Эта женщина спасала от тюрьмы великого оптинского старца. История Надежды Павлович

Вы не поверите, но были времена — и не так уж давно, — когда подавляющее большинство граждан Советского Союза и слыхом не слыхивало об Оптиной пустыни. Ну, разве что за исключением преподавателей и учащихся ПТУ, расположившегося в том, что от нее осталось. Впервые об этом удивительном монастыре и его старцах я услышала в начале 1980-х в ивановской глубинке, в селе Сербилово, где настоятелем сельского храма служил мой давний московский знакомый. Аспирант истфака МГУ, он — как показалось многим — безо всяких видимых причин в одночасье бросил намечавшуюся уже неплохую карьеру и ушел… в Церковь. Мало кто знал, что прийти к этому решению ему помогла старая женщина с удивительно ясным умом, прекрасной памятью, железной волей и добрейшим сердцем — Надежда Александровна Павлович.

«Мы — последних времен поколенье, ослепленные дети земли»

Девочка из хорошей семьи со шляхетскими польско-литовскими корнями, родившаяся на излете XIX века, с золотой медалью окончившая гимназию, выпускница Высших женских курсов, она, как многие тогда, писала стихи. Литературный кружок при журнале «Млечный путь», выступления в литературных кафе, знакомство со всем цветом Серебряного века — Брюсовым, Белым, Вячеславом Ивановым — это кружило голову и втягивало в свою воронку не одну Надю Павлович. Правда в истории литературы с определением «поэт» из ее поколения осталась, пожалуй, одна Марина Цветаева. Но состояться — как личности — дано было не только ей.

«Все мы были очень разными, но все мы были молодыми, искренними, пламенно и романтически принимали революцию — не жили, а летели, отдаваясь ее вихрю. Споря о частностях, все мы сходились на том, что начинается новая мировая эра, которая несет преображение всему— и государственности, и общественной жизни, и семье, и искусству, и литературе», — так вспоминала свою юность Надежда Павлович.

Понятно, с таким настроением в революцию дома не усидишь. Так Надя Павлович оказалась секретарем московского Пролеткульта. Что такое Пролеткульт? Это рожденная революцией «массовая культурно-просветительская и литературно-художественная организация пролетарской самодеятельности» при Наркомате просвещения — Наркомпросе. А там, в Наркомпросе, — жена Ленина Надежда Крупская, знакомство с которой вскоре очень пригодится ее юной тезке, когда та будет вызволять из тюрьмы своего «дедушку», оптинского старца Нектария. Возможно, где-то в коридорах Наркомпроса доводилось Наде Павлович сталкиваться и с будущим священномучеником, а тогда еще даже не священником Сергеем Алексеевичем Мечёвым, в судьбе которого ей тоже предстоит сыграть свою роль.

«Его страданьем я теперь живу»

К 1920 году она уже член президиума Всероссийского союза поэтов, в этом качестве отправляется в Петроград организовывать в городе его отделение и там знакомится с Блоком. Его в те годы бесконечно выбирали и назначали во всевозможные новые советские комитеты и комиссии. Вот и Надежда Павлович предложила ему возглавить создаваемую ею организацию.

Потом оказалось, что они — соседи: ее поселили в большой опустевшей квартире в полуподвальном этаже огромного старого дома. И Блок, живший неподалеку, часто заходил к ней, садился на широкий подоконник, а иногда со смехом влезал в комнату через окно. Она тоже бывала у него в гостях, знала его близких, подружилась с его мамой. Конечно, в окололитературной тусовке тут же поползли слухи, что у них роман.

Так это или нет, но, когда он заболел, Надя Павлович постоянно была на связи с его женой. «В последние дни он часто повторял: “Прости меня, Боже!” — рассказывала потом Любовь Дмитриевна.

