ТЫ НЕ ВИДИШЬ ЗВЕЗД?

У каждого свой путь ко Христу. И сколько путей, столько представлений о вере, Боге и Церкви. Кому-то повезло, он с детства помнит бабушкины руки в муке, пасхальный кулич и крашеные яйца, праздничное многолюдство в храме и трепетные свечи перед иконами. Эти добрые и простые образы, бережно сохраненные в сердце, встают у человека перед глазами, когда он молится, читает Евангелие или беседует о вере и жизни.

Но так повезло не всем. У тех, кого в храм привела не бабушка, а насущная необходимость познания Бога и себя, иные представления о вере, иные образы Церкви, приобретенные иным духовным опытом. Внимая молитвам и песнопениям Литургии, каждый пришедший ко Христу собственным, непростым путем видит «умными очесами» что-то свое.

Образы, которыми Православие запечатлено в моем сердце, сродни картинам М. В. Нестерова или рисункам И. Я. Билибина: тихий светлый край — Святая Русь, пустынность, нетронутые безлюдные леса и «топи блат», темные ночи зимой, тишина над землей. Светозарным русским Севером раскрывается мне вера Христова...

Север манил меня с детства. Жизнь там представлялась мне исключительно романтичной и удивительной. Я хотел стать не то полярником, не то геологом, не то учителем в далеком поселке. По радио Анна Герман пела про надежду — «компас земной» и удачу — «награду за смелость», и я видел тайгу, туманы, дожди и холодные рассветы. Воображались «взлетные огни аэродромов» и то, как я, повзрослевший и посуровевший, приеду в Москву навестить родителей. Заросший бородой, в немыслимой шубе и огромнейшем треухе, я обниму их, вглядываясь в «милые усталые глаза», а над этой идиллической картиной будет светить «незнакомая звезда».

С возрастом ребячьи фантазии выветрились из головы, но где-то в глубине в душе навсегда залегла любовь к незнаемому и незримому Русскому Северу. И поныне карта его для меня похожа на песню: Ладога, Онега, Пинега, Кокшеньга, Лопшеньга, Маленьга... Что-то необыкновенное, настоящее, кондовое слышится в этих загадочных финских и лопарских именах. И мне они приятнее и звучнее южной экзотики, всяких там полногласных Ниуэ и Вануату.

Как-то, поздней весной 1995 года, кажется, в мае я, выпускник Гуманитарного колледжа, попросту говоря, Библиотечного техникума, обходил с другом московские букинистические магазины. Их тогда было несравненно больше, чем сейчас. Интересные книги покупались здесь задешево, что радовало меня, бедного студента — начинающего библиофила. Заключительным пунктом этих обходов всегда был букинистический отдел «Дома военной книги» на Садово-Спасской улице. Ныне этого магазина уже нет...

Я не встречал тут особых редкостей, но каждый раз завершал здесь свои библиофильские экспедиции. И вот погожим майским днем я изучал содержимое магазинных шкафов — ряды безликих советских книг: отдельные тома из разрозненных собраний сочинений, пухлые романы безвестных писателей, что-то по военной истории, что-то по сельскому хозяйству, Маркс и Ленин... Среди этого однообразия мое внимание привлекла небольшая книга — «Северный дневник» Ю. П. Казакова. Название возбуждало любопытство, да и карта на форзаце обещала многое: Кимжа, Мезень, Пинега, Архангельск, Кемь, Мурманск. Книжка стоила какие-то копейки, и я легко купил ее, решив: если не понравится — выкину. Имя Казакова мне ничего не говорило...

На следующий день я взял «Северный дневник» почитать в метро. В гудящем на ходу вагоне, под стук колес я открыл книгу: «Пишу в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море».

Когда я наконец пришел в себя, то понял, что проехал нужную станцию. Выйдя из вагона, пытался сообразить — что же со мной? Только что был на сейнере в открытом море и вдруг оказался в московском метро... Как же потрясло меня слово незнакомого писателя!

