удивительно. А получается, что, вы говорили, вы звонили всегда где-то в одиннадцать, да?

Да, вечер. Да, семь часов разницы примерно. Примерно в двенадцать...

И было у вас сколько? Несколько минут только?

Можно звонок сделать там... Пятнадцать минут звонок длится. Там выделяется время, по-моему, 300 минут в месяц, и можно делать эти звонки. 300 минут за месяц — я разбивал по 10 минут...

А там как? Они как-то следят за этим?

Конечно, конечно. У них все записано, есть специальная система.

А, записано.

Вот. Это, конечно, там есть... Это все дорого стоит. Конечно, там и звонки платные. Но сейчас эти технологии рванули очень далеко. Я сейчас то же самое, сюда приехал — все с телефонами ходят, сидят, занимаются. Но 300 минут в месяц — я делил их, чтоб посчитать, сколько, и звонил. Где-то вот вечером звонил девчонкам — узнать и новости какие нормальные, и что там происходит. Каждый день звонили, каждый день. Если день не позвоню — всё...

Конечно.

Семья уже сразу знает — в посольство, в генконсульство, а те уже моментально звонят, конечно...

Я сейчас вот так подумал: то есть для них, наверное (и для вас, понятно, но и для них) вся эта жизнь была, вот все эти годы, она строилась вокруг вот этого звонка, получается.

Да.

Вот... Вот они его ждали, и потом они ждали следующего... Это, конечно...

Да. Вот только так вот, от дня до дня. И в борьбе. Вот я смотрю, как у меня супруга — в борьбе. Вот что мама, Царство Небесное... Вот борьба. И вот этот звонок. Вот для меня то же самое: вот раз, я немножко позвонил домой, или дочке позвонили, супруге, раньше была мама — позвонил... Вот я звоню — вот какая-то вот... Уже ждешь этого звонка вот... «Сейчас позвоню — все, десять минут, больше времени нет». Только завтра уже можно позвонить — хоть как-то расслабиться. Вот что услышал голос — уже получше стало. И я ей поддержку, и они мне поддержку, двухстороннюю. У них что-то там не получается, проблемы, я говорю: «Так, девочки, спокойно, может, так, может, так». У меня плохо — они меня поддерживают, то же самое, с другой стороны. Говорят: «Костя, надо сейчас так, надо... Держись, все  будет нормально». Какие-то дают позитивы, говорят: «Сейчас мы что-то будем... сделаем, может быть, что-то получится». Вот именно поддержка двухсторонняя, с двух сторон:  я — их, они — меня, вот, это, конечно, это... это очень важно, вот это. Все эти годы — это только лишь звонки и общение помогало. Конечно, когда попадаешь в карцер, это... по-моему, самое тяжелое — когда нельзя ни позвонить... Вот это самое тяжелое. Конечно, вот... Я сейчас... Я там пробыл тоже многие годы, но вот... вот Виктор Бут там поначалу, по-моему, сидел, по-моему, месяцами сидел в изоляции.

Но сейчас вроде пошла информация, что его тоже могут...

Дай Бог, дай Бог...

Дай Бог...

...чтобы каким-то вот... Я все время сейчас... Надо за них... Я потому что знаю, как это тяжело, и наших ребят надо попытаться оттуда каким-то образом вызволять.

А сны вам снились там?

Когда без особых переживаний, то да. Но много было стрессов, то никогда не снится, только хочется заснуться, вот, просыпаешься опять — «о, где ты? о!» Приходишь в реальности. Когда сны... Снится, когда... сны снятся, да. Снились сны... Но иной раз не хотел просыпаться в этой в реальности. Просыпаешься: «Где я? О, опять эта тюрьма, Америка, все это... весь этот бардак, который там творится».

А сейчас чего снится?

Сейчас пока ничего не снится! (Смеется.) Я пока еще не сплю нормально.

(Смеется.) Пока нет...

Я еще пока не сплю нормально. Вот вчера лег в двенадцать тридцать, встал уже в четыре утра — всё, хожу, как...

Не можете спать, да?

Мне супруга говорит: «Что ты ходишь по ночам? Это всю ночь там ходишь-бродишь». Пока еще... Пока еще не могу нормально выспаться.

Константин Владимирович, я вам очень сильно признателен.  вообще за все и за разговор за этот, за то, что вы...

Да не за что...

...говорите, за то, что вы действительно, как вы сказали, вы такой, какой вы есть, без всякого...

Мне просто... Вот мне чем приятно вот... вот все эти каналы, что они хотят просто донести до... в отношении меня что произошло, просто донести... Мне чем приятно? Вот вы меня пригласили, да? Просто показать людям ту сторону, что там творится. Потому что, может быть, люди не знают, что...

Сказать правду.

Правду, именно правду. Как вот в фильме «Брат-2»: «Кто сильней? — А тот, у кого правда».

У кого правда, да.

Поэтому правда вот это... это... Я хотел бы донести именно правду, показать людям не ложь, которая там звучит, с той стороны, а правду. Простую, что есть на самом деле.

Константин Владимирович, вот у нас, я вам говорил, финал, был у нас такой педагог Сухомлинский советский. Он про детей, правда, говорил, это цитата про ребенка. Фраза такая, что «наказание, тем более если оно несправедливое, оно ожесточает человеческую душу». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Сейчас мне... Я не могу ни там, ни там поставить точку. Хотелось бы поставить и там, и там, но я сейчас пока стою на большом перепутье. Я пока не могу ни там, ни там поставить. Потому что по... с одной стороны, можно простить, а с другой стороны, это сделать невозможно. Поэтому однозначного я вам ответа сейчас пока не дам.

Спасибо вам! Спасибо вам за все ваши ответы и за этот — честный. Спасибо, Константин Владимирович. Я желаю вам веры и надежды, и терпения, и прощения, и любви, и огромную благодарность к вам испытываю.

Не за что.

Это был Константин Ярошенко. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников ровно через одну неделю.