Многим, наверное, известна повесть Аркадия и Бориса Стругацких «Трудно быть богом». Написана она почти полвека назад (1964 год) и вполне справедливо считается классикой отечественной фантастики. Литературные её достоинства несомненны, как и значение для поколения шестидесятников. На всякий случай, для нечитавших, в двух словах изложу суть: в XXII веке земляне открыли планету с цивилизацией, уровень развития которой соответствует земному средневековью, и изучают ее. Изучают, помещая туда своих агентов-наблюдателей, тщательно подготовленных и технически вооружённых. При этом агентам запрещено силовое вмешательство. Главный герой, Антон, внедренный в государство Арканар под видом благородного дона Руматы Эсторского, пытается спасать от преследований местных интеллигентов, а в итоге берет в руки меч. Социальная проблематика тут очевидна.
Но вот недавно мне задали вопрос: а есть ли там что-то большее, нежели социальный пафос? Возможно ли христианское прочтение этой, в общем-то, очень советской вещи (вспомним довлатовское: «советский, антисоветский — какая разница...»)?
Вопрос не такой простой, как может показаться. Известно ведь, что существует «эффект вычитывания», когда читатель находит в произведении то, что близко ему самому, но что автор туда вовсе не закладывал. То есть читатель слишком вольно трактует текст, проводит совершенно неочевидные параллели, додумывает по-своему то, что вовсе не даёт такого уж простора для полёта фантазии. Таким макаром можно и в «Анне Карениной» вычитать железнодорожное расписание, а в «Капитале» — романтическую историю о двух влюблённых. С нами, христианами, такое тоже порой происходит — мы придумываем некие глубинные христианские смыслы там, где их очевидно нет. Но нам так хочется «воцерковить» наши любимые книги или фильмы... и мы вооружаемся микроскопом. Со стороны это выглядит так, будто мы «натягиваем одеяло на себя» и стремимся «прихватизировать» всю мировую культуру.
С другой стороны, верно и то, что говорил когда-то Сергей Довлатов. Помните его знаменитую фразу о том, что всякая литературная материя имеет три измерения – что автор сказал, что хотел сказать, и что не хотел, а сказал? Поэтому далеко не всегда читательская трактовка оказывается неверной – несмотря на то, что может радикально не совпадать с авторской. Главное, чтобы читатель не обращался с текстом слишком вольно, чтобы не искажал его в угоду своим идеям, чтобы не фантазировал на пустом месте.
Итак, «Трудно быть богом». В названии слово «бог» не случайно стоит со строчной буквы — и дело тут не в советской цензуре, а в том, что «боги» из повести, то есть земляне-наблюдатели в инопланетном средневековье, могут лишь казаться аборигенам богами, но претендовать на прописную букву никак не вправе.
Сразу скажу: я уверен, что об этих филологических тонкостях братья Стругацкие и не задумывались. Равно как и не слишком задумывались о богословских тонкостях. Не думаю, что и историческая точность их так уж волновала. Повесть «Трудно быть богом» мыслилась ими как аллюзия на советские реалии. Сталинские репрессии, экспорт коммунистической идеологии в развивающиеся страны, гонения на интеллигенцию... Не случайно в первой редакции повести главный злодей, дон Рэба, назывался Рэбия. Отсылка к Берии очевидна.
Вряд ли, однако, для Стругацких смысл повести сводился только к обличению сталинских преступлений. Нравственную проблему они поставили универсальную: в какой мере допустимо защищать добро силовыми методами. Должно ли добро быть с кулаками? Для стандартного советского человека ответ очевиден: да. Но братья Стругацкие в начале 60-х уже не были стандартными (хотя ещё оставались советскими). И их ответ, скорее, отрицательный. Финал повести, где сок земляники на пальцах Антона ассоциируется с кровью, весьма красноречив.
Тем не менее, эта этическая проблема показана в повести вполне посюсторонней. Да, конечно, мы можем взглянуть на неё с позиций христианского богословия и увидеть глубины, но текст Стругацких этих глубин не содержит.
Однако там поставлена другая проблема, не столько даже нравственная, сколько религиозная. А именно: знаменитая проблема теодицеи, в переводе с греческого — «оправдания Бога». Иными словами, это ответ на стандартный вопрос неверующих: если Бог всемогущ и всеблаг, то почему же он допускает совершаться злу? Почему не пресечёт его мановением своей длани?
Проблема эта возникает в кульминационной сцене повести — в беседе Руматы с доктором Будахом, которого он только что вытащил из застенка. Думаю, вряд ли стоит дословно пересказывать их диалог — читавшие помнят, нечитавшие, будем надеяться, прочитают. Но приведу финальную цитату:
«Будах, сморщив лоб, молчал обдумывая. Румата ждал. За окном снова тоскливо заскрипели подводы. Будах тихо проговорил:
— Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными... или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.
— Сердце мое полно жалости, — медленно сказал Румата. — Я не могу этого сделать».