Это восхитительное потрясение Казаковым, не оставляющее меня уже много лет, совпало с моим первым приближением к Богу. В то же время я начал читать Евангелие, находя в нем поддержку и утешение. Тихий глас Христа звал меня: Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим. Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф 11:28-30). И я, искренне внемля этому гласу, искал, откуда же обращается ко мне Спаситель. Я был некрещен, юн и неопытен, куда же мне было идти?

Сколь разнообразно христианство! Православие, католицизм, протестантизм, древние Церкви и новые секты... Где же Бог? С кем Он? В поисках истины Казаков стал для меня детоводителем ко Христу (Гал. 3:24).

Нет, Казаков не корпел над богословскими трактатами, изъясняющими тайны христологии и экклесиологии, он просто писал рассказы про Россию и русскую жизнь. Его герои рыбачат на Белом море, охотятся в глухой тайге, влюбляются на московских улицах, счастливы и несчастны среди наших лесов и полей, городов и деревень. Читая эти честные и чистые рассказы, по-новому ощущаешь себя русским, сыном этой земли, сопричастником ее бытия. Казаков не оставлял мне выбора: я предпочел всему Русь и отеческую веру — старозаветное Православие.

Уже стоя на пороге Церкви, я, восторженный и благодарный, начал собирать сведения о Казакове, удивляясь тому, как незаслуженно мало сказано об этом чудесном писателе...

Юрий Павлович Казаков родился 8 августа 1927 года в Москве, в бедной рабочей семье. Родители — бывшие крестьяне, выходцы из Смоленской губернии. Жили в коммуналке на Арбате, в доме, где и сегодня расположен зоомагазин. Отрочество Казакова пришлось на тяжелые военные годы — помогал взрослым тушить «зажигалки» на крышах, был контужен при взрыве бомбы и с тех пор заикался. Пятнадцати лет стал учиться музыке — сначала на виолончели, потом на контрабасе, увлекался джазом. Окончил музыкальное училище им. Гнесиных и играл в разных оркестрах. В 1953 году, выдержав конкурс пятьдесят человек на место, поступил в Литературный институт, студентом которого в 1956 году впервые приехал на Север — в Архангельск.

Здесь же в 1957 году вышла первая книга Казакова — «Тэдди: история одного медведя». Начинающий писатель гордился ей: «Она вытерпела многие мытарства, не менее трагичные, чем герой этой книги. Я страшно люблю своего медведя, горжусь тем, что не пошел на поводу у массы редакторов и рецензентов, которые предлагали искоренить в ней дух свободомыслия». И первой же книгой Юрий Павлович открыл новую страницу в истории отечественной литературы.

И уже через год Казаков получил восторженное письмо-признание от непревзойденного К. Г. Паустовского, последнего романтика нашей литературы: «Я не могу без слез читать Ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (ее у меня нет совершенно), а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить все то великое, что досталось нам от предков наших – от Пушкина до Бунина. Велик Бог земли русской!»

Замечательную характеристику творчества Казакова дал писатель Юрий Нагибин: «Мой друг не ведал периода ученичества, созревания, он пришел в литературу сложившимся писателем с прекрасным языком, отточенным стилем и внятным привкусом Бунина. Влияние Бунина он изжил в своем блистательном «Северном дневнике» и поздних рассказах. Он никогда не приспосабливался к «требованиям», моде, господствующим вкусам и даже не знал, что это такое... Слово было дано ему от Бога. И я не встречал в литературе более чистого человека».

В каком-то смысле Казаков опередил свое время. Вспомним, о чем было принято писать в ту пору. Повсеместно господствовали тяжеловесные романы, штампованные заурядными наборами образов и мотивов. Но имена многочисленных литераторов, звонко чеканивших на печатных машинках сотни тысяч строк и строф про «стройки коммунизма» и «битвы за урожай», стерло из нашей памяти справедливое время.

В традиционные каноны «социалистического реализма» творчество Казакова никак не укладывалось. Грузным эпопеям, написанным «по зову партии», он предпочел емкие рассказы, написанные по зову души. Его наставником и другом был последний романтик нашей литературы, непревзойденный К. Г. Паустовский. Вместе они возродили русский классический рассказ (новеллу), о котором Юрий Павлович отзывался так: «Рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть импрессионистически — мгновенно и точно. Наверное, поэтому я и не могу уйти от рассказа. Беда ли то, счастье ли: мазок — и миг уподоблен вечности, приравнен к жизни. И слово каждый раз иное».

