Андрей Сергеевич Кончаловский говорил в программе «Парсуна», что настоящее произведение искусства — это то, после чего хочется помолчать. А после «Сцен из супружеской жизни» во МХАТе в постановке Кончаловского — хотелось говорить. Обсуждать, размышлять, препарировать увиденное. И это тот парадоксальный случай, когда молчание и разговор — одно и то же. Потому что и то, и то значит: в тебя «попало».
Этот спектакль стал первой премьерой в театре, после того, как его возглавил Эдуард Бояков. Написанную в 70-х Ингмаром Бергманом историю супружеской пары Андрей Кончаловский перенес в российские 90-е. И по сути я видел на сцене людей — Ивана (Александр Домогаров) и Марину (Юлия Высоцкая), чьим ребенком мог бы сам по возрасту оказаться. Но вот стали ли Иван и Марина чьими-то родителями? Если стали, то — за пределами действия пьесы. А в пьесе — разговор об аборте. Режиссер противопоставляет слова героев — и их чувства. На словах - новость «я беременна» и обсуждение - «мы хотим этого ребенка...» А в чувствах — зритель считывает — самоубеждение: «Мы же хотим этого ребенка, правда хотим?» Там, где должна была бы быть радость, — люди видят проблему.
В спектакле нет напрямую темы веры — ясно, что она там ни к чему. Но в моем зрительском восприятии именно вера в Бога — ответ на вопрошания героев. Ответ, который режиссер мог и не закладывать. Ответ, который остается «за кадром» и на моей зрительской совести. Но для того и существует произведение искусства, чтобы рождать собственную рефлексию зрителя-читателя. И когда на сцене два персонажа в экзистенциальном кризисе, в поиске внутренней опоры в покачнувшемся мире, — то думается, что иной надежной опоры, кроме Бога, не бывает.
Повторюсь, спектакль — не об этом. Но зритель вправе подумать — об этом.
У католического теолога и киноведа Амадея Эйфра есть такая мысль о фильмах и пьесах Ингмара Бергмана: «У Бергмана отсутствие Бога указывает на Его присутствие». Эта интуиция Бергмана бережно сохранилась у Кончаловского.
Фото: Андрея Никеричева / Агентство городских новостей "Москва"