«Одаренный волшебным даром, добрый, великодушный, предельно честный с жизнью, с людьми и с самим собой, Блок родился с “ободранной кожей”, с болезненной чувствительностью к несправедливости, страданию, злу. В противовес “страшному миру” с его “мирской чепухой” он с юности создал мечту о революции-избавлении и поверил в нее, как в реальность. Февральская революция, после головокружения первых дней, разочаровала Блока. <…>

Предельная искренность и душевная честность Блока — вне сомнений. А если так, то кощунственная, прославляющая октябрьский переворот поэма “Двенадцать”… была создана им во имя добра и света… <…> За создание “Двенадцати” Блок расплатился жизнью. <…> Блок понял ошибку “Двенадцати” и ужаснулся ее непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и убился. В точном смысле слова он умер от “Двенадцати”, как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца.

<…> Врачи, лечившие Блока, так и не могли определить, чем он, собственно, болен. <…> “Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем”. Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни», — писал о Блоке близко знавший его Георгий Иванов.

«Отчий поруганный дом»

Для Надежды Павлович смерть Блока стала критическим переломом судьбы. До глубокой старости она повсюду возила с собой две книги: Евангелие и первый том «Добротолюбия» с пометками Блока на полях — его подарок. По ее словам, они часто беседовали о Боге, о вере, о жизни. Он советовал ей прочитать «Летопись Серафимо-Дивеевской обители»… Когда его не стало, она писала: «Умер близкий мне человек. Мне нужен был учитель, который спас бы меня от прелести. Я молилась». И тут художник Лев Бруни посоветовал ей съездить в Оптину пустынь к старцу Нектарию. Эта поездка навсегда изменила ее жизнь.

Собственно, сам монастырь к тому времени был уже закрыт, и большинство его насельников — те, кого не арестовали и не расстреляли под горячую руку, — разбрелись кто куда. Но немногих оставшихся пока не гнали и даже разрешили организовать сельхозартель «Оптина пустынь», а Лидия Защук — впоследствии схимонахиня Августа, расстрелянная вместе с последним оптинским настоятелем архимандритом Исаакием, — добилась у губернских властей разрешения открыть там еще и небольшой краеведческий музей.

Старец Нектарий о Надежде Павлович, о ее работе с Крупской от своих духовных чад слышал и, узнав, что она собирается в Оптину, сказал, что Оптина не для таких. И когда она все же приехала и три дня добивалась встречи с ним, так ее и не принял. Впрочем, это было вполне в духе Оптинских старцев — они иногда устраивали такие испытания, чтобы человек сам убедился, что оказался возле них не случайно.

Потрясенная, Надежда Павлович уехала. Но через полгода вернулась. В полном смятении, близкая к самоубийству. И по благословению старца Нектария прожила при монастыре два года, вплоть до его окончательного разгона — работала в Оптинском музее.

_{«Я служила ему как дочь и как сиделка»}

А в 1923-м монастырь окончательно закрыли. И в Вербное воскресенье старца Нектария арестовали «за контрреволюцию». «Он шел по мартовской обледеневшей дорожке и падал. Келлия, где он сидел (в монастырском хлебном корпусе, превращенном в тюрьму. — Ред.), была перегорожена не до верху. Во второй половине были конвойные. Они курили. Он задыхался», — вспоминала Надежда Павлович.

В Страстной Четверг, как ударили к 12-ти Евангелиям, старца повезли в Козельск, в милицию. Настало время действовать. Прежде всего посланница Наркомпроса и Пролеткульта, выдав себя за его внучку, добилась перевода батюшки в больницу. А потом, подключив все свои связи — вот когда пригодились добрые отношения с Крупской! — буквально спасла его от расстрела. В результате старца освободили, даже имущество вернули. Но жить в Калужской губернии запретили. Пришлось Надежде Александровне искать ему жилье.

Вначале перебрались на хутор близ села Плохино, к Василию Осину, духовному сыну отца Нектария. Батюшке с келейником отдали целый отдельный домик, потом туда приехали еще две его духовные дочери. И все вроде устраивалось неплохо. Но сам старец был глубоко потрясен и печален. Утешался только в молитве — «с руками, простертыми к иконам как у ребенка, зовущего мать».

А тут еще выяснилось, что хутор не за пределами Калужской губернии, и до границы с Брянской губернией две с половиной версты — оставаться там было нельзя, надо было снова куда-то переезжать. Надежде Павлович опять пришлось брать на себя роль квартирьера. В итоге все оказались в селе Холмищи, чего, надо сказать, Надежда Александровна всю жизнь простить себе не могла.