Необычной была не только литературная форма, избранная Казаковым, но и его герои — среди них нет плакатных праведников, румяных, добродетельных и самоуверенных. Он не писал о передовиках производства, молодых ученых и мужественных летчиках. Не измышлял и опереточных злодеев: заведомых пьяниц, подлецов и негодяев.

В прозе Казакова нет ничего сиюминутного: ни городской суеты, ни заводских труб, ни колхозов-миллионеров. Все проверено временем, будь то люди, их взаимоотношения или окружающий их мир. Но современники не понимали этого и обвиняли писателя в отрыве от жизни. Например, критик Инна Соловьева удивлялась: «Парадоксально: люди, являющиеся в нашу жизнь как анахронизмы, написаны с предельной конкретностью, являют собой «плотные создания», а люди в самом деле сегодняшние не обрели живых примет... Беда, что Казаков словно не решается остаться с глазу на глаз с простыми, обыкновенными героями».

Казаков — великолепный художник, тонкий, наблюдательный портретист. Герои его рассказов, будь то наивный отрок Алеша («Голубое и зеленое») или Иоанн, «человек божественный, молящий» («Странник») — верные слепки многообразной натуры русского племени. Именно люди, с их радостями и горестями, с их праздниками и буднями, с их страстями и страстишками интересовали Юрия Павловича.

В ту пору, когда литераторы непременно писали про «руководящую роль партии», освоение целины и ударные стройки, он рассказывал о людях, не размениваясь на сусальную ложь. Казаков писал о подлинной жизни своего народа, а не измышлял ее. Он наблюдал эту жизнь не из окон столичной квартиры или переделкинской дачи, а на сейнерах в бурном море, на тонях Поморья, в деревнях Смоленщины. Профессиональный музыкант, он тонко чувствовал фальшь и потому не сфальшивил ни одним словом.

И правда русской жизни представала перед читателем не вымышленной комсомолкой-отличницей-спортсменкой-красавицей, а девяностолетней старухой Марфой из беломорской деревни (рассказ «Поморка»), молящейся в темный угол, «где между почетных грамот висит черная раскольничья икона в тусклом серебряном окладе». И, замирая сердцем, вникал читатель вслед за автором в молитву святой души: «Странно мне слушать это — будто бабка моя молится, будто мать свою я слышу сквозь сон, будто все мои предки, мужики, пахари, всю жизнь с детства и до смерти пахавшие, косившие, положенные, забытые по погостам, родившие когда-то хлеб и другую, новую жизнь, будто это они молятся — не за себя, за мир, за Русь».

За сына-писателя молилась мать, Устинья Андреевна, простая крестьянка, подвижница, молитвенница и труженица. Тяжко ей было одной поднимать Юру — глава семьи, Павел Гаврилович, отбывал на Севере долгую и несправедливую ссылку. Но мать вырастила сына, передала ему свою златоустую русскую речь и искреннюю веру в Бога, которую он пронес через всю жизнь. Конечно, Казаков не был истовым богомольцем и постником — мера его веры ведома только Господу... Он справлял Пасху, ездил по монастырям (дважды был в Псково-Печорской обители), дома держал иконы и свечи, а с гонораров жертвовал на храмы, правда, через мать, сам — стеснялся. Своего многолетнего друга, писателя Виктора Конецкого, просил: «Сходи, старик, в церковь, помолись за меня».

Святая Русь, а не Советская Россия — вот отчизна Казакова. Этим и объясняется непреходящая значимость его прозы. И вот, Советской России нет, а Русь жива и живы с нею рассказы Юрия Павловича. Недаром он утверждал: «Художник всегда пишет о главном в жизни человека. Когда писатель говорит: я пишу о строительстве водонасосной станции, — жалко и его, и читателя. Это ведь задача в первую очередь газетного репортера, очеркиста. Если писатель ориентируется только на тему, на материал, книга устаревает быстро».

