Вхождение в отрочество нашего поколения совпало с явлением в литературе Валентина Распутина. Как раз в семидесятые годы печатались его вершинные вещи: «Уроки французского» (1973), «Живи и помни» (1974), «Прощание с Матерой» (1976). А толстые журналы читали тогда и подростки. В мальчишке с зачитанным «Нашим современником» в руках никто не видел ничего забавного или умилительного.
Критики обсуждали феномен «распутинских старух», поразительные женские образы. Но о том, что наша родина после войны была поднята на космические высоты вдовьими и девичьими руками — об этом мы догадывались и без художественной литературы. Нас, пацанов, книги Распутина пленяли вовсе не женской темой, а дыханием трагизма бытия, атмосферой суровой печали. Но это была не та печаль, что ввергает в уныние, это было, как я сейчас понимаю, печалование о падшем человеке. «Что ты спишь, восстань, душе моя...»
После чтения Валентина Распутина мир вокруг не ввергался во мрак, но окутывался тайной, связующей небо и землю. Своей растущей душой мы остро ощущали вокруг себя присутствие этой тайны, чего-то невидимого и непостижимого, но редкая книга утверждала нас в том, что тайна эта не придумана нами. Ни к чему так не восприимчив подросток, как к отчаянному поиску смысла жизни, к тревожной зыбкости далекого берега, скрытого осенним туманом.
Всей силой своей прозы, настоенной на горьких травах предчувствий, Распутин единственным из взрослых не обещал нам никакого светлого будущего. Его трагические книги невольно внушали серьезное отношение к жизни. И хотя потом, в юности, редко кто из нас не увлекся мнимой легкостью бытия, не испытал терпение близких и не попробовал играть чувствами тех, кого приручил, — какая-то прививка совести удерживала нас в последний момент. Есть ли в том заслуга книг, вовремя нами прочитанных? Мне кажется, есть.
...Через сорок лет, после того, как я прочитал «Прощание с Матерой», я пришел к Валентину Григорьевичу по заданию одной из центральных газет. Мне надо было подготовить беседу, и весь день накануне я промучился с вопросами. О чем спрашивать человека, который так много нам сказал своими книгами? Не о политике же, будь она неладна? Да я был бы счастлив просто помолчать рядом с Валентином Григорьевичем, послушать его молчание, поклониться и уйти. Но редакция не поймет.
И в назначенный час я взял блокнот с бессмысленными вопросами и поплелся в Староконюшенный переулок, где жил Распутин. Была ранняя весна, и в слепящем свете солнца, затопившего Москву, переулок вдруг показался мне деревенской улочкой. Я увидел бегущего навстречу мальчишку — будто из «Уроков французского». Тощего, бледного, будто прозрачного. Бившее в глаза солнце не дало мне его разглядеть. Взмахнув котомкой со сменной обувью, он исчез за черными горбами припаркованных машин.
И тут мне пришла счастливая мысль: я буду спрашивать Распутина о детстве, об учительнице французского Анастасии Прокопьевне Копыловой, которой посвящены «Уроки французского», о трех яблоках, которые она послала голодному мальчишке, и о макаронах, конечно, о макаронах. Спрошу и о злополучной «чике» — в нее у нас тоже играли на задах школы, но я был неловок, близорук и только с опаской наблюдал азартные схватки...
Я почему-то почувствовал, что только такие вопросы дадут выход моей накопившейся за долгие годы благодарности Валентину Григорьевичу.
Поднялся на пятый этаж. Дверь открыл Валентин Григорьевич. Мы прошли в его кабинет, где все было строго и просто. Книги, стол, стул и кресло.
У Распутина не было никакой снисходительности большого писателя к младшему собрату-журналисту. Его приветливость с оттенком печали и усталости, его искренняя учтивость говорили: что ж, я понимаю вашу работу, сделаем все, что нужно. Никакой нервности, столь обычной в наше время.
За все время нашей беседы, Валентин Григорьевич ни разу не взглянул на часы, что обычно у людей занятых и важных бывает деликатным знаком собеседнику: пора и честь знать. После первого же вопроса о детстве, я с радостью понял, что тема будет не в тягость, и, кажется, мы проговорили ровно столько, чтобы разговор оставался разговором, а не вынужденным интервью для газеты.
С чем я уходил от Валентина Григорьевича? Нет, я не о диктофонной записи, а о том, что я уносил в душе. Было ощущение, что ухожу от родного человека, так и не успев сказать ему что-то самое главное. И еще навсегда осталось чувство радости от соприкосновения с чем-то очень высоким, очень чистым и таинственным. Вот как в храме в летний вечер, когда никого нет и только одна свеча — самая тонкая и бедная — ровно горит на подсвечнике. Так бы и жить — молча глядеть на свечу, и чтобы она не таяла.
Читайте также:
Что читать у Валентина Распутина
На заставке фрагмент фото: СССР. 1 сентября 1987 г. Писатель В. Распутин. Садчиков Виктор/Фотохроника ТАСС