По ее словам, «квартира понравилась, светлая, чистая, для батюшки отдельная половина. Андрей Евфимович (Денежкин, хозяин. — Ред.) страшно ухаживал за мной, обещал устроить меня и Петра (келейника. — Ред.), обещал покоить батюшку… <…)> Батюшка переехал, но уже без меня, потому что тут я захворала малярией и уехала лечиться в Москву. А когда я вернулась, Андрей Евфимович был уже другим человеком. Он был груб не только со мной и с Петром-келейником, но и с самим батюшкой... <…> Батюшка едва вымолил (я слышала, как он умолял) позволения приходить для меня два раза в неделю. Я была в ужасе, чувствуя свою ответственность за неудачное помещение старца и умоляла его позволить мне поискать для него другую квартиру, но он сказал: «Меня сюда Бог привел». <…>

…И я служила ему как дочь и как сиделка, не спрашивая ни о чем».

Хозяину дома, на самом деле, тоже приходилось непросто. Чекисты стали грозить Денежкину, что сошлют за старца на Камчатку, а осенью 1927 года обложили его дополнительным налогом.

«Мы пришли от великой печали»

Между тем старец Нектарий угасал. К зиме ему стало так худо, что думали — умирает. Потом немного отпустило. Но в апреле опять стало плохо. Приезжал отец Сергий Мечёв, причастил старца.

«Батюшка позвал меня к себе, — вспоминала Надежда Павлович. — Он полусидел на постели с очень светлыми блестящими и страдальческими глазами… Меня поразило такое ощущение его святости и вместе — моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую юдоль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне: “Наденька! Ты видишь, я умираю”. <…>

До трех часов ночи пролежала я без сна… Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос: “Наденька! Воды!” На лежанке в аршине от батюшки был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до него у него не было сил. <…> Потом он приподнялся… опять юным и белым было его лицо.

Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом <…>: “…Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. …если покончишь с собой — не взыщи! <…> Как придет искушение, ты только говори: “Господи помилуй!” <…> Я сказала: “Я боюсь” “«А ты не бойся. Ты только сохрани Причастие, и все будет хорошо“.

<…> Я видела, что слабость батюшки с каждой секундой увеличивается. Я вспомнила, что у меня целый список вопросов… но батюшка уже бледнел у меня на глазах».

29 апреля (12 мая) 1928 года до Холмищ с трудом добрался духовный сын старца, отец Адриан Рымаренко. На его руках старец Нектарий в ту же ночь скончался.

О духовных подвигах своих он никогда Надежде Павлович не рассказывал. Только сказал как-то: «Сидел я в своей келлии и каялся. И ничего нет на свете скучнее покаяния. А надо». И засмеялся.

«Не отрекись! — Вот подвиг наших дней»

Старца не стало. Но его благословение на спасение всего, что еще можно спасти в Оптиной, нужно было исполнять. И член ликвидационной комиссии Надежда Павлович так рьяно взялась спасать монастырскую библиотеку и архивы, что ее в конце концов чуть было не обвинили в саботаже и из комиссии выгнали. Но вывезти весь оптинский архив в Москву, в Государственную библиотеку, она все-таки успела. Без нее его бы наверняка просто сожгли.

Всю оставшуюся жизнь она билась за то, чтобы Оптину пустынь официально признали памятником культуры и поставили на госохрану. И ведь добилась — в 1974 году это произошло.

Старец Нектарий часто говорил ей: «Как я могу быть наследником прежних старцев? У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик». Но видно, «ломтиком» этим со своей духовной дочерью он щедро поделился.

В Красном Кресте, где она тоже работала, Надежда Александровна обзавелась не менее ценными связями, чем в Наркомпросе, и благодаря им начала помогать людям, попадавшим в тюрьму или ссылку, — по тем временам риск огромный. И когда отца Сергия Мечёва после нескольких арестов и ссылок отправили в страшный лагерь в Лодейном Поле, бросилась его спасать.

Он лежал тогда в лагерной больнице в тяжелейшем состоянии после того, как ему на допросе сказали, что его жена и дети якобы расстреляны. И одному Богу ведомо, как добилась Надежда Павлович, чтобы к нему не только ее пустили, но и жену вызвали, а потом — чтобы батюшку через два года досрочно освободили и отпустили на поселение в Калининскую область. И это в разгар «большого террора» конца 1930-х годов!