Но за «дух свободомыслия» и откровенный разговор о главном приходилось расплачиваться. В последние годы жизни Казакова мало издавали, а он мало писал и все больше отмалчивался, насмешливо называя свои рассказы «обветшавшими». Чтобы заработать на жизнь, брался за переводы и киносценарии. Женился, купил дачу в Абрамцеве и машину. Но, как заметил Нагибин, «Казаков не был создан для тихих семейных радостей. Все, что составляет счастье бытового человека — семья, дом, машина, материальный достаток — для Казакова было сублимацией какой-то иной, настоящей жизни».

Писателя неплохо знали при жизни, но после смерти практически забыли. В одном из интервью в ответ на вопрос: «Представляете ли Вы себе своего читателя?» — Юрий Павлович признался: «Не представляю. Никогда не видел ни в электричке, ни в поездах, ни в читальнях, чтобы кто-нибудь читал мои книги. И вообще что-то странное происходит с моими книгами, их как будто и в помине не было. Я участвовал в нескольких литературных декадах, ну и, как правило, книжные базары, распродажа. К моим коллегам подходят за автографами, даже толпятся вокруг, а я один как перст, будто все мною изданное проваливается куда-то».

Из подмосковного Красногорского госпиталя он 21 ноября 1982 года отправил письмо Конецкому: «А лежу я, брат, товарищ и друг, в центральном военном госпитале по поводу диабета и отнимания ног... Пульс у меня последнее время 120, давление 180/110 — сегодня утром чуть сознание не потерял, говорят, спазм в мозгах, загрудинная боль схватывает раза два в день. Так что, на всякий случай, прощай, друг мой, не поминай лихом».

Пока Конецкий сочинял «бодренький и лживый» ответ, из Москвы пришло известие: Юрий Павлович Казаков умер в ночь с 28 на 29 ноября от диабетического криза и инсульта...

Горькими словами писатель Андрей Битов подвел скорбный итог этой жизни: «Его смерть не стала, так сказать, общественным событием. Но она была и есть — общественное событие! Еще неведомого нам масштаба, но достаточно определенного смысла. Пускай он молчал и десять, и пятнадцать лет, — он был! Молчал он здесь. Он ни в чем не уронил и ничем не унизил им же впервые достигнутого уровня зарождавшейся было прозы. Молчащий писатель — тоже писатель. Он не врет. Он тем более писатель, если молчит здесь и у нас, в нашем разреженном бору (с которого по сосенке). Здесь он замолчал, здесь он молчал и здесь он смолчался. Юрий Казаков скончался не просто порядочным и честным человеком: Юрий Казаков никогда не «умирал как писатель» — он умер писателем».

За девять лет до смерти Юрий Павлович создал дивный рассказ «Свечечка». В нем, описывая прогулку с маленьким сыном по осенней даче, он пророчески оплакал ноябрь, как бы предчувствуя в нем свою последнюю ночь.

«Слушай, любишь ли ты позднюю осень? — спросил я у тебя.

— Любишь! — машинально отвечал ты.

— А я не люблю! — сказал я. — Ах, как не люблю я этой темноты, этих ранних сумерек, поздних рассветов и серых дней! Вся увядоша, яко трава, вся потребишася... Понимаешь ты, о чем я говорю?».

Надгробный плач! «Весь живот наш яко цвет есть, дым же и прах, и роса утренняя. Придите, воззрим на гроб ясно, где доброта телесная? Где юность, где очи красные и зрак наш? Вся увядоша яко трава, вся потребишася. Тем же ко Христу припадем со слезами».

Согласно церковному песнопению звучат слова Казакова: «Теперь вот и земля черна, и все умерло, и свет ушел, и как же хочется взмолиться: не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому! Понимаешь!.. А на самом деле, малыш, все на земле прекрасно — и ноябрь тоже! Ноябрь — как человек, который спит. Что ж, что темно, холодно и мертво —

это просто кажется, а на самом деле все живет».