Не знаю, изначально ли собирались Стругацкие дать этот диалог, или их вынудила к тому сама логика происходящих в повести событий, но он там совершенно необходим, иначе и герои-земляне, и герои-аборигены оказались бы картонными. Но они живые и у них неизбежно возникают естественные вопросы. У аборигенов — почему те, кого они считают богами, не помогают им до конца, всею своею мощью, а у землян-наблюдателей — как объяснить аборигенам эту невозможность. Как отвечать, к примеру, на слова другого антогониста главного героя, предводителя повстанцев Араты Горбатого: «В нашем деле не может быть друзей наполовину. Друг наполовину — это всегда наполовину враг»?
Так что же отвечает Румата-Антон на вопрошания доктора Будаха (и, в другом диалоге, Араты Горбатого)? А отвечает он, в общем-то, азбучные для христианина вещи: зло в человеческих взаимоотношениях произрастает из внутреннего несовершенства человека. Недостаточно изменить внешние условия, чтобы люди перестали друг друга мучить. Именно потому Бог и не может справиться со злом, просто наказав негодяев и установив справедливые порядки. Кончится это лишь тем, что «Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие. Так придется карать всех, а я не хочу этого». Не годится и другое решение: дав людям материальное изобилие, тем самым устранить повод притеснять друг друга.
«— И это не пойдет людям на пользу, — вздохнул Румата, — ибо когда получат они все даром, без трудов, из рук моих, то забудут труд, потеряют вкус к жизни и обратятся в моих домашних животных, которых я вынужден буду впредь кормить и одевать вечно».
А не годится оно именно потому, что человек изначально наделён даром свободы. Агностики-Стругацкие могли не задаваться вопросом «Кем наделён?», но факт человеческой свободы они видели ясно и осознавали её абсолютную ценность. Но о какой свободе может идти речь, если человек будет лишён возможности её реализовывать? Господь ведь в Эдемском саду тоже мог спрятать от Адама с Евой древо познания добра и зла, но не сделал этого. Свобода внутренняя претворяется в свободу внешнюю, поскольку человек — не бесплотный дух, но душевно-телесное существо. Именно потому Бог не может сохранить людям свободу воли, лишив их свободы действий. А ведь все варианты принудительного осчастливливания предполагают именно лишение человека свободы, то есть — если смотреть на это с богословских позиций — вынимание из человека образа Божия. Без образа Божия человек превратился бы именно что в домашнее животное, или, к примеру, робота-андроида.
Но нельзя ли сделать так — возникает закономерный вопрос — чтобы, сохранив человеку свободу, направить его волю к благу, когда тому даже в голову не придет творить зло? «Сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни!». Иначе говоря, чтобы добро оказалось стартом, а не финишем.
Однако и этот вариант тоже не работает. Невозможно запрограммировать волю человека, оставив при этом её свободной. Фактически, как отвечает Будаху Румата, «Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица земли и создать на его месте новое?». Опять же, если сформулировать это богословски, то связь между человеческой личностью и свободой воли — неразрывна. Невозможно «перепрошить» человеку свободу воли, не уничтожив тем самым его личность. Личность же для Бога безусловная ценность. Превращение плохого Васи в хорошего Петю означает лишь потерю Васи. А для Бога недопустимы такие потери. Вася только сам, по собственной воле может отказаться от Бога, но не Бог — от Васи.
Вот и получается, что агностики Стругацкие в своей повести поставили проблему теодицеи и дали — сами того, быть может, не осознавая! — подлинно христианский ответ. При том, что никаких симпатий к христианству в тексте нет, более того, довольно очевиден антиклерикальный пафос. Святой Орден там показан сборищем садистов и подонков, вера аборигенов — тёмными суевериями, надеющиеся на Бога — в лучшем случае наивными людьми.
В этом Стругацкие были типичными шестидесятниками. Обличая сталинские репрессии и хрущевские маразмы, они — во всяком случае, полвека назад — вовсе не обличали ленинскую борьбу с религией и разгром Церкви. Религия в те годы для них была чем-то косным, отжившим и не представляющим никакого самостоятельного интереса. Разве что использовать в качестве декораций, чтобы обличить партию и КГБ. Сырьё для намёка.
Мне кажется, именно в таких случаях и получается по Довлатову — когда автор хоть и не хотел, а сказал. Сказал даже не то, что носилось в воздухе (на это многие способны), а что таилось в глубине. Может быть, это и есть гениальность.
Читайте также:
ОРГАН, КОТОРЫМ ВЕРЯТ, или великая сила слабости
АПОКАЛИПСИС НАЧИНАЕТСЯ В ПОЛДЕНЬ
КНИГИ СТРУГАЦКИХ ГЛАЗАМИ ХРИСТИАН
ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД ТАЙНОЙОТКРЫВАТЬ ИЛИ ЗАКРЫВАТЬ?