«Постучимся, и нам откроют»

Митрополит Вениамин (Федченков), с которым Надежда Павлович познакомилась в 1940-е годы, после его возвращения в Советскую Россию, писал в книге «Божии люди»: «Совершенно неожиданно, как бы чудесно, сбылись мои желания, которыми я закончил свои воспоминания в Америке. “Хорошо бы со временем, — писал я, — узнать об этом”, то есть о судьбе отца Нектария после революции; “да и вообще о конце его”.

Случилось это так. 8–21 июля служил я в храме Казанской Божией Матери под Ригой. И говорил, по обычаю, проповедь. Среди слушателей была и эта женщина. После службы она передала знакомому свое впечатление обо мне такое: “Этот владыка, вероятно, имел связь с Оптиной: так близок дух его к ней!” Что, собственно, она нашла во мне “оптинского”, кроме общеправославного духа, не знаю. <…> Но это предположение привело ее ко мне; и она была необычайно удивлена, когда я через несколько минут разговора упомянул не только об Оптиной, но и стал читать ей свои воспоминания именно об отце Нектарии. Разве это не поразительно? Приехать из Америки в Ригу и здесь узнать о желанном мне предмете? Да если бы я изъездил всю Россию, и то не нашел бы такой встречи! <…> И эту женщину послал ко мне сам отец Нектарий. Это я и считаю чудом.

От нее я узнал чрезвычайно важные подробности о его исключительной духовной высоте и событиях жизни последних его лет. <…> …мои записи представляются крайне незначительными по сравнению с новыми материалами: у меня запечатлены лишь некоторые факты из моих встреч и бесед, а здесь вскрыты такие мистические высоты, о которых я и не мог подозревать!»

«Свет из окон заколоченных»

Удивительно, но, несмотря ни на что, На-деж-да Павлович продолжала не только писать стихи, но и вполне официально печатать их в советских издательствах. При всей их идеологической бдительности. Правда, в самые драконовские годы, когда за отклонение от «генеральной линии партии большевиков» вполне можно было получить обвинение в контрреволюции со всеми вытекающими последствиями, Надежда Александровна, как и многие ее собратья по цеху, переключилась на детскую литературу и так называемые «переводы национальных поэтов» с подстрочников, дававшие стабильный заработок.

Но было и то, что писалось без малейшей надежды опубликовать в безбожном Советском Союзе. Например, поэма об Оптиной пустыни и ее старцах. А когда в Церкви появился Издательский отдел, Надежда Павлович начала печатать под разными псевдонимами свои религиозные тексты, такие как «Из евангельской истории» и «Святой равноапостольный архиепископ Японский Николай».

Окололитературная публика, глядя на нее, пожимала плечами, посмеиваясь над «маленькой чудаковатой подслеповатой старушкой, живущей в своем особом внутреннем мире», эдакой белой вороной в писательских Домах творчества. А она продолжала писать духовные, почти молитвенные стихи и хлопотать о сохранении Оптиной пустыни.

Она прожила 85 лет и до последнего, даже уже неизлечимо больная, все ездила — на перекладных — в свою любимую Оптину, где, казалось, навсегда воцарилась «мерзость запустения». Перед смертью она говорила близким, что совсем не боится, что для нее умереть — все равно что выйти в другую комнату.

В марте 1980 года Надежда Александровна Павлович упокоилась в Москве на Даниловском кладбище. До возвращения Козельской Введенской Оптиной пустыни Русской Православной Церкви оставалось всего семь лет.

***

Мы пришли от великой печали,
Все свое растеряв в суете.
Мы и подвигов не совершали,
На молитве ночей не стояли,
Забывали порой о Христе.

Слишком светлых чертогов не надо
Для давно огрубевших сердец.
Не под окнами райского сада,
Только нам постоять за оградой
И к ногам Твоим пасть наконец.

Ради этого только мгновенья
Мы к Тебе, задыхаясь, брели,
Мы — последних времен поколенье,
Ослепленные дети земли